ских героинь».
«В этих стихах, написанных в последние месяцы ее жизни» (от разрыва с Хьюзом до самоубийства не прошло и полугода), «Сильвия Плат становится собой» — языком голода, языком огня, которому все равно, какую поверхность облизывать, чистым веществом лирики, не различающей хороших строк от плохих, не выбирающей между злом и добром.
Журнал «Обозреватель» отозвался на выход сборника «Ариэль», еще раз подтвердив исключительный талант Сильвии Плат:
«Если стихи безысходны, мстительны, разрушительны, но в то же время нежны, распахнуты навстречу читателю, необычно умны, язвительны, наполнены глубоким смыслом, это работы истинного поэта, чистого и щедрого… а книга таких стихов — литературное событие века».
Как поэтесса Сильвия Плат весьма эксцентрична и даже эпатажна, искренна и эмоциональна. Парадоксальным образом в ее поэзии личный дневник сочетается с инакомирием — полным исчезновением бытовых примет жизни.
Падение темноты, холодный взгляд —
Ничто не сломит волю этих вонючих
Трагиков, которые, как фиги вразнос, поштучно,
Или как цыплят, продают беду — как еду… Они
Против каждого дня, против перста указующего
Затевают судебный процесс: весь миропорядок
Несправедлив и капризен! К суду и к суду еще его!
Нельзя не отметить, ироничность и даже ярость ее поэзии.
Неопрятная проповедница, верящая в воскресение во плоти,
Живет на полном иждивении Господа.
Он и послал ей в прошлом августе набитый кошелек,
Жемчужную булавку на шляпу, да шубок не менее девяти,
Вот и бормочет молитвы себе под нос она,
Чтобы души западноберлинских студентов-искусствоведов спасти!
Стихи «Папочка», «Детектив», «Ариэль», «Леди Лазарь», «Ник и свеча» увековечили имя Сильвии Плат в англо-американской и мировой литературе. Едва ли не самым известным стихотворением Сильвии Плат является «Папочка», в котором выражено не столько обвинение реальному отцу (которого она так любила в детстве), сколько — «поколению отцов». Молодость всегда предъявляет строгие счета к отцам, в данном стихотворении усиливаемые фрейдистскими и тоталитарными образами:
Папа, надо было тебя убить.
Ты умер раньше, чем я успела, —
Каменный мешок богом набит,
Призрачная статуя, палец серый —
Огромный как тюлень из Фриско,
А голова — в Атлантике капризной.
Синяя борозда — на зеленую борозду
В океане у светлого городка.
Я молюсь — тебя жду!
Вдруг вернешься? Тоска.
……………………………….
Телефон черный со стены сорван:
Ничьи голоса теперь никогда
Не вползут… В одном я двоих убью:
Вампира, посмевшего воображать,
Что он — это ты. Пил он кровь мою,
И не год и не пять —
Целых семь лет я жила на краю,
Семь лет, если хочешь знать — на краю,
Папа, можешь спокойно лежать:
В твое черное сердце я кол вобью!
Никто в деревне тебя не любил,
Вот пляшут и топчут могилу твою,
Все знали, что ты вурдалаком был!
Папа, папа, выродок…
Кончено…
«В ее стихах загадка, о них лучше не говорить, а читать самим», что я и предоставляю читателям:
Любовная Песня Безумной Девушки
Глаза закрою — мир умрет тотчас.
Я поднимаю веки — все по-новой.
(Мне кажется, я выдумала Вас).
Танцуют звезды сине-красный вальс
Под беспросветным сумрачным покровом.
Глаза закрою — мир умрет тотчас.
Я к нежным поцелуям, блеску глаз
И к песням под луной была готова.
(Мне кажется, я выдумала Вас).
И Бога нет, и адский жар угас,
Исчезли ангелы и демоны. И снова
Глаза закрою — мир умрет тотчас.
Мне грезились обрывки Ваших фраз.
Я выросла и позабыла слово.
(Мне кажется, я выдумала Вас).
Влюбиться в птицу грома — в самый раз,
Весной она уже не так сурова.
Глаза закрою — мир умрет тотчас.
(Мне кажется, я выдумала Вас).
«Жаждая знать всё…»
Жаждая знать всё,
Я изучила каждую частицу
Из тех, что составляют
Непознанное.
Мечтая об одной великой любви, совершенной,
Взаимной и вечной,
Я никогда не замечала любви,
Когда она являлась мне в тысяче обличий.
И всю жизнь я читала
Книгу за книгой в поисках
Мудрости, но они приносили мне
Лишь понимание самой себя.
Прости меня, прощающий,
Будь ты бесконечным и всеведущим,
Или же просто кем-то незаметным,
Кому я навредила своим существованьем.
Я та, кто я есть,
И потому как я могу поступать правильно?
И все же любовь может принести
Сердцу исцеление,
А хаосу — смысл.
Тюльпаны
Тюльпаны легко возбуждаются. Здесь зима.
Посмотри, как всё тихо, бело, заснежено.
Я обучаюсь спокойствию, невесомо лежу,
Как свет лежит на стенах, руках, простынях.
Я никто, и былое безумие мне незнакомо.
Здесь я сдала свое имя и платье сиделкам,
Биографию анестезиологу и тело хирургам.
Моя голова посажена между двух подушек,
Как глаз между белых вечно раскрытых век.
Неразумный зрачок вбирает в себя все подряд.
Сестры в белых наколках хлопочут, хлопочут,
Как чайки над морем, меня они не тревожат,
Что-то вертят в руках. Одна, другая,
Все одинаковы, так что нельзя сосчитать.
Тело мое для них что камешек, и они
Терпеливо оглаживают его, словно волны.
В блестящих иглах они приносят мне сон,
Я потеряла себя, и мне стали в тягость
Кожаный туалетный прибор, похожий на саквояж,
Муж и ребенок, глядящие с фотографии;
Их улыбки цепляют меня, как крючки.
Вещи, набравшиеся за мои тридцать лет,
Упрямо приходят ко мне по этому адресу.
А от меня отслоились милые ассоциации.
Испуганная, на каталке с зеленым пластиком,
Я смотрела, как мой сервиз, одежда и книги
Затуманивались вдали. Меня захлестнули волны.
Теперь я монахиня. Я чище, чем была в детстве.
Я не просила цветов, мне хочется одного —
Лежать без мыслей, без воли, раскинув руки.
Так привольно вам не понять, как привольно
Покой мой настолько безбрежен, что трудно вынести.
Легкость, табличка с именем, безделушки.
К такому покою приходят покойники, навсегда
Принимая его губами, точно причастие.
От чрезмерного пыла тюльпанов рябит в глазах.
Я услыхала и сквозь оберточную бумагу
Их дыханье, настойчивое, как у младенца.
Их краснота громко тревожит мне рану.
Сами вот-вот уплывут, а меня угнетают,
Я цепенею от их нежданных призывов и яркости.
Десять свинцовых грузил вокруг моей шеи.
Слежки за мной не бывало. Теперь же тюльпаны
Не сводят глаз с меня и с окна за спиной,
Где по разу на день свет нарастает и тает.
И я, эфемерная, словно бумажная тень,
Никну под взглядами солнца и красных цветов.
Я безлика, мне хочется стушеваться, исчезнуть.
Пылающие тюльпаны съедают мой кислород.
До их появления дышалось достаточно просто —
Вдох и выдох, один за другим, без задержки.
И вдруг тюльпаны заполнили все, как грохот.
Дыхание налетает на них, завихряется,
Как течение реки на заржавленную машину.
Они привлекают внимание и отнимают силы,
Скопившиеся на счастливом безвольном раздолье.
Стены, кажется, тоже приходят в волнение.
Тюльпаны должны быть в клетке, как дикие звери,
Они раскрываются, словно львиные пасти.
И сердце в груди раскрывается и закрывается,
Вместивший меня сосуд, полный красных цветов.
Вода в стакане на вкус соленая, теплая,
Она из морей, далеких, как выздоровление.
«О Сильвия, Сильвия…»
О Сильвия, Сильвия,
с мертвым сундуком камней и ложек,
с двумя детьми, двумя метеорами,
в растерянности бродящими по крошечной детской,
со своим ртом, открытым для простыни,
для кровельной балки, в немой молитве,
(Сильвия, Сильвия,
куда направилась ты,
послав мне письмо
из Девоншира
о том, как выращивать картофель
и держать пчел?)
где ты была,
просто как ты сюда улеглась?
Воришка —
как ты прокралась сюда,