Не в эпилепсии ли — исток его сатанинских самооговоров? В «Братьях Карамазовых» находим: «Сильно страдающие от падучей склонны к безграничному, болезненному самообвинению».
Cвидетельствует А. Г. Достоевская: «Третий день после припадка для меня бывает самый тяжелый день. Я знаю, что бедный Федя и сам готов бы был освободиться от своей тоски, да не может. Он в это время делается ужасно капризным, досадливым; так, например, он сердился, когда мы гуляли, что я часто просила сесть. Потом бранил, зачем я иду не в ногу, потом, зачем пугаюсь, одним словом, за всё, за что никогда бы не побранил бы в здоровом состоянии».
Свидетельствует В. С. Соловьев: «Он бывал совершенно невозможен после припадка; его нервы оказывались до того потрясенными, что он делался совсем невменяемым в своей раздражительности и странностях. Придет он, бывало, войдет как черная туча, иногда даже забудет поздороваться и изыскивает всякие предлоги, чтобы побраниться, чтобы обидеть; и во всем видит к себе обиду…»
Достоевский безмерно страдал от эпилепсии, но и дорожил ею как даром, как источником провидческого откровения. Не отсюда ли его интерес к Корану? Ведь Магомет — пророк-эпилептик, способный не просто видеть грядущее, но проникать в сокровенный смысл бытия. В каждом романе Достоевского по эпилептику, и они тоже наделены даром вестничества. Как сказал кто-то из критиков, «всё, от чего страдал Достоевский, входило в состав его вдохновения». Есть и более страшное мнение: своими произведениями Достоевский, подобно Мюссе, Эдгару По, Леопарди, Бодлеру, Клейсту, «мстил за свою внутреннюю грязь».
О наитии самого Достоевского сказано достаточно. И так ли далек от истины Лев Шестов, говоря, что Ф. М. Достоевский до конца жизни не знал достоверно, точно ли видел то, о чем рассказал в «Записках из подполья», или бредил наяву, выдавая галлюцинации и призраки за действительность?
Еще в молодости, как бы предчувствуя будущую эпилепсию, Достоевский интересовался болезнями мозга и собирал соответствующую литературу. Доктор С. Д. Яновский свидетельствует: «Федор Михайлович часто брал у меня книги медицинские, особенно те, в которых трактовалось о болезнях мозга и нервной системы, о болезнях душевных и о развитии черепа по старой, но в то время бывшей в ходу системе Галла».
Достоевский был хорошо знаком с зарубежными исследованиями личности преступников и в «Преступлении и наказании» цитировал имена А. Вагнера и А. Кетле. Видимо, он следил за публикациями о «преступлениях века», в частности изучил книгу о французском убийце Ласенере, для которого «убить человека» было то же, что «выпить стакан вина». Его интересовали причины, по которым этот убийца причислял себя «к группе людей исключительных, натур необыкновенных». В. М. Бехтерев в связи с этим писал: «Интересно, между прочим, что Достоевский впервые отметил такой преступный тип, который убийство считает самым обыкновенным делом. Позднее этот тип перешел в науку в сочинениях Ломброзо о преступном типе».
Душевные болезни и преступления описаны Достоевским с такой поразительной точностью, что психиатры и криминологи читали по его романам лекции. В этом отношении интересно письмо врача А. Ф. Благонравова, адресованное писателю:
«…изображение… галлюцинации, происшедшей с И. Ф. Карамазовым вследствие сильной душевной напряженности…, создано так естественно, так поразительно верно, что, перечитывая несколько раз это место вашего романа, приходишь в восхищение. Об этом обстоятельстве я могу судить поболее других, потому что я медик. Описать форму душевной болезни, известную в науке под именем галлюцинаций, так натурально и вместе так художественно, вряд ли бы сумели наши корифеи психиатрии: Гризингеры, Крафт-Эбинги, Лораны и Сенкеи и т. п., наблюдавшие множество субъектов, страдавших нарушенным психическим строем».
В. Чиж в книге «Достоевский как психопатолог» отмечал мастерство Достоевского в изображении болезненных душевных явлений и, исходя из наблюдений психиатра, засвидетельствовал «верность и точность описания, достойные лучшего естествоиспытателя». По его мнению, в отличие от многих поэтов, изображавших галлюцинации, включая В. Шекспира, описавшего видения леди Макбет, Ф. М. Достоевский представил болезненные епифании не как мозговые нарушения, но как следствия психической организации героя, истории его духа. Таковы описания галлюцинаций в «Двойнике», «Господине Прохарчине», «Преступлении и наказании».
В своих лекциях о Достоевском В. Чиж и Е. Тарле сопоставили тексты Достоевского с открытиями Чезаре Ломброзо, который сам часто обращался в своих исследованиях к сочинениям «русского коллеги» и к его описаниям тайн психоэпилептического приступа. По мнению Э. Ферри, Достоевский, анализируя преступные типы, во многом предвосхитил данные науки, а в умении изображать психологию преступника был «вторым Шекспиром».
До открытия уголовной антропологии разве только гений Шекспира в «Макбете» и наблюдения Достоевского над сибирскими злодеями свидетельствовали о существовании такого рода преступников.
По утверждению А. Ф. Кони, Ф. М. Достоевский отвергал теорию преступного типа Ломброзо, противопоставив ей «картину внутренней движущей силы преступления и того сцепления нравственных частиц, в которой эта сила встречает себе противодействие». Ни один психиатр не отказался бы поставить под сочинениями Достоевского свое имя, писал А. Ф. Кони.
Естественно, описания психопатологических состояний человеческой души Достоевским нельзя принимать за клинические. Ф. М. Достоевский не психопатолог, а гениальный знаток человеческой души, описывающий состояния, когда норма выглядит патологией, однако далека еще до психиатрической клиники.
По словам В. М. Бехтерева, Ф. М. Достоевский «прежде всего художник, а не врач» и его мастерство не в аналитике, а в художественности. За чертом Ивана Карамазова кроется глубочайшее понимание иллюзорности-реальности духовного мира человека. Об этом говорил и сам Достоевский:
«Тут не только физическая (болезненная) черта, когда человек начинает временами терять различие между реальным и призрачным (что почти с каждым человеком хоть раз в жизни случалось), но и душевная, совпадающая с характером героя. Отрицая реальность призрака, он, когда исчез призрак, стоит за его реальность. Мучимый безверием, он (бессознательно) [желал бы] желает в то же время, чтоб призрак был не фантазия, а нечто в самом деле».
Эти слова вполне мог бы написать Зигмунд Фрейд…
В нем Совесть сделалась пророком и поэтом,
И Карамазовы и бесы жили в нем, —
Но что для нас теперь сияет мягким светом,
То было для него мучительным огнем.
Хотя после звездного часа писателя — Пушкинской речи — Достоевский быстро (но ненадолго) вошел в плеяду выдающихся писателей страны, его жизнь нельзя назвать радостной и успешной. Отнюдь не случайно он сам звал себя Мистером Микобером. Тяжелая наследственность, ненависть к отцу, постоянное чувство греха, вечная нужда и нехватка денег, рулетка, жуткое мучительство брака с Марией Дмитриевной, измены Аполлинарии Сусловой, утрата Сонечки, страшные обвинения в изнасиловании ребенка (то же письмо Н. Н. Страхова Л. Н. Толстому), Семеновский плац, каторга, неприязнь коллег по литературному цеху: «безвкусица Достоевского», «упоение унижением человеческого достоинства», «низкопробные литературные трюки», «крушение творчества», «мещанство, трусливость и нечистота, выразившиеся в тяжести слога», «в самом главном одни надрывы», «всю жизнь брал фальшивые ноты», «дурной запах мистификации», «марево бесовщины, облитое карамазовской грязью», «религиозный психопатизм», «Христос у Достоевского в каждой бочке затычка» — всё это лишь у трех русских писателей — Набокова, Бунина и Белого, не говоря о современниках. Вот уж где прав Шекспир:
У поэтов есть такой обычай:
В круг сойдясь, оплевывать друг друга.
Кстати, сам Достоевский тоже не щадил собратьев по перу. В моем «Многоликом Достоевском» приведена масса примеров уничтожающих характеристик, данных Федором Михайловичем современникам — Белинскому, Добролюбову, Чернышевскому, Писемскому, Тургеневу, Герцену, Салтыкову-Щедрину, Грановскому, Анненскому, Соловьеву, Толстому. О Достоевском и Толстом кто-то сказал: «Друг для друга они были: не то».
После сказанного вполне естественно, что его звали «певцом зла», «выразителем тьмы», «подпольным человеком», «жестоким талантом», «русским Полем де Коком», растлителем, садистом, шовинистом, антисемитом, черносотенцем, империалистом, утопистом, популистом, политиканствующим мистиком, демонстратором ада души, ужасающим экспериментатором. А сам Достоевский говорил жене: «От меня решительно все отвернулись в литературе. Жить мне гадко, нестерпимо».
По словам Н. А. Бердяева, «по Достоевскому люди Запада узнают Россию».
Свидетельствует А. Н. Плещеев: «Я не знал несчастнее этого человека… Больной, слабый и оттого во сто раз тяжелее переносивший каторгу… Вечно нуждавшийся в деньгах и как-то особенно остро воспринимавший нужду… А главное — вечно страдавший от критики… Вы и представить себе не можете, как он болезненно переживал каждую недружелюбную строку… И как он страдал! Как он страдал от этого не год, не два, а десятилетия… И до последнего дня… В этом — страшная драма его жизни».
Свидетельствует Г. С. Померанц: «Достоевский с ужасом почувствовал, что в нем мало благодати. Когда он пишет, что человек деспот по природе и любит быть мучителем, это не реакционное мировоззрение, а мучительно пережитый опыт. Опыт расколотости между идеалом Мадонны и идеалом содомским. Опыт позорных искушений, от которых разум не в силах уберечь душу («Что уму представляется позором, — скажет об этом Митя Карамазов, — то сердцу сплошь красотой»). И от этой расколотости спасал только порыв к Христу».