Франсуа Вийон явно не любил перенапрягаться и довольствовался чем Бог послал: из «Романа о Розе» он извлек основные положения своей философии, а заодно и многие образы и даже эмоции: «Праздную Даму» превратил в Прекрасную Оружейницу, «Крепко в зубах узду держи» — в «В зубах узда — рысь ретива», а порой — вполне в духе времени — заимствовал целые куски, не скрывая плагиата. Впрочем, кто из его предшественников и современников удерживался от соблазна «стащить» приглянувшийся лакомый кусочек у собрата по перу?..
Жан де Мён:
Ведь сладкий стих порой несносен…
Рютбёф:
Твердят, что сладкий стих несносен…
Анонимный автор конца XIV века:
Твердят нам, сладкий стих несносен…
Ф. Вийон:
Чем слаще стих — тем он несносней…
Черпая вдохновенье в винных парах таверн, остротах босяков и юморе постоялых дворов, Франсуа Вийон, хотя и не утруждал себя в школе, как никак провел более десяти лет жизни под началом магистров и докторов и, учитывая его поэтическое дарование, не был чужд литературных веяний эпохи. Он изучил не только «Роман о Розе», но и поэтов, бывших у всех на слуху — Алена Шартье, Эсташа Дешана, Жана Ренье. «Сеньоры былых времен» — герои многочисленных поэм Дешана, который — задолго до Вийона — уже смешивал разные времена и имена знаменитостей:
Принц, где теперь Роланд и Оливье,
Где Александр, Артур и Карл Великий,
Где Эдуард и прочие владыки?
Они мертвы, они давно в земле.
У Дешана можно найти и прототип вийоновского потомственного пьянчуги Жана Лорана, и прием пародийного завещания с фиктивными дарами, и наказ похоронить его на возвышении, предварительно завещав служанку священнику:
А когда меня Бог приберет,
Пусть кюре мою девку возьмет.
Подобно другим средневековым поэтам, Франсуа Вийон клянет смерть, не гнушаясь при этом воспользоваться символами не воспринимаемой им куртуазной поэзии, воспевающей обман любви. Скажем, следуя Шартье, он соединяет смерть и любовь, внося свой вклад в извечную тему быстро уходящей красоты:
Весна пройдет, угаснет сердца жар,
Иссохнет плоть и потускнеет взор.
Любимая, я буду тоже стар,
Любовь и тлен, — какой жестокий вздор!
Обоих нас ограбит время-вор,
На кой нам черт тогда бренчанье лир?
Ведь лишь весна струит потоки с гор.
Не погуби, спаси того, кто сир!
Впрочем, если говорить о галантности, то вечно испытывавший в чем-нибудь нужду поэт умел приспосабливаться. Ему приходилось включаться в игру, иногда с едва заметной усмешкой, а иногда и искренне. Когда его освободили из тюрьмы благодаря заступничеству Карла Орлеанского, он был в своих стихах искренен. А вот когда его отвергла Катрин де Воссель, то на фоне яростного «отказа от любви» куртуазно-лирический настрой поэзии Вийона стал выглядеть заметно менее естественным. Где начиналась пародия? И где она кончалась? Вполне возможно, что иногда Вийон превращался в двойника Алена Шартье.
Вийон брал у кого только мог. Но его гений принадлежал лично ему. «Это смех, полный слез и плача», — сказал Жан де Мён вслед за Гомером и многими другими. «Смеюсь я, плача», — писал потом Жан Ренье. Ту же самую мысль несколько менее четко выразил Ален Шартье: «Глаза мои плачут внутри, смеясь снаружи». «Смеюсь я ртом и плачу глазом», — написал в свою очередь скверный поэт Жан Кайо на «книге» Карла Орлеанского, а тот не отказал себе в удовольствии удлинить фразу:
В притворной улыбке кривятся уста,
Но сердце дрожит от рыданий.
А Вийон взял и своим «смеюсь сквозь слезы» превратил прописную истину в настоящую жемчужину. Из древних хранилищ извлек он и сетования Прекрасной Оружейницы. Быстротекущее время и ужас старения стали темами поэзии едва ли не с тех пор, как люди впервые в водных зеркалах увидели свое отражение.
Важная особенность гениальности — способность представить тривиальное как вечное. У Вийона не так много свежих тем и идей, но зато избитые он превращает в шедевры, трагедии, драмы. Та же тема быстролетящей и безвозвратной молодости под пером гения становится яркой жанровой сценой «всех времен и народов»:
Так сожалеем о былом,
Старухи глупые, седые,
Сидим на корточках кружком,
Дни вспоминаем золотые, —
Ведь все мы были молодые,
Но рано огонек зажгли,
Сгорели вмиг дрова сухие,
И всех нас годы подвели!
Подобным образом избитая тема «Sic transit gloria mundi»[54], о которой писали древние и современные Вийону мудрецы Кирилл Александрийский, святой Ефрем, Боэций, те же Шартье, Дешан, Шастелен, под пером Франсуа Вийона не просто обретает гениальный рефрен — «но где снега былых времен?» — но облекается в формы отточенного языка, легкой иронии, «заговорщического подмигивания читателю».
Школяр, обучавшийся «искусствам», не проявлял особой набожности: вся его религия сводилась к тому, чтобы, вопреки не вполне богоугодным делам, избежать ада:
Христос, Господь всего под небесами,
Не дай в удел нам вечный ад с чертями,
Чтоб каждый искупить грехи там мог.
Религиозная культура бедного школяра тоже не выглядит богатой: несколько библейских имен, да и те почерпнуты из расхожих фраз, а не из первоисточника. То же можно сказать и о нравственности поэта: когда голоден, не до морали. Впрочем, в «Добром уроке» поэт предупреждает «пропащих ребят», что:
Дурная прибыль — проку нет.
Религия Вийона тоже уместилась всего в одной поговорке. Самая что ни на есть простейшая вера сына бедной прихожанки состояла из одной только любви к Богу, и в ней не было ничего от умствований магистров богословия из Сорбонны; именно эта вера удерживала поэта в лоне церкви, что бы он о ней ни думал. Однако слишком уж много любви к Богу требовалось в те смутные и жестокие времена.
Непризнанный художник, который перебивается случайными заработками, редко бывает глубоко религиозным. А безвестному Франсуа Вийону приходилось перепробовать множество профессий, порой влачить жалкое существование переписчика, грузчика, рабочего каменоломен, пробиваться кредитами у держателей таверен, промышлять сутенерством. Не случайно поэтическое действие у него часто разворачивается на декоре таверен и борделей, включает в свой состав содержание удобно вписывающихся в каламбуры вывесок. И знание Вийона более кабацкое, чем книжное; ясно, что жизнь учила его лучше, чем ученые трактаты.
Возможно, Ф. Вийон зарабатывал на жизнь также написанием и постановкой фарсов и моралите — на это, в частности, ссылался Рабле, творивший столетием позже; в четвертой части «Пантагрюэля» он повествует о том, что, поселившись «на склоне лет» в местечке Сен-Максан близ Пуату[55], автор «Завещаний» сочинил стихотворные «Страсти», дабы повеселить народ на ярмарке. У самого Вийона на сей счет есть только одно упоминание о том, что поэт рассматривал такого рода сочинительство суетным способом зарабатывания денег, так необходимых поэту на «трактирщиков и шлюх».
Первое серьезное столкновение поэта с законом произошло 5 июня 1455 года на следующий день после празднования дня Тела Господня. Два школяра в обществе девицы (сохранилось ее имя — Изабелла) поздним вечером коротали время на площади близ церкви Сен-Бенуа-ле-Бетурне, когда, по свидетельству Франсуа (иных сведений не сохранилось), на них напали двое старых знакомых: священник Филипп Сермуаз и магистр Жан Де Марди. Причина драки нам не известна, но поэт засвидетельствовал, что Сермуаз вытащил нож и ударил его в лицо, ранив губу. Этот шрам у него остался на всю жизнь и позднее спас от виселицы, как свидетельство нападения. У Вийона тоже был кинжал, коим он не преминул воспользоваться, но лишь слегка поранив нападавшего. Из последующего рассказа явствует, что двое нападавших обратили школяра в бегство, и истекающий кровью Франсуа, дабы сохранить жизнь, метнул в одного из преследователей подобранный камень. Священник Сермуаз упал на мостовую, а мэтр Франсуа бросился к ближайшему цирюльнику зашивать рану.
Сермуаза пытались спасти, но травма головы оказалась серьезной, к тому же в больницу его доставили с промедлением. Священник прожил два дня, скончавшись «по случаю названных травм и из-за отсутствия хорошего ухода…»
Хотя вина магистра Франсуа де Монкорбье в смерти Сермуаза не была доказана и вообще речь шла не об убийстве, а о самообороне, добиться оправдания было не так легко и к тому же у Сермуаза были друзья и близкие, готовые к отмщению. Поэтому Франсуа решил прибегнуть к естественному в таких обстоятельствах средству — бегству из Парижа. Бежал он недалеко, найдя приют в Бур-ла-Рене у одного из друзей. Сохранилось даже имя — Перро Жирар, у которого поэт прожил семь веселых месяцев, оставивших много добрых воспоминаний.
Все это время покровители хлопотали о его помиловании, апеллируя к тому, что не он был зачинщиком драки, а скорее потерпевшим. К тому же перед смертью священник простил поэта. Убийство Филиппа Сермуаза сошло ему с рук. Акт о помиловании не только снял с него вину в совершенном преступлении, но и обрисовал как человека, который «вел себя достойно и честно и никогда не был уличен, взят под стражу и осужден ни за какое иное злое деяние, хулу или оскорбление».
Королевское помилование датируется началом 1456 года. Из Парижа бежал озорной магистр, но спустя семь месяцев в Париж возвратился человек, так или иначе совершивший убийство и невесть чем промышлявший в Бур-ла-Рене. Короче, есть веские основания полагать, что плохой школяр за это время стал сорвиголовой.