И в этом общем грозном наводненье
Лишь я храню и жизнь и вдохновенье…
Если элегии Донна, ведущие от Проперция и Тибула к Мильтону, предвосхищают романтиков XIX и лириков XX века, то его сатиры, отталкивающиеся от Ювенала и во многом перекликающиеся с «Трагическими поэмами» Агриппы д’Обинье и с филиппиками Ренье, являются поэтическими параллелями будущих английских эссе или французских «опытов».
В «Парадоксах и проблемах» перед нами предстает подлинный, а не присяжный гуманист, как попугай, кричащий «Осанна, осанна, осанна!» — Осанна человеку. Донн соболезнует, сочувствует, сопереживает людям — их бедам, их несчастьям, их самонадеянности и наивности, но он не скрывает и той правды, которую жизнь открыла ему: что человек жалок и ничтожен — игрушка в руках Провидения, что он несовершенен и не желает быть иным, что он зол и агрессивен и что нет иного пути к его обузданию, нежели религия.
Еще не став проповедником и деканом, он уже создает свои вдохновенные divine, молитвы и проповеди, в которых мистические размышления о жизни и смерти пропитаны любовью к человечеству и желанием вразумить его Божественным Словом.
Что такое метафизическая поэзия?
О, нечто трудно определимое — как «Путь души». Это и изощренная орнаментальность, и интеллектуальная усложненность, и многозначная образность, и гонгористская темнота, и резкость каденций, и преднамеренная дисгармония, но прежде всего это платоническое мировосприятие, «размышление о страданиях души в сей жизни и радостях ее в мире ином».
Конечно, и в любовной лирике Донн — новатор-виртуоз, не страшащийся снижения возвышенного и возвышения сниженного. Но по-настоящему он велик все-таки в «Благочестивых сонетах» и в «Пути души», а не в «Общности обладания» или «Блохе». Он и сам знает это, когда называет свою лирику любовницей, а метафизику — законной женой.
Почему мы не приемлем этот шедевр — «Путь души»? Нет, вовсе не потому, что «Великая Судьба — наместник Бога». И даже не за пифагорейский метемпсихоз: путь души, кочующей из мандрагоры в яйцо птицы, рыбу, кита, мышь, слона, волка, обезьяну, женщину, отмечен печатью дьявола, душа порочна по своей природе, порочна в самом своем основании, и здесь ничего не изменишь! Донн действительно близок к Марино, Спонду и Гонгоре, но еще ближе к Элиоту и Джойсу.
О смерти Вебстер размышлял,
И прозревал костяк сквозь кожу;
Безгубая из-под земли
Его звала к себе на ложе.
Он замечал, что не зрачок,
А лютик смотрит из глазницы,
Что вожделеющая мысль
К телам безжизненным стремится.
Таким же был, наверно, Донн,
Добравшийся до откровенья,
Что нет замен вне бытия
Объятью и проникновенью…
Сам Джон Донн определял «Путь души» как сатиру, сатирикон. Но это скорее не сатира, а ирония, сарказм. В 52 десятистрочных строфах христианский миф о душе воспроизведен в форме прозрачной, но многослойной аллегории странничества.
Сравнивая бессмертную душу с грязным, уродливым, нелепым земным миром, с плотью, в которую она облечена, Донн всё больше проникается чувством омерзения к земному. Чем дальше разворачиваются ее странствия, тем больше душа перестает быть человеческой и тем сильней уподобляется своему мистическому эйдосу. Гротескные, граничащие с кощунствами образы перерастают в исступленно-мистические, а затем в чисто духовные, символизируя полную победу неба над землей — победу, так необходимую на земле, а не на небе.
Поэт, переживший свою любовь, — не убитый на дуэли, не повесившийся, не умерший с голоду или от туберкулеза, — должен стать Донном: сменить лиру на погребальный колокол.
Все великие поэты, юношами пишущие песни и сонеты, перешагнув рубикон, кончают «Анатомиями мира», «Путем души» или вторым «Фаустом». Если после 40 лет человек мыслит, как подросток, то это уже не инфантильность, а олигофрения. Вот почему немногие поэты, которым удается до этого возраста дожить, переживают смену мировоззрения. Когда же мировоззрение не меняется, слишком велика опасность закостенения духа.
Нет, трагедия Джона Донна — а трагедия была! — не в том, что он испугался смелости мыслей и чувств, и не в том, что, потрясенный и испуганный зрелищем мира, он обрел убежище в церкви, отказавшись от самого себя, но в том, что, повинуясь своему душевному строю, он, поэт плоти и разума, жизнелюб и гуманист, не имел альтернативы: религия и отказ от мирского оказались для него единственным и последним убежищем. Как некогда один из Отцов Церкви, он рассматривал свою жизнь как результат Божьего благоволения; как мудрец, он не нашел ничего взамен молитвы.
Он начал с воспевания невымышленной любви, а кончил постижением сущности человека — властителя природы и горсти праха, силы и бессилия, разума и безумства.
Как мало мы продвинулись вперед.
Как славны мы великими делами,
Подводит случай нас или мы сами.
Ни сил у нас, ни чувств, ни воли нет…
В обскурантизме Донна, воспринимающего познанье мира как крушение разума, — не реакционность, а прозрение, свойственное всем острым умам.
В диптихе «Анатомия мира» тема тщеты жизни насквозь пропитывает стихию поэмы-проповеди, в которой разворачивается по-дантовски потрясающая и по-мильтоновски аллегорическая картина упадка и разложения мира.
Вот когда зазвучали в полную силу настроения, и раньше уже прорывавшиеся у Донна! Всё, что видит вокруг себя поэт, поражено распадом и разрушением: человек, природа, земной шар, вселенная.
Джон Донн уже знает: надежды тщетны, он скорбит о случившемся, но он правдив: всё к худшему в лучшем из миров, человек жалок, небеса безмолвны, грядет Армагеддон. Гармония, о которой мечтали лучшие умы, обречена и невозможна в мире злобного беспорядка. Последнее, что остается несчастной душе в таком мире, — обратиться к небесам в ожидании божественной благодати.
На атомы вселенная крошится,
Все связи рвутся, все в куски дробится.
Основы расшатались, и сейчас
Все стало относительно для нас.
Смерть ужасает Донна, он не может без трепета думать о червях, добычей которых станет тело, — тем вдохновенней он взывает к спасению души от червей и безбожников, посягающих на душу. — От нас…
Джон Донн был постоянно одержим думами о смерти и на склоне лет требовал, чтобы его прижизненно изобразили в саване, в гробу…
Нет, «Анатомия мира» — вовсе не покаяние вольнодумца, а наитие мудреца, нашедшего если не спасение от реалий мира, то надежное утешение.
Мистические переживания «Благочестивых сонетов», усиленные безвременной кончиной Анны и приготовлением к принятию сана, чем-то напоминают молитвы из прозаических «Опытов во благочестии». Они еще более экстатичны и вдохновенны, чем страстная любовная лирика Джона Донна — свидетельство его нарастающей с годами искренности и глубины.
Это Донну принадлежат слова из проповеди, избранные Хемингуэем в качестве эпиграфа для романа «По ком звонит колокол»:
«Ни один человек не является островом, отделенным от других. Каждый — как бы часть континента, часть материка; если море смывает кусок прибрежного камня, вся Европа становится от этого меньше.
Смерть каждого человека — потеря для меня, потому что я связан со всем человечеством. Поэтому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол: он звонит по тебе».
Джон Донн типичный модернист — всегда современный. Ирония и скепсис зрелого поэта, мистика «Анатомии мира», глубокая вера («разум — левая рука души, правая же — вера») — за всем этим стоит не крушение гуманизма, а экзистенциальное постижение внутренней трагичности бытия — всего того, что остается на похмелье после пьянящей эйфории юности.
Блажен, для кого она вечна…
Судьба наследия Донна удивительным образом напоминает судьбу большинства гениев. Просвещение не восприняло его, XVIII и XIX века просто прошли мимо, не заметив колосса. Даже Бен Джонсон, считавший Донна «лучшим поэтом в мире», призывал повесить его — за путаницу и несоблюдение размера. Повторилось то, что уже было при жизни: шквал поношений, сквозь который, медленно крепчая, надвигался вихрь признания. Сначала Керью, на века опережая Т. С. Элиота, затем, с оговорками, Драйден и, наконец, Колридж и Браунинг отдадут ему должное.
Сад Муз, заросший сорною травой
Учености, расчищен был тобой,
А семена слепого подражанья
Сменились новизною созерцанья.
Читая забытого Донна, С. Т. Колридж не мог скрыть своих восторгов: «Я устал выражать свое восхищение…» Что вызывало восхищение Колриджа? Все! — Напряженность внутренних переживаний, поэтический пыл, тонкий вкус, сила воображения, теплота и приподнятость, самобытность, метафоричность, философичность, лиричность, образность, ритм — «лучшее рядоположение лучших слов».
То, что ставили Донну в укор, — «хромоногость», разностопность, — С. Т. Колридж расценил как поэтический подвиг.
Для того чтобы читать Драйдена, Попа и других, достаточно отсчитывать слоги. Для того чтобы читать Донна, надо ощущать Время и открывать его с помощью чувства в каждом отдельном слове.
Глубина и исповедальность, усиленные поэтической образностью, помноженные на метафоричность, привлекают к Джону Донну все большее внимание. Филдинг, Скотт, Метьюрин, Эмерсон, Торо, Киплинг цитируют его, афоризмы «короля всеобщей монархии ума» все чаще разбирают на эпиграфы, наконец, «гнилой буржуазный модернизм» ставит его имя рядом с Шекспиром, объявляя поэзию Донна одним из высочайших пиков человеческого гения.
Порок навис там всюду черной мглой!
Одна отрада лишь — в толпе людской
Порочнее тебя любой иной.