Впрочем, строя «Этику» по образу и подобию эвклидовой геометрии, Спиноза, как это не удивительно для столь мощного ума, предостерегавшего об опасности неправильного употребления слов, как бы забывает о том, что строгость геометрических построений связана с однозначностьюпонятий и что вне математики, а иногда и внутри нее эта однозначность исчезает. Чем дальше он движется, тем чаще вынужден отказываться от видимости геометрии, прибегать к бесчисленным новым схолиям, предуведомлениям и прибавлениям, в которых (а не в логических построениях) и содержатся основные его идеи. В целом же «геометрический способ», не обеспечивая достоверности и даже логичности «Этики», лишь затрудняет ее чтение.
Придерживаясь геометрических идеалов, Спиноза и красоту относил к числу случайных вещей, которым мы придаем ценность волей. Просто удивительно, что замечательные исследования Библии как произведения искусства осуществлял тот же человек, который заявлял, что искусство его не интересует.
Он сделал культ из необходимости — из той необходимости, о которой Питт говорил: «Необходимость — отговорка тиранов и религия рабов». Хотя ему никогда не нужно было выдавливать из себя раба, конкретный человек мало его интересовал. Он был слишком предан опасной идее «человека вообще». Колеблющихся он называл буридановыми ослами. И хотя он видел, что воля простирается дальше, чем разум, тем не менее, полностью доверялся последнему, поскольку тот предпочитал ничего не делать, чем делать то, из чего неизвестно что получится.
Но он не был бы Барухом Спинозой, если бы при апологии разума не понимал того обстоятельства, что истинный источник действия человека человеком не осознан — кстати, до Фрейда оставалось еще 250 лет.
Он не был бы Спинозой, если бы не чувствовал, в какую пропасть толкает человека его время, уже начавшее работать на просвещенческую идею человеческого суверенитета. Отсюда его утверждение о целостности мира и иллюзорности отъединения человека от мира. Высшую мудрость и истину он видел в сознательном преодолении этой иллюзии и в воссоединении отступника с божественно-разумным мировым целым. Видимо, подсознательно чувствовал и страшился результатов начатой работы.
Спиноза был уверен, что мораль связана с наукой и научно обоснуема. Видимо, он исходил из этики таких, как он сам. И по этой причине собственным опытом поверял свою этику, как это в наше время делали Швейцер и Ганди. Легко себе представить то негодование, которое вызвала бы в нем наука века концлагерей и геноцида.
Терпимость, снисходительность и широта его этики порождены плюралистической идеей совершенства и необходимости всего сущего, представлением о мироздании, независимом от конечных причин и конечных целей, в котором «зло» имеет такое же право на существование, как и «добро».
Хотя Спиноза более ста лет оставался в безвестности — так, как это затем повторилось с С. Киркегором, — его идеи множественности и отсутствия целесообразности снискали себе огромное число приверженцев. Гёте распространил их на искусство. Кант — на духовное созерцание. Истинный художник, скажет позже Веймарский Громовержец, не задумывается о воздействии своего творения на мир. Он творит точно так же, как и природа, когда она создает льва или колибри.
В учении Спинозы можно найти зародыш шеллинговского тождества объективного и субъективного; кантовского благоговения перед природой; бергсоновской интуиции; толандовской субстанции как причины самой себя; гегелевского представления о мышлении и свободе, как постигнутой необходимости; фейербаховского антропологизма, истолковывающего человека как часть бытия. Не удивительно, что Шопенгауэр называл выходцев из Тюбингена неоспинозистами, а один из этих выходцев в «Лекциях по истории философии» согласился: «Быть спинозистом, это — существенное начало всякого философствования».
Человековедение Спинозы лишено следов утопизма и регламентации. Его первое требование — брать людей такими, какими они являются в действительности, со всеми их пороками и недостатками, эгоизмом и стремлением к самосохранению. Только изучив человеческие качества и слабости, то есть аффекты, только поняв их причину, можно научиться воздействовать на них. Мы не в состоянии полностью освободиться от аффектов, глубоко заложенных в нашей природе, но в состоянии познать их, равно как и их причины, тем самым мы можем уменьшить связанные с этим страдания. Естественно, первейшая цель человека — подчинить волю разуму, то есть стать свободным: ведь человеческое бессилие в укрощении аффектов и есть рабство; «самое полезное в жизни — совершенствовать свое познание или разум, и в этом одном состоит высшее счастье или блаженство человека».
Познав на собственном горьком опыте ущемление прав и свобод, Спиноза с присущей ему чистотой и честностью защищал правовое демократическое государство, доказывая, что его сила заключается именно в свободе реализации человеческих потенций. Поборник экуменизма, он отстаивал свободу совести и право каждого на личного, персонального Бога.
Это был, что называется, цельный характер; порукой чистоте его убеждений была его собственная чистая личность; не нуждаясь ни в одобрении, ни в ободрении, он бесстрашно шел навстречу всем напастям извне, ибо был уверен в том, что своей деятельностью он двинет вперед развитие своего века.
Человек, привыкший говорить то, что думает, мыслитель, натерпевшийся от религиозной нетерпимости, Спиноза выше других этических добродетелей ставит свободу совести и личное начало. Центральной фигурой этики Спинозы является человек, руководствующийся собственным разумом, искатель истины, какой бы она ни была.
Можно ли выдумать большее зло для государства, чем то, что честных людей отправляют, как злодеев, в изгнание потому, что они несходно думают и не умеют притворяться?
Как видим, ни монизм, ни детерминизм, ни божественная необходимость не закрыли великому мыслителю пути к свободе разума и пониманию всех трудностей достижения истины. Ибо пути к достижению идеала и истины трудны: прекрасное так же трудно, как и редко…
Немного о философии и теологии Баруха Спинозы. Вся европейская философия, говорил Хосе Ортега-и-Гассет, является идеализмом, если не принимать во внимание два исключения: Спинозу, который не был европейцем, и материализм, который не был философией. Сказано с ортегианским блеском, но это тот редкий случай, когда даже Ортега ошибается, ибо высшая форма мистики, идеализма, религии — это и есть Барух Спиноза.
Философия Спинозы теологична хотя бы потому, что всецело построена на любви. Ибо вне любви нет ни душевных движений, ни гармонии мысли и объекта. Но любовь «к вещи преходящей» несовершенна, сковывает дух, вызывает грусть и печаль, парализует волю и активность людей. Лишь любовь «к вещи вечной и бесконечной» окрыляет дух человеческий, побуждает к действию и совершенству. Такой вот «материализм» и «атеизм»…
Высшая любовь — разумна, интеллектуальна, это вечный и неотвратимый зов к постижению истинного счастья и высшего блага.
Чтобы правильно понять это, нужно заметить, что о добре и зле можно говорить только относительно, так что одну и ту же вещь можно назвать хорошей и дурной в различных отношениях и таким же образом можно говорить о совершенном и несовершенном. Ибо никакая вещь, рассматриваемая в своей природе, не будет названа совершенной или несовершенной, особенно после того, как мы поймем, что все совершающееся совершается согласно вечному порядку и согласно определенным законам природы… Всё, что может быть средством к достижению этого, называется истинным благом; высшее же благо — это достижение того, чтобы вместе с другими индивидуумами, если это возможно, обладать такой природой.
Колоссальное историческое значение «Теолого-политического трактата» — в иллюстрации той мысли, что Библия вовсе и не стремится научить человека истине, что ее задача — только нравственная: научить человека жить в добре…
Наши исписали горы книг, дабы доказать атеизм человека, буквально опьяненного идеей Бога, одного из самых неистовых богоискателей, создателей экуменической религии будущего. Спиноза был не только слишком привлекательной личностью, но и слишком великим мыслителем — даже хамы и мракобесы хотели видеть его своим, но поскольку он несовместим с теми и другими, пришлось сделать его таковым, бессовестно извратив его философию и теологию.
В чем суть теологии Спинозы и смысл его богоискательства? В большинстве религий, включая иудаизм и христианство, Бог, первопричина мира и первоначальный толчок, находится вне мира, над ним — как трансцендентальное или имманентное существо, «превосходящее человеческое понимание». Спиноза отказывался ставить Бога вне мира, он видит первопричину и первотолчок внутри самой природы, в отличие от схоластов, считая возможной существование причины самого себя, мир — не только самосуществующим, но и самопричинным:
«Под управлением Бога… я понимаю известный незыблемый и неизменный порядок природы, или сцепление… естественных вещей… Всеобщие законы природы, по которым всё совершается и определяется, суть только вечные решения Бога.
Следовательно, говорим ли мы, что всё происходит по законам природы или что всё устраивается по решению или управлению Божьему, — мы говорим одно и то же».
Подчеркивая, что речь идет не о пантеизме, отождествлении Бога и природы, Спиноза пояснял:
«…Я разумею под природой не одну материю и ее состояние, но, кроме материи, и иное бесконечное.
Если некоторые читатели полагают, что «Богословско-политический трактат» исходит из мысли о тождестве Бога и природы (причем под природой подразумевается какая-то масса или вещественная материя), то они совершенно заблуждаются».
Бог Спинозы — это одухотворенность материи, ее внутренние законы, имманентная причина ее движения и многообразия, ее божественное могущество и разум.
Если бы в природе случилось что-нибудь такое, что противоречило бы ее всеобщим законам, то это также противоречило бы и разуму и природе Божественной; или если бы кто утверждал, что Бог делает что-нибудь вопреки законам природы, тот вынужден был бы в то же время утверждать, что Бог делает вопреки своей природе. Нелепее этого ничего нет. Это же самое легко можно было бы показать из того, что могущество природы действительно есть само Божественное могущество и сила, Божес