Как все великие поэты, Блейк проявил свой дар: в десять — вполне зрелые стихи, в 14 — мастерские гравюры, в 16 — необычные мелодии; ни одна не сохранилась — он не знал нот. Говорят: он пел свои стихи.
На жизнь он зарабатывал гравировкой — единственный случай, когда рабочая профессия обогатила поэзию: не имея средств публиковаться, он вгравировывал стихи в рисунок — получалось нечто беспрецедентное: текст и изображение взаимно углубляли друг друга — буйство стихии языка и виртуозная пластика линии. Уильям Блейк такой же поэт огня в живописи, как столетием позднее будет Скрябин в музыке, — скажет исследователь его творчества.
У. Блейк являет нам харизматического гения, нонконформиста, не признающего условностей и табу своего времени (даже милое его сердцу христианство принимает в виде хилиастической ереси), художника и моралиста, отказавшегося от общепризнанных канонов искусства и нравственности, создавшего свои собственные представления о способе существования, новатора, отвергнутого своим временем, как оно отвергает всех «нововодителей», не вписывающихся в свою эпоху.
Блейк осознанно выбрал свой «крестный путь». Конечно, непризнанность ущемляла его самолюбие, но, видимо, он не думал о славе. Существует множество документов, свидетельствующих о том, что он словно бы искал столкновений со своим веком, провоцировал и эпатировал его. Он явно не хотел и не умел приспосабливаться, относясь к той категории маргиналов и аутсайдеров, которые всецело «принадлежат грядущему».
Как позже Ницше, Блейк, непризнанный при жизни, обращался к «детям», «Молодежи Нового Мира» и почти с тем же призывом — к свободе, освобождению от старых ценностей. «Мое сердце полно грядущего», — пишет поэт. Символика Иерусалима вполне ницшеанская: город будущего «называют Свободой среди детей Альбиона».
У. Блейк был органически неспособен к компромиссу, поэтому его путь философа-художника-поэта устлан терниями. Будучи визионером, обладая огромным воображением, открывающим ему, как Сведенборгу, иные миры, Блейк создавал новую эстетику вне общепринятых норм, логики, образов и художественных средств. Судя по его письмам, это была вполне осознанная позиция:
«Я знаю, что этот мир принадлежит Воображению и открывается только Художнику. То, что я изображаю на своем рисунке, мною не выдумано, а увидено, но все видят по-разному. В глазах скупца гинея затмевает солнце, а кошелек с монетами, вытершийся от долгой службы, зрелище более прекрасное, чем виноградник, гнущийся под тяжестью лозы… Чем человек является, то он и видит».
Для Блейка «иные миры» не были фантазиями или игрой воображения — в них он жил, в них создавал собственные ориентиры и ценности. Пророками становятся только такие пришельцы оттуда, из запредельного или грядущего. «Я иду вперед, и ничто не остановит моего стремления». Блейк считал себя не только визионером, но и пророком во всех смыслах этого слова — свободного поэта, провидца, творца новой парадигмы.
Каждый честный человек — пророк. Он высказывает свое мнение о частных и общественных делах. Так, например: если вы будете продолжать делать то-то, последствия будут такие-то. Он никогда не скажет: то-то случится, что бы вы ни делали. Пророк — провидец, а не необузданный диктатор.
Не получивший признания при жизни[72], не предпринявший никаких усилий, дабы обрести аудиторию, У. Блейк сознавал меру своего дара и свой долг перед будущим, на которое он, собственно, и ориентировался. Гравируя свои «доски» для узкого круга заказчиков, он тем самым отправлял свои мистические и религиозно-нравственные послания о «психологических и духовных тайнах бытия» в те времена, когда соплеменники дорастут до их понимания.
Помимо Illuminated Print[73] собственных произведений, Блейк создал иллюстрации к «Божественной комедии» Данте, «Кентерберийским рассказам» Чосера, библейской Книге Иова, «Могиле» Блера, «Потерянному Раю» Мильтона, «Странствованию Пилигрима» Беньяна, но, увы, современники остались такими же слепыми по отношению к новаторству Блейка-художника, как и глухими по отношению к модернизму Блейка-поэта. Все его попытки утвердиться в качестве художника наталкивались на неприступную чопорность официоза.
Блейк сознавал собственное новаторство и роль в английском искусстве; в непризнанности он видел проявление социальной несправедливости и конформизма — того тотального процесса, который всегда выбрасывал модернистов на обочину культуры, чтобы дать путь «добродетельным ослам».
Новаторская эстетика Блейка — результат осознанного стремления создать собственную систему, извлечь красоту из воображения:
«Я должен создать свою собственную систему, или стать рабом чужой.
Я не знаю другого Евангелия, кроме свободы тела и духа проявлять божественное искусство воображения.
Вечное тело человека — это творческое воображение, это сам Бог, мы все — его части».
Блейк — противник канонических «правильностей», «сообразностей»:
Ошибки умного человека дадут вам образец
Скорее, чем совершенства дуралея.
Свобода, о которой постоянно пекся художник, выражала, среди прочего, освобождение от любых форм внешнего принуждения, в том числе от рифмы и ритма. Сам Блейк следующим образом обосновывал необходимость верлибра:
«Я считал монотонную каденцию необходимой частью стиха. Но я скоро нашел, что такая монотонность была бы не только странной, но прямо сковывающей, так же как рифма. Поэтому я создал разнообразие в каждой строке, как ударений, так и числа слогов».
Отказ от ритмики не снижал требовательности поэта к «материалу»: художественный метод Блейка соединял воедино вдохновение и тяжкий труд: с одной стороны, наитие рождало «по двадцать или более строк зараз», с другой — «каждое слово и каждая буква изучены и помещены на подобающее им место».
Поэтический гений, парящий в царстве Воображения, полноправно властвует над всем творчеством Блейка. Чистая духовность, свободная от оков рационализма и сухой догмы, была не только его творческим методом, но и образом мыслей, и внутренней сущностью, и той ипостасью, вне которой он не представлял своего существования. Видимо, в пристальном внимании к человеку, точнее, к самым тонким и непостижимым движениям человеческой души, и заложена непреходящая притягательность творчества Блейка. Он никогда не был поэтом «для всех» и не стремился к этому. Он писал для тех, кого, как и его самого, волновали тайны человеческого духа. Он свято верил в божественное предназначение поэта, в то, что вдохновение даровано свыше, верил в свою миссию Пророка, призванного открывать людям «очи, обращенные внутрь». И как ни тяжел, как ни темен оказался «духовный путь» глашатая новой религии, Уильям Блейк прошел его до конца, чтобы расчистить дорогу тем, кто пойдет следом. А итогом этого пути стали его произведения, призванные служить путеводной нитью грядущим путникам, которые дерзнут подняться из бездны мертвых, косных идей к высотам Воображения.
С Блейка начинается традиция безразличия к публике. Для истинного художника публики не существует, скажет спустя столетия О. Уайльд. Если С. Джонсон ориентировался на рядового читателя, а для Попа расположение публики было крайне важным, то Блейк и Шелли начинают поднимать аудиторию до собственного уровня. А вот Колридж уже открыто подчеркивал свое равнодушие к общественному мнению. Затем будут Джойс, Паунд, Элиот…
В век Просвещения — в пику ему — Блейк заговорил об эстетической мощи темных веков и готических форм. Это ему принадлежат знаменитые слова: все века равны.
Блейк многократно подчеркивал, что божественность разлита в мире, что каждый человек — частица Бога, что «Бог действует и существует только в живых существах или людях». Бог — это энергия, проявляющаяся в человеке, его производительная сила. В Христе Блейк ценил, прежде всего, нонконформиста, восставшего против религии отцов и карающего Бога, — человека, покинувшего родителей, оправдавшего блудницу, не соблюдающего субботу, силой изгнавшего книжников и фарисеев, создавшего собственную религию и умершего во имя человеческого достоинства.
Много сказано о пацифизме Блейка. Действительно, он не видел разницы между вражеским и собственным правительством, когда речь шла о завоевании мирового господства.
Человек не улучшается, причиняя боль другому. Государства не совершенствуются за счет чужеземцев.
Воинствующее государство никогда не создает искусства, оно будет грабить и разорять, и тащить, и копировать, и покупать, но не делать, не созидать.
Зачем всегда открыто ухо для роковых вестей,
А глаз блестящий — для улыбки, таящей
сладкий яд?
Зачем безжалостное веко полно жестоких
стрел,
Скрывая воинов бессчетных в засаде,
или глаз,
Струящий милости и ласки, червонцы
и плоды?
Зачем язык медовой пылью ласкают ветерки?
Зачем в круговорот свой ухо втянуть
стремится мир?
Зачем вдыхают ноздри ужас, раскрывшись
и дрожа?
Зачем горящий отрок связан столь нежною
уздой?
Зачем завеса тонкой плоти над логовом
страстей?
Равнодушие публики Блейк воспринимал не как личную обиду, а как дефицит общественной культуры. Скромный и непритязательный, привыкший к бедности поэт видел в искусстве преобразующую силу, способную изменить к лучшему всю общественную жизнь. Он не убоялся громких слов «величайший долг по отношению к Родине», когда задумал свою персональную выставку, ибо считал себя таким преобразователем. Здесь сказалась не столько наивность или беспомощность в житейских делах, сколько непонимание собственной «несвоевременности». Все великие поэты и художники-модернисты, упреждающие свое время, всегда были обречены на безвестность и небрежение со стороны современников. Пророческий дар Блейка не подсказал ему, что все его попытки обновления искусства и переоценки ценностей изначально обречены на прижизненный провал. Естественно, это ждало и его персональную выставку, к которой он тщательно готовился. В единственной печатной рецензии художник назван «несчастным лунатиком», а каталог — ерундой. Выставку Блейка посетили лишь ближайшие друзья художника, а единственным покупателем стал Бэттс, приобретший две работы.