В чем-то Гёльдерлин предвосхитил бодлеровские «Цветы Зла», осознав, что предметом поэзии может и должно быть низкое, без которого нет высокого. Главное требование его поэзии — das Lebendige, жизненность. Философия умозрительна, поэзией жизни должна быть сама жизнь. Возможно, в чем-то он пошел даже дальше Поля Бодлера. В миниатюре «Природа и искусство — Сатурн и Юпитер» Гёльдерлин предостерегал поэта от увлечения царством Юпитера — цивилизацией. Без углубления в необработанную материю, в мифологические глубины природы, в человеческие недра, в доисторическую дикость Сатурна поэзия остается поверхностной и убогой.
День за днем
Смотреть на эту пляску дикарей,
В которой вы, кривляясь, мельтешите,
И друг за другом гонитесь — в безумье,
В позорном страхе, мечетесь, как тени
Непогребенных мертвецов, о жалкий,
Ничтожный сброд, отринутый богами,
Ужимки ваши видеть шутовские
Всё время пред собой — какая честь!
Нет, нет, шуты! Стократ предпочитаю
Жить бессловесным, чуждым средь зверей,
В горах, под ливнем и палящим солнцем
Делить кусок с животными, чем к вам
В убожество слепое воротиться!
В гёльдерлиновском «Гиперионе, или Отшельнике в Греции», представляющем как бы исповедь поэта — всё провиденциально. Не книга даже, а музыка предчувствия, скажет биограф. Откуда такое визионерство? Да ведь «сын неба» Гиперион — это поэтическая автобиография самого Гёльдерлина. Оттого взыскующий чистоты и красоты мечтатель, поющий гимны свободе бунтарь, вознамерившийся построить ни много, ни мало — идеальный мир, нигде вокруг себя не находит ни цельности, ни гармонии, ни блаженства.
К работе прикован.
Каждый — один, и в шумной своей мастерской
Слышит себя одного… всё тщетно:
Бесплоден, как фурии, труд
Этих несчастных рабов.
Дух времени всегда один:
Вокруг всё дико, жутко в мире:
Всюду крушенье, куда ни гляну.
А нам нет приюта
Никогда и нигде.
Падают люди
В смертном страданье
Всегда вслепую
С часу на час,
Как падают воды
С камня на камень,
Из года в год
Вниз,
в неизвестность.
Главным мотивом «Гипериона» является прозрение, открытие фундаментальной неразрешимости жизни, амбивалентности человека, трагизма бытия. То, что незрелому сознанию представляется простым, гармоничным, обнадеживающим, в глубинах своих темно, непросто и трагично. Прозревая, Гиперион узнает, что антагонизм разъедает не только угнетателей и угнетенных, но что сами жертвы могут легко стать палачами, что их сплоченность — лишь видимость, что грядущее несет в себе наследие прошлого и что сам человек — блазон. Предательство, обман, убийство здесь уже не элементы черного готического романа, а экзистенциальные категории, символы абсурда.
То, что в «Гиперионе» существовало в виде наброска, в «Смерти Эмпедокла» стало монументом.
…В «Гиперионе» — только предрассветный сумрак, в «Эмпедокле» — уже темная, насыщенная роком грозовая туча, сверкающая зловещими молниями… если Гиперион, мечтатель, еще ценил благородство жизни, чистоту и ценность существования, то Эмпедокл, в котором все мечты угасли в высшем знании, требует уже не величия жизни, а лишь величия смерти. В «Гиперионе» отрок, дитя, вопрошает жизнь, в «Эмпедокле» зрелый муж дает мужественный ответ…
В «Смерти Эмпедокла» Фридрих Гёльдерлин не просто назвал дух человеческий подобьем Божьим, но еще и сжигающим пламенем:
Он благом был бы нам. Но алчно пламя,
Когда оно покинет свой очаг.
Да сгинет тот, кто, душу и богов
Своих предав, святую тайну слов
Невыразимых выразить захочет
И, словно воду, свой опасный дар
Расплещет и растратит; это хуже,
Чем убиение…
В безумье и тоске сгорая, каждый,
Кто Божье в руки человеку даст.
Трагедия Эмпедокла — это итог личной истории самого Гёльдерлина, итог Просвещения, оптимистических прогнозов и революционных надежд. Проблема Эмпедокла — это трагедия духа в мире бездушия. Эмпедокл — это сам Гёльдерлин, осознавший свою мощь и свое бессилие.
То, что прославленный И. В. Гёте попытался выразить в «Тассо», то непризнанный Ф. Гёльдерлин гораздо лучше выразил в «Смерти Эмпедокла»: мука гения — даже не жизненные страдания, но трагедия самого творчества, исконное метафизическое противостояние поэзии и жизни, духа и насилия. И единственный выход — жертвенное искупление посредством саморазрушения… Эмпедокл пленял Гёльдерлина мудростью-мужеством: певец первостихий, бросаясь в жерло Этны, словно возвращался к огненному духу природы:
Тому, кто был для смертных гласом духа,
Необходимо вовремя уйти…
Судьба Эмпедокла — это трагедия гения; правда духа — это гибнущая правда. Глас массы — это глас силы, хотя и бессильной:
— В изгнанье их, учителя с юнцом!
— Всё ясно нам! Казнить его! Казнить!
Правда силы — правда карающая, — хочет сказать Гёльдерлин. Среди множества человеческих правд самая возвышенная — всегда с отрубленной головой. Формуле Гёте — «Постоянство в перемене» Гёльдерлин противопоставил модернистский тезис — «Становление в гибели и через гибель».
Гёльдерлиновский «Эмпедокл» — поэтический предвестник киркегоровской «Критики современной эпохи», «Грядущего хама» Д. Мережковского и «Восстания масс» Х. Ортеги-и-Гассетта.
Мне мерзок ты со всей своею братьей,
И долго было мне загадкой, как
Вас, лицедеев, терпит мать-природа.
Уже ребенком вас я ненавидел,
Растлителей, вас избегал я сердцем…
Тогда уж я предчувствовал со страхом,
Что вы любовь свободную к богам
Хотите обратить в пустую службу,
Что лицемерить должен я, как вы.
Прочь с глаз моих! Мне мерзок человек,
Святыню превративший в ремесло!
Самоубийство Эмпедокла — финал Просвещения. Философ — не есть спаситель человечества. Философ — прежде всего человек, зараженный теми же болезнями, что и остальные, подверженный тем же страстям. Философ познал свою ошибку и, как истинный грек, должен покончить с собой, окончательно слиться с природой…
Он не хотел «учить о Боге», а желал «говорить с Богом» на поэтическом языке. И вся его поэзия воспринимается как новое Богословие. Завершу этот раздел стихотворением Людмилы Максимчук, посвященном Фридриху Гёльдерлину:
О поэты! И как это вас создает
Всемогущий Творец среди прочих творений?!
Вот и Гёльдерлин. Светлый. Изысканный. Гений!
Как положено — нищий. Гнезда не совьет.
Как положено — вольный себя выбирать
Между щедростью дара и щедростью злата.
Видно, наша Земля на поэтов богата,
Так не жалко и ноги о них вытирать.
Превеликим и сытым от мира сего,
Облаченным в чины и допущенным к власти.
Что ж! Смиренье — приют для изгнанника страсти.
Но — безумие… Нету страшней ничего!
Все прошло. Все осталось, как в замкнутом сне,
В глубине подсознанья, в петле заточенья.
Без надежды на проблески, на облегченье
Изможденной душе тяжелее вдвойне.
…Берегись, если ты гениален и чист:
До тебя доберутся из средневековья.
Да падут лепестки на твое изголовье!
Да хранится вовек твой исписанный лист!
Да сияет венец! Да блистает чело!
Да заплачет душа от избытка блаженства!
…О поэты! Недаром вам так тяжело
В этом мире пороков и несовершенства…
Генрих Клейст (1777–1811)
Поэзия, тебе полезны грозы!
Я вспоминаю немца-офицера:
И за эфес его цеплялись розы,
И на губах его была Церера[78].
Эпиграф — романтическое преувеличение: не было ни эфеса, ни роз, были страдания, была боль, была ранняя смерть.
Итак, Генрих Клейст… один из первых едва проклюнувшихся ростков модернизма. Нет, не так — человек для любой поры, не легковесная, поверхностная вера в человека, но осознание уязвимости и непрочности человеческого удела.
Молодость не может быть умудренной, но может быть безмерной, страстной, гениальной. Отсюда этот избыточный максимализм, который одних делает экстремистами, а других визионерами, пророками, витиями. Как и откуда возникает мистическое прозрение? Что служит исходной точкой, толчком? Какова природа вестничества? Кто знает?..
Возможно, Клейст предвосхитил грядущее под влиянием глубоких потрясений, завершившихся (не без влияния И. Канта) осознанием абсурда бытия и бессилия разума. Впрочем, это маловероятно, ибо «вещь сама по себе» — слишком абстрактна для юноши, живущего эмоциями и спонтанными стихами. Возможно, жизнь дала ему слишком много суровых, чрезмерных уроков и позволила ощутить угрозу еще только зарождающейся тоталитарности. Но наиболее вероятная причина — само устройство его ажурной души, трагедия личной судьбы, в которой гениальность столкнулась с травлей, породив душераздирающие сомнения и мировую скорбь; их мы и принимаем за «явление Клейст».
Почему сегодня именно Клейст? Что делает его столь необходимым? Чем он близок современности?
Насильственность взрыва — вот что отличает драмы Клейста от костюмированной игры мыслей у Геббеля, где проблемы идут от мозга, а не из вулканической глуби существа, или от драм Шиллера, где великолепные концепции и конструкции воздвигаются где-то за рубежом личных страданий, за пределами исконной опасности, угрозы существованию. Ни один немецкий поэт, кроме Клейста, не отдавался своей драме так глубоко и безраздельно, никто так убийственно не терзал свою грудь творчеством