Бодлер находил, что гениальность американского писателя выражена в его поразительной способности передавать «абсурд, водворившийся в уме и управляющий им с ужасной логикой; истерию, сметающую волю; противоречие между нервами и умом человека, дошедшего до того, что боль он выражает хохотом».
В Эдгаре По Бодлера прельщала мистика тождественности — он был потрясен подобием между собственной жизнью и творчеством и жизнью и творчеством автора «Эвридики». Эдгар По стал зеркалом для Бодлера, вглядываясь в которое он пытался разобраться в самом себе.
По становится как бы изображением самого Бодлера, но только в прошлом, превращается в своего рода Иоанна Крестителя при этом прóклятом Христе. Бодлер склоняется над глубинами лет, над далекой, презираемой им Америкой и в мутных водах прошедшего вдруг узнает собственное отражение. Вот что он есть. В мгновение ока его существование освящается. От Бодлера в данном случае он отличается тем, что не нуждается в многочисленном братстве художников (хотя его стихотворение «Маяки» весьма напоминает список членов духовного содружества, к которому он себя причисляет).
Достаточно прочесть знаменитую молитву из «Фейерверков», чтобы удостовериться в том, что отношения Бодлера и По также приобщают их к братству Святых:
«Каждое утро молиться Богу, вместилищу всей сущей силы и справедливости, и моим заступникам — отцу, Мариетте и По».
Да, их многое объединяет: жизненная трагедия, тяготы борьбы за существование, безумные и пагубные страсти, драматическое мировоззрение, музыкальность лирики, вдохновенный труд. Они оба — потрясенные, у обоих главный герой — ностальгия. И там, и здесь — душевные страдания, стресс, трагедия, смерть.
Всюду тьма, им всем гибель — удел.
Под бури пронзительный вой
На груды трепещущих тел
Пал занавес — мрак гробовой.
Покрывала откинувши, рек
Бледных ангелов плачущих строй,
Что трагедия шла — «Человек»
И был Червь победитель — герой.
«Элеонора», «Лигейя», «Морелла» Эдгара По — всё это введения к Бодлеру, чей главный мотив: хрупкость прекрасного, не приспособленного и не способного выжить в грубом земном мире… В «Человеке толпы» вполне в бодлеровском (даже джойсовском) духе показана отчужденность личности от аморфной и косной массы.
Бодлер и Эдгар По взаимно обмениваются ценностями. Один дает другому то, что у него есть, и берет то, чего у него нет. По дает тому целую систему новых и глубоких мыслей. Он просвещает, оплодотворяет его, предопределяет его мнение по целому ряду вопросов: философии композиции, теории искусственного понимания и отрицания современного, важности исключительного и некой необычности, аристократической позы, мистицизма, вкуса к элегантности и к точности, даже к политике… Бодлер весь этим насыщен, вдохновлен, углублен.
Но в обмен на эти блага Бодлер дает мысли По бесконечную широту. Он протягивает ее будущему. Это — протяженность, которая видоизменяет поэта в самом себе, по великому стиху Малларме («И вот, таким в себе, его меняет Вечность…»), это — работа, это — переводы, это — предисловия Бодлера, которые раскрывают его и утверждают его место в тени злосчастного По.
Чем же обязана поэзия Бодлера открытию произведений Эдгара По? Речь не идет о заимствованиях — не будем говорить воспроизведениях — отдельных «цветов зла», речь идет о стержневой идее, о двигателе искусства Бодлера. «Поэтический принцип» Эдгара По Шарль Бодлер, глубоко захваченный этой работой, воспринимал как собственное свое достояние.
Человек не может не присвоить себе то, что кажется ему с такой точностью созданным для него и на что, себе вопреки, он смотрит как на созданное им самим… Он неудержимо стремился овладеть тем, что пришлось столь впору его личности; да и сам язык смешивает в понятии «благо» то, что заимствовано кем-нибудь и вполне его удовлетворяет, с тем, что составляет собственность этого кого-нибудь.
И вот Бодлер, вопреки тому, что был ослеплен и захвачен изучением «Поэтического принципа» — или именно потому, что был им ослеплен и захвачен, — не поместил перевода этого эссе среди собственных произведений Эдгара По, но ввел наиболее интересную часть, чуть-чуть видоизменив ее и переставив фразы, в предисловие, предпосланное им своему переводу «Необычайных историй». Плагиат был бы оспорим, ежели бы автор вполне очевидно не подтвердил его сам: в статье о Теофиле Готье он перепечатал весь отрывок, о котором идет речь…
Следуя эстетике Эдгара По, Шарль Бодлер заходил столь далеко, что даже порой третировал снизошедшее свыше вдохновение: не оно управляет художником, но художник вдохновением — с помощью культуры, техники, мастерства. Вдохновение — не что иное, как награда за каждодневный труд.
Очень полезно показать светским людям, какого труда стоит тот предмет роскоши, что зовется Поэзией.
Человек, который не способен выразить любую, самую неуловимую и неожиданную мысль — не писатель. Невыразимого не существует.
Я уже касался этой проблемы, а здесь лишь добавлю, что Бодлер не был бы Бодлером, вослед По не сказавшим по поводу «рационализма» поэзии прямо противоположное: «Эдгар По — один из самых вдохновенных людей, каких я знаю, — постарался скрыть стихийность своего творчества, притвориться хладнокровным и рассудительным».
В заключение этого раздела хочу еще раз напомнить имя американского поэта и рокера Джима Моррисона, в чем-то повторившего трагическую судьбу Эдгара По. Д. Моррисон «писал так, как если бы Э. А. По был занесен в эпоху хиппи, но и жил как он — прямиком шел к печальному концу в сточной канаве».
Роберт Шуман (1810–1856)
Бриллианту прощаются его острые грани — слишком убыточно их закруглять.
Талант работает, гений творит.
Можно с уверенностью сказать, что музыка второй половины текущего столетия составит в будущей истории искусства период, который грядущие поколения назовут шумановским.
Жизнь Роберта Александра Шумана контрастирует с местом его рождения, городом Цвиккау, одним из прекраснейших и романтичнейших мест Саксонии, на левом берегу реки Мульды. Интеллигентная семья книготорговца и книгоиздателя, который зачитывался книгами «почти до сумасшествия», любящая 39-летняя мать, обстоятельства рождения вундеркинда, счастливое и беззаботное детство никак не предвещали трагедии его жизни.
«Я родился в Цвиккау 8 июня 1810 года. Годы детства смутно встают перед моим взором. До трехлетнего возраста я был такой же ребенок, как все. Когда моя мать заболела нервной лихорадкой, меня, боясь, чтобы я не заразился, поместили, сперва только на шесть недель, к теперешней (госпоже) бургомистерше Руппиус. Эти недели протекли для меня очень быстро, так как она, нужно воздать ей должное, хорошо понимала в воспитании детей. Я любил ее, она стала моей второй матерью, короче говоря, я провел два с половиной года под ее поистине материнским присмотром…
Я был скромен, ребячлив, хорош собой и прилежно учился…»
Впрочем, на детство Роберта наложили отпечаток страхи отца Августа Шумана, вечно боявшегося разориться и утратить с трудом накопленный капитал. Да и его мать Иоганна Кристиана, урожденная Шнабель, не отличалась крепким психическим здоровьем, нередко пребывая в состоянии «слезливой сентиментальности». Ребенок воспитывался преимущественно в обществе женщин, что не могло не отразиться на характере Роберта, с его капризами и неподатливым нравом.
Роберт не принадлежал к блестящим ученикам, но рано стал брать уроки игры на фортепиано у органиста Кунтша, человека очень добросовестного и педантичного, но малосведущего в теории музыки. Несмотря на незнание теории композиции, семилетний Шуман стал пробовать свои силы в сочинении преимущественно танцев, которые он записывал в большую нотную тетрадь, переплетенную и названную им «Полигимния».
Едва он успел освоиться с инструментом, как стал поражать всех своими импровизациями, в которых особенно ярко выступила его удивительная способность изображать звуками различные характерные черты: иногда он рисовал на фортепиано своих товарищей до такой степени похоже, что они, стоя вокруг него, покатывались со смеху.
Музыкальное дарование Роберта прорезалось очень рано: с детства он научился подыскивать гармоничные созвучия на рояле, а поступив в школу, организовал почти профессиональный театр. Впрочем, позже он признавался, что с детства испытывал непонятные страхи и предпочитал «гулять в полном одиночестве, изливая свою душу природе».
В поисках прекрасного юный вундеркинд пробует свои силы на всех поприщах: переводит стихи старинных поэтов, пишет собственные любовные опусы, трагедии, даже два романа, философствует, увлекается филологией, играет на рояле, сам сочиняет музыку. Его любимое развлечение — чтение друзьям стихов, которые он мог декламировать часами, без устали, доводя слушателей до полного изнеможения. Литератора-отца, от которого Роберт унаследовал страстную любовь к поэзии и литературе, радует поэтическая жилка сына и он всячески поощряет его писательские опыты.
В 1819 году Август Шуман с сыном побывали в Карлсбаде на концерте знаменитого виртуоза Мошелеса. Его игра произвела на Шумана столь сильное впечатление, что он многие годы хранил как святыню программу этого концерта и в своих воспоминаниях часто возвращался к этому знаменательному событию своей жизни.
С этого дня в душу мальчика глубоко запала мысль посвятить себя музыке; он с усиленным рвением стал заниматься игрою на фортепиано. В следующем году Шуман перешел из школы в гимназию, но ни наука, ни товарищи не могли более отвлечь его от музыки: детские игры были забыты, товарищи оставлены, так как Шуман стремился лишь к тем из своих сверстников, кто так же, как он сам, любил музыку.