Дневники С. Киркегора — трагические монологи, плоды сокровенных раздумий. Он никогда не высказывал заветных мыслей другим, поэтому все его творчество — самозаветно. В «Дневнике» С. Киркегора есть совершенно плотиновский мотив: «То, чего мне действительно недостает, так это тела и телесных оснований». Если отвлечься от телесных страданий, то эту фразу можно интерпретировать как абсолютную ориентацию на духовность. Возможно, страсть к псевдонимам отражала неосуществимое желание «переселения» в иное тело, лишенное недостатков собственного. Но практически Киркегор компенсировал телесные недостатки мощным движением духа, не случайно ставя философии упрек в том, что она «почти не создает движения».
Цель его жизни — довести себя до высшей степени презрения к жизни, то есть отречься от всего. И речь здесь идет не о физическом аскетизме или схиме, а о духовном отречении от зла мира. Царство мое не от мира сего, возглашал Иисус. Величие, познание, слава, наслаждение всего лишь ветер и дым: отречение от мира есть благо, и в этом нерв вероучения, писал Киркегор.
«Всё существующее меня пугает. От мельчайшей мушки и до таинства воплощения; всё для меня необъяснимо, в особенности я сам. Неимоверно мое страдание, безгранично».
Мудрость неизбежно содержит элемент страдания. Если страдания нет, есть лицемерие, ханжество, притворство — или глупость. Потому философия человеческого существования сострадательна и скорбна.
Моя скорбь — мой рыцарский замок, что как орлиное гнездо… С него я мчусь вниз, в действительность, и хватаю свою добычу, и эта добыча — образ, который я вплетаю в ковры моего замка. Там я живу, как умерший.
Моя тоска, мой друг…»
Трагедия его жизни — пустота. Откуда она? Он слишком близко к сердцу принимал абсурдность существования, ничтожность бытия и свое бессилие пред ними. Неадекватность реакции? — Нет, оголенность нервов, несчастье незащищенного сознания.
Он был из плеяды тех мудрецов, любовников, стариков, священников, меланхоликов, — всех тех, кто, так или иначе, не от мира сего. Им, должно быть, приятно видеться, будучи незнакомыми, и их одиночные горечи привыкли соприкасаться.
Тоска по идеалу соединялась в нем с чувством недостижимости никаких идеалов. У каждого человека в один прискорбный день счастье оказывается позади. У большинства это происходит на излете, у некоторых — с этого начинается жизнь сознания. Таков наш Климакус.
Его творчество — наглядный пример шопенгауэровской или фрейдовской сублимации: либидо вытесняется творчеством по мере убывания физической витальности и отречения от Регины: «…Разочарованное отречение от общения с противоположным полом неизбежно побуждали его к неутомимой деятельности в художественной сфере, к своего рода сублимации, благодаря которой он только и мог сохранять душевное спокойствие».
Но «вытеснение» Сёрена Киркегора было шире борьбы с либидо. Его интерес к истории Авраама и Исаака подогревался отношением с отцом: жертва сыном — прямое воспроизведение отношений Сёрена с собственным отцом, пожертвовавшим счастьем ребенка во имя собственного фанатизма. Впрочем, и здесь присутствуют отношения с Региной, счастьем которой теперь жертвует он сам, исходя из выстраданности своей веры.
Он полагал, что смертным не постичь его тайну, так тщательно она укрыта. Он исхитрялся, как мог, чтобы скрыть ее, но безрезультатно. Тайна каждого в том, что он — человек.
Я встречал людей, которые так долго играли в прятки, что наконец дошли до безумия и начали навязывать другим свои мысли так же назойливо, как прежде тщательно скрывали их.
Кто не может уверовать в действительности, тот может создать веру в собственном размышлении, сказал о нем Карл Ясперс.
Киркегор — это не личная драма, это драма индивидуальности в эпоху масс. Вот почему она безысходна.
Читатель! Раствори душу! Открой сердце! Отбрось рассудочность! Вживись! Вживись в горячечную трагичность обнаженных нервов, в чужую скорбь, скорбящую о скорби — своей и чужой, в непреодолимую закрытость миру и в высочайшую духовность — в травимого и затравленного всеми эпохами изгоя. Вживись! И да воздастся… Но кто способен?..
Киркегор был человеком, может быть, впервые с такой остротой ощутившим безмерность абсурда, для других отсутствующего, странность существующих порядков, курьезность законов, диковинность нравов — всё, с чем мирно уживается масса других, в среду которых всесильный Бог забросил его жить и страдать.
Киркегор, Шопенгауэр, Гоголь, Достоевский, Ницше символизировали собой кризис утопии и Просвещения с их лозунгом «всеобщее счастье — единственная человеческая страсть». Киркегор — это персонализированная реакция человека на всеобщность, тотальность, просвещенность, разумность, логичность, рациональность… Одним из первых он предчувствовал кошмары тоталитарности — вторичную, замещающую, внушенную и вместе с тем спонтанную агрессивность человека, отождествившегося с массой, системой, идеологией. В сущности, он предвидел ужасы отсутствия иммунитета к внушению, утраты личностности и неповторимости, предсказал массовое насилие и грядущее «сверхчеловечество» в виде коммунизма и фашизма.
В «Или… или» прежде всего бросается в глаза или-или самого Киркегора: то его глубочайшая и остроумнейшая мысль (сколько великолепного ума, скажет Т. Манн), то порывы меланхолии, то необузданный восторг, то демонический мистицизм, то рассудочность, то пассивность, то вызов. Да, он непоследователен: гений говорит одно, характер — другое, но и то и другое чаще всего великолепно!
Его трагедия — невозможность примирить Этика с Эстетиком: ему неведомо, что Истина еще не есть Добро или Красота, что Добро еще не есть Истина и что Красота еще не есть Истина и Доброта.
Обрисовывая в первой части книги контуры философии наслаждения и во второй — этическую доктрину, он не просто бросал вызов жизни, но предлагал читателю выбор: или… или. Он не верил, что человек может существовать сразу как этик и как эстетик: или… или.
Эта альтернатива предполагает, с одной стороны, необходимость выбора между эстетизмом и этичностью, преодолеваемого обретением веры, и, с другой, — радикальное различение добра и зла, преодолеваемое абсолютной этичностью индивида, ответственного перед самим собой и Богом.
В сущности, такое «или… или» почти не оставляет места ни выбору, ни свободе; это та же свобода категорического императива, где человеку дается право «выбирать» выбранное Кантом.
Нет, все же не та… Свобода, проблема выбора — внутри нас. То, что должно быть выбрано, находится в неразрывной связи с выбирающим, так как главное, что человек выбирает, — это он сам, его собственное «я». Свобода есть выбор моей самости, поясняет Карл Ясперс. Ибо: выбирая, я есть; если «я» нет, то я не выбираю. Затем Макс Вебер придаст этой идее вид формулы: «свобода индивида в несвободном обществе». Когда мы следуем выбору сердца, мы не выбираем, а идем на поводу непосредственного влечения нашей природы. Это эстетический — низший из человеческих выборов. Затем следует этический выбор, или моральная ответственность. Ни тот, ни другой не открывают человеку истину его существования. Высший выбор — религиозный, когда человек выбирает самого себя и тем самым получает возможность выбрать Бога в себе.
Свобода не может быть обоснована философски, потому что это предполагает логическую необходимость, исключающую самое свободу. Гегель непоследователен потому, что облачил свободное действие в форму необходимости. Детерминизм исключает свободу и тем самым ответственность. Этический долг не может строиться на идее необходимости — только на одновременном утверждении необходимости и свободы. Свобода — не сфера логики или философии, но — психологии. Она — состояние сознания, предшествующее свободному действию. И это состояние, делающее свободу возможной, есть страх.
Страх — это некое внутреннее человеческое обстоятельство, означающее для Киркегора то чувство, которое вдруг охватывает человека, когда он обнаруживает, открывает себя внутрибытия, в окруженье природных стихий как извне, так и изнутри себя. Следовательно, именно страх понуждает человека предчувствовать и предугадывать в бытии более возвышенные и более напряженные взаимосвязи; страх — это то душевное беспокойство, что открывает перед человеком громадные горизонты, и потому в страхе заключено что-то и ужасающее, и влекущее одновременно. Страх — это симпатическая антипатия и антипатическая симпатия в одновременности отношения к феномену бытия. Другими словами, страх — это место пересечения двух миров, раскрывающихся внутри отдельного человека: мира внешнего, природосообразного, и мира, определяемого духом. Природа против духа. Необходимость против свободы.
…Страх является формой выражения. Потому-то наши поступки и наш выбор — врата в мир свободы, а страх — сигнал о возможности ее.
Что же касается собственно свободы, то она-то и есть в подлинном смысле действительность. Далее характеризовать ее невозможно, ибо ее характерным признаком то и является, что о ней невозможно рефлектировать. Свобода либо есть, либо ее нет. Либо ты пребываешь в свободе и значит действуешь спонтанно, как свободное существо, либо же пребываешь вне свободы, по ту сторону мира возможностей. Свобода есть нечто совершенно конкретное, она — мир, становящийся реальностью в каждое мгновение благодаря длящемуся акту выбора.
Только посредством страха человек совершает прыжок из необходимости в свободу, из невинности в грех по отношению к самому себе и из вины в веру.
То, что страх делает возможным прыжок из невинности к вере, и было как раз ситуацией Киркегора в пору, когда он совершил свой ложный сексуальный шаг, и это же самое он имеет в виду, когда пишет в дневнике: «…Это был, конечно, страх, это он принудил меня впасть в заблуждение». Таким образом, страх есть предпосылка греха, а не его следствие, как можно было бы подумать. Это соответствует тому, о чем говорит Фрейд в своей статье «О чувстве вины»: человек не потому исполнен сознания вины, что грешит, но грешит, потому что исполнен с