Бесстрастная эпоха коварно превращает всё в бессмысленность. Всё и существует, и в то же время не существует. О мнимости общественного существования свидетельствует и киркегоровская категория разглагольствования. Важная черта бесстрастной эпохи: разглагольствуют все и обо всем, что попадается на глаза. Если бы молчание прервало эту болтовню, оно вскрыло бы ее пустоту. Но сосредоточенно и вдумчиво молчать уже не может никто — потоки слов отовсюду — пустых, лживых, лицемерных… В эпоху анонимата человеческие отношения приобретают в объеме столько, сколько они теряют в интенсивности: много говорят, но мало знают, много обещают, но ничего не делают. Отсутствие страстности и индивидуальности заставляет людей действовать «по принципу», избегая ответственности и забывая о вечности. Разглагольствование стирает различие между внутренним и внешним, правдой и ложью, массовым и индивидуальным, личное становится общественным, сокровенное гласным, интимное общедоступным — предметом всеобщего любопытства и обсуждения. Массовое понуждает личное жить на виду, при открытых дверях, сохранять личное больше нельзя.
Всё это — не интерпретации и не подгонки под наше «семидесятилетие», всё это — буквальные тексты. В «Критике современной эпохи» есть уже всё, что в другое время, другим языком и при других обстоятельствах скажут Ницше, Ле Бон, Сантаяна, Буркхардт, Шпенглер, Бердяев, Шестов, Ясперс, Хайдеггер, Ортега и Камю. «Стадное» Ницше, «безличная общественность» и «man» Хайдеггера, «человек-масса» и «одномерный человек» — это всё то же киркегоровское нивелирование, киркегоровские общественность, бесхарактерность, злопамятство. Нет, Киркегор не антитеза Ницше, а дополнение к нему: оба исходили из отрицания абстрактной культуры ради жизни, оба отдавали предпочтение интимнейшему опыту и личностности, оба предостерегали против омассовления.
Киркегор критиковал массу и эпоху не столько за деяния, сколько за ничтожность, вялость, если хотите, — безгрешность:
«Пусть другие жалуются, что наше время дурно, — я недоволен им за то, что оно ничтожно, совершенно лишено страсти. Мысли современного человека жидки и непрочны, как кружева, а сами люди жалки, как кружевницы. Людские помыслы слишком ничтожны даже для того, чтобы назваться греховными. Червяку еще, пожалуй, можно бы вменить в грех такие помыслы, но человеку, созданному по образу Бога!.. Желания людские степенны и вялы, страсти спят — люди только "исполняют свои обязанности" и то, как торгаши-евреи, позволяющие себе немножко поурезать червонец. Они думают, что как бы Всевидящее Око ни следило за ними, авось все-таки им удастся урвать малую толику… Гадко! Вот почему душа моя постоянно обращается к Ветхому Завету и Шекспиру. Там, по крайней мере, чувствуется, что говорят люди, — там ненавидят, там любят, убивают своего врага и проклинают его потомство во всех поколениях…там — грешат!»
Обнаруженная Киркегором тенденция к нивелированию, анонимности, обезличиванию человека — то, что он называл безличной общественностью, которая есть чудовищное ничто, имеет далеко идущие и совершенно неожиданные следствия. Одно из них — наука, к которой, кстати, относятся все киркегоровские характеристики человека-массы: бесстрастность, абстрактность, злопамятство, анонимность, разглагольствование и т. д. Почему мистика сдала свои позиции, а наука восторжествовала? Потому что по духу своему наука отвечала омассовляющей тенденции истории, вере в объективность закона, принципам однозначности, единственности, полезности решения, обесчеловечиванию знания.
Истина есть объективность, — постулировал Гегель. Истина есть субъективность, — парировал Киркегор. И хотя сегодня мы знаем, что оба ошибались, в киркегоровской гносеологии заложено всё то, что мы сегодня узнаем из работ Куна, Полани, Фейерабенда. И более того: «важно не знать, а быть».
«Мой принцип мысли был тот, что в наш век громадного увеличения знания мы забыли, что значит существовать.
Я должен найти истину, которая есть истина для меня; я хочу найти Идею, ради которой я могу жить и умереть».
Главная мысль Киркегора — личность несуммируема. Любое обобщение, любая система умерщвляет ее. Приобрести весь мир — значит потерять себя. Более того: в сфере духа обобщение, обобществление, общезначимость — безнравственны. Быть единичной личностью есть единственное и высшее предназначение человека. «Существование всегда единично, абстрактное не существует».
Гегелевскому учению об абсолютной истине Киркегор противопоставил учение об истине личной: истиной вместо тотальной абстракции был объявлен внутренний мир. Вслед за Паскалем Киркегор помещает человеческое существование в центр философии.
Истинное этическое воззрение на жизнь требует от человека не внешнего, а внутреннего долга, долга к самому себе, своей душе, которую он должен не погубить, но обрести.
Экзистенция — это ясное сознание ответственности личности за сделанный выбор. Экзистенциальные мгновения — те редкие душевные состояния, которые наиболее богаты чувствами, решениями, постижениями. Экзистенция недоступна мышлению, считает Киркегор. Истина человеческого существования не может быть постигнута разумом, она есть «брешь в мышлении», адекватной формой ее постижения является вера. В абсурд можно проникнуть только верой. Экзистенция — непостижимое чудо, к которому мы приобщаемся тайной, предчувствием, верой. Она парадоксальна, невыразима в понятиях рассудка. Мы входим в это чудо, только оставаясь наедине с собой. Только в духовной самоизоляции мы становимся собой и способны постичь истинный смысл своего существования: «Что мне, собственно, нужно, так это уяснить самому себе, что я должен делать! Вопрос для меня не в том, что я должен познать, речь скорее идет о понимании моего назначения».
Взыскуя индивидуальности, он напоминает, что уравнивание идет не от Бога, и всякому порядочному человеку, наверное, знакомы минуты, когда ему хочется заплакать от таких безотрадных результатов.
Киркегор обнаружил разрыв между сущностной природой человека и его действительной ситуацией, между бесконечным и конечным. Экзистенциальное мышление, собственно, и призвано осознать конечность и трагедию всякого человеческого существования, в том числе и человеческой мысли.
Для Киркегора это означает, что человеческая мысль не может быть обособлена от его этического существования, что делает беспристрастную позицию невозможной, так как требует страсти и решений по отношению к истине (П. Тиллих).
Киркегор — прародитель всех экзистенциальных мыслителей. В новое время он был первым, кто совершенно сознательно устремился к тому, чтобы мыслить экзистенциально, то есть вполне осознавал тот факт, что мы понимаем назад (ретроспективно), в то время как живем вперед, и что если мы хотим осветить проблему существования, то мы должны действовать не бесстрастно и объективно, но с полнейшей включенностью всей нашей личности (П. П. Роде).
Почему Киркегора иногда называют «Датским Сократом»? Наверное потому, что Сократ был для него величайшим примером экзистенциального философа: «Сократическое незнание, которого Сократ придерживался со всей страстностью своего существа, было выражением принципа, согласно которому вечная истина соотнесена с существующим индивидом».
Подлинная экзистенция — это внутренняя напряженность, конфликтность, проявляющая сущность человека. Экзистенция не доступна логике и дискурсу — она может раскрываться лишь тем, кто имеет смелость и риск окунуться в абсурд, проникнуть в сокровенные тайны существования, рискуя при этом, как рисковали Авраам или Иов. Только бесстрашие несчастнейших «исключений из универсального», редчайших избранников человечества, только глубина боли и страданий способны поставить гения перед чистым существованием, не позволяя ему отвлечься или забыться в повседневных заботах. Настоящее знание может начаться только там, где есть страдание, где истина, открывающаяся человеку, глубочайшим образом выстрадана им.
По мере того как человек, омассовляясь, становился всеобщей посредственностью, доверяющей не своему чувству и разуму, а другим, он растрачивал и без того слабые задатки своей субъективности, своей страстности, своей подлинности и искренности, подменяя все это общезначимостью. Общество не терпело различий, Просвещение верило в единственный путь — знания, утопии, социализма. Подобно этому тоталитарная наука отказывалась не только от человеческой субъективности, но от всего единичного, индивидуального, плохо воспроизводимого, хаотического, выдающегося, одухотворенного: она отбрасывала весь бесконечно разнообразный внутренний мир. Это касалось не только человеческого мира, но и мира вообще: вместо игры случая с ее бесконечными вариантами, вместо принципиальной непредсказуемости в точках бифуркаций, вместо неопределенности, вместо конвенциальности Пуанкаре, вместо множества физик и математик возник уродливый, тоталитарный по духу, нетерпимый, военизированный и злонамеренный монстр, ориентированный, главным образом, на создание средств уничтожения и допускающий множественность только в их количестве.
«Единственно правильно» в науке — это из арсенала правоверности, религиозной праведности, подавления еретиков. Отсюда же — «единственно правильные» философия, идеология, политика.
Киркегор догадывался, что даже не законы истории, а вера в их существование уничтожает личность, лишая человека возможности быть творцом своей жизни, отдавая его на потребу истории. Ведь историческая необходимость обращает человеческую свободу в прах, делает человека рабом истории, рождает метафизическое равнодушие к каждому человеку. Из всемирно-исторической незначительности человека перед законом общества рождается тоталитаризм.
Так возникала наука как обобществление мира. Из его полноты искусственно выделялось и возвеличивалось вульгарно-общественное, всеобщее, безличное, абстрактное. Множественному и разнообразному навязывалось усредненное и однозначное.
За столетие до Полани и Фейерабенда Киркегор уже знал, что мышление субъективно, потому что человечно, что абстрагироваться от собственного «я» невозможно, что задача мыслителя — превратить себя в инструмент выражения человеческого, для чего необходимо быть субъективным и страстным: «Что есть абстрактное мышление? Это мышление без мыслителя».