Его стихи иногда кажутся извращенными, но это чисто детская, наивная, природная извращенность. Это — варвар, дикарь, ребенок, — скажет о нем Жюль Леметр. Но в душе этого ребенка — музыка, и порой он слышит голоса, которые до него не слышал никто. Бедные музыканты, бродяги и пьяницы, чьи смычки издают божественные звуки…
Осип Мандельштам, для которого Поль Верлен был одним из поэтических образцов, связывал его путь с путем Франсуа Вийона, одного из первых акмеистов в мировой поэзии:
«Астрономы точно предсказывают возвращение кометы через большой промежуток времени. Для тех, кто знает Вийона, явление Верлена представляется именно таким астрономическим чудом. Вибрация этих двух голосов поразительно сходна. Но, кроме тембра и биографии, поэтов связывает почти одинаковая миссия в современной им литературе. Обоим суждено было выступать в эпоху искусственной, оранжерейной поэзии, и подобно тому, как Верлен разбил "serres chaudes" символизма, Виллон бросил вызов могущественной риторической школе, которую с полным правом можно считать символизмом XV века».
Удивительно, что такой большой поэт, как Борис Пастернак, бросил упрек Верлену в том, что, собственно, сделало его большим поэтом: «Кем надо быть, чтобы представить себе большого и победившего художника медиумическою крошкой, испорченным ребенком, который не ведает, что творит».
Почему небесные слова всегда произносят не сильные, но сирые, не святые, но инфантильные грешники-горемыки, не повергающие, но поверженные, чей стон и есть самая виртуозная песнь?
Гениальность Верлена в том, что ему было дано увидеть и ощутить мир совершенно по-своему, но так, как стали видеть и ощущать его последующие поколения поэтов, вплоть до наших дней… Верлен утвердил правомерность смутного и нерасчлененного, полифонического и полихромического восприятия мира, сделав мгновенное переживание поэтическим объектом. Это оказалось мощным освобождающим фактором в сфере внутренней жизни человека. Пусть поэтические «дети» и «внуки» Верлена переживали не то, что переживал он, но переживали они приблизительно так, как он.
Ведал ли он, что творил?
В своих стихах он умел подражать колоколам, уловил запахи преобладающей флоры своей родины, с успехом передразнивал птиц и перебирал в своем творчестве все переливы тишины, внутренней и внешней, от зимнего звездного безмолвия до летнего оцепененья в жаркий солнечный день.
Верлен создавал свои стихи так же, как груша производит свои плоды. Ветер дул, и он шел туда, куда гнал его ветер. Он никогда не хотел чего-либо, никогда не спорил о чем-либо, не обдумывал, не исполнял, никогда ничего не делал рассудочно. Внешние воздействия могли бы преобразить его творчество, но все равно он остался бы рабом своих чувств. И его гений все равно придал бы такую же силу песням, которые непроизвольно срывались с его уст. Для такой натуры почва имеет весьма мало значения, так как всё в ней растет в полноте неотразимой личности.
Он унаследовал достояние музыки, которая именно благодаря незаконченности и расплывчатости очертаний, более чем поэзия, способна отражать смутные чувствования души, ее неопределенные устремления, мимолетные довольства и тонкие муки.
Почему гении, всезнающие гении, гении, познавшие цену славы, веры, надежды, — обрекают себя на мытарства, беспутную жизнь, нечеловеческий труд, граничащий со страданьем? Чтобы укрыться от жизни? Нет! Влекомые божественным инстинктом — таинством, о котором, кроме названия, ничего не известно, — они исполняют предназначенную им роль: посредством себя излиться (музыкой, словами, красками) тем, что их порождает, их использует, наконец, их убивает. Разгадка «феномена Верлен» — симбиоз отторженности и инфантилизма, слитности с бытием и изгойства «ребенка, заброшенного в мир»:
Характер Верлена был двойствен. С одной стороны, он — «женственная натура», впечатлительная, пассивная, нуждающаяся в любви и покровительстве, с другой — натура «мужская», напористая в своей чувственности и требовательная в неутомимой жажде материнской ласки, которой он добивался от всего и от всех — от родителей, от кузины, от своего младшего друга Рембо, от жены, от самого мироздания, наконец. Не умея обуздать в себе ни одного из этих начал, примирить их друг с другом и с практической жизнью и оттого томясь постоянной внутренней болью, выливавшейся в припадки бешеной ярости и запойного пьянства, «бедный Лелиан», как он сам себя называл, в сущности на всю жизнь остался ребенком, которого по-настоящему так никто и не приласкал.
Подобно Бодлеру, Верлен принадлежал к тем людям, которые как бы сохраняют живую генетическую память о своем «дорождении» — о материнском лоне, об изначальном единстве с мирозданием и причастности к Богу и потому чрезвычайно остро переживают драму своей отторженности, «изгнанничества в мир», где им приходится обретать «самость», индивидуализироваться, совершать ответственные поступки и т. п., однако, в отличие от Бодлера, осознававшего свою «единственность» с болезненно-острым наслаждением, Верлен воспринимал ее скорее как бремя, которое нужно сбросить, чтобы вновь слиться с тем целым, которому ранее он безраздельно принадлежал.
Именно поэтому «душа» Верлена ощущает себя не как некое устойчивое «я», выделенное из внешнего мира и обособленное от других людей, но, напротив, как нечто зыбкое, переливающееся множеством неуловимых оттенков, «несказанное» и, главное, живущее постоянным предвкушением возврата в не расчлененную стихию первоначал.
Сын военного и богатой провинциальной сахарозаводчицы, Поль рос распущенным шалопаем-проказником. О его лицейских годах осталось лишь несколько анекдотов. Стихотворная мания овладела им к 14-ти годам, но к этому времени он уже был прекрасно начитан, знал Сент-Бёва, де Лиля, Готье, Банвиля, Бодлера. Помимо поэзии его интересовали риторика и языки. Он не был тем ленивцем, каким пытается представить себя в неоконченной «Исповеди», но не был ни вундеркиндом, ни трудоголиком. Не окончив университета — сказались неудачные спекуляции отца, — он начал чиновничью карьеру, глубоко чуждую начинающему поэту.
Сократ из Меца был дурен собой — настоящий фавн с причудливо всклокоченной бородой, громадными впадинами глазниц, курносый, скуластый, чем-то напоминающий орангутанга, вырвавшегося из зоопарка. Рано почувствовав неистовый «зов плоти», чувствуя себя не в силах противостоять козням сидевших в нем бесов, Поль, как сатанинское наваждение, воспринимал собственное уродство — чувство, без которого нам не проникнуть в сущность «феномена Верлен»:
Нашел на сердце странный стих —
Я счел, что мир меня обидел:
Я в женщинах красавиц видел,
Но сам уродом был для них.
В его биографиях мы обнаружим длинный перечень имен — мужских и женских (чисто античные влечения в духе анекдотов Диогена Лаэрция), — к тому же он рано пристрастился к вину… Можно было заранее угадать, пишет биограф, что первая девушка, которая обратит внимание на любвеобильного, но страшного «господина Поля», всецело овладеет его душой. Матильда де Флервиль не была первой женщиной в его жизни, но, к своему несчастью, неожиданно согласилась стать его женой.
Да, он любил Матильду, да, он преподнес ей в качестве свадебного подарка прелестную «Добрую песнь», да, прогулка на улицу Батиньоль одно время была его дорогой к раю, но к тому времени он уже неплохо обследовал пути в рай иной — в дешевый рай шантанов и притонов, где забытье и наслаждение стоили несколько франков.
Женитьба должна была стать для него возрождением, остепенением — с присущей ему страстностью он верил в это, — но… не стала. И не потому, что медовый месяц омрачился Седаном, а затем армейской казармой, а потому, что Верлен был тем, кем он был, и соблазны оказались сильней любви к женщине. Главное, чего Верлен так и не понял, так это противопоказанность семейных отношений личности его склада.
Свадьба ничего не изменила в болезненных пристрастиях Поля. Он каялся, просил прощения у жены, но не мог устоять перед искушением «зеленого змия». К тому же в состоянии опьянения становился неконтролируемым, страшным. С первых дней семейной жизни происходили столь ужасные сцены, что мадам Верлен вскоре заговорила о разводе. Матильда призналась мужу, что вышла замуж вовсе не для того, чтобы досматривать опасного больного, но ради светской жизни, известности, литературного салона, богатства, наконец.
На суде она заявила, что вышла замуж по недоразумению и что далее такая жизнь продолжаться не может. Суд «вошел в положение» семьи Флервиль, присудив госпоже Матильде с сыном оплату «убытков», разорившую Поля. Семейных крах совпал по времени с восстанием в Париже: Поль не подчинился приказу Тьера вместе с другими государственными служащими покинуть столицу и лишился хорошо оплачиваемой службы, тем самым утратив последний источник существования. Неожиданную «свободу» он использовал для того, чтобы снова отдаться возлюбленному «стеклянному богу»: чем больше он ощущал свою вину, тем больше хотел забыться и утопить горести в стакане.
Верлен не был женоненавистником, как, скажем, Ноланц, Шопенгауэр или Брамс, но Дюжарден, Рембо или Летинуа влекли его неизмеримо сильнее, нежели Матильда, Филомена, Эсфирь или Евгения Кранц. По-настоящему он любил именно этих красивых, изящных, меланхолических юношей — своего двоюродного брата Дюжардена, трагически погибшего в 1870-м, Люсьена Виотти, сына фермера Люсьена Летинуа, но, конечно, больше всех — другого великого поэта-юношу Артюра Рембо, который стал одновременно его величайшей радостью и злым духом.
(Но ведь и Микеланджело любил Г. Перини, Фебоди Поджо, Чеккино деи Браччи, Томаззо деи Кавальери, писал им страстные письма, посвящал безмерно пылкие стихи, какие пишут лишь любимым женщинам: «желанный, нежный властелин…»)
Но XIX век был далек от Пизистратовой свободы, даже мудрый Солон для него недостаточно морален, Клеобулу и Мемсту здесь нельзя надеяться на пощаду.