18 Видно было, что этот наряд для нее непривычен и она чувствует себя неловко в таком убранстве. Лицо у нее было красивое, нежное, черты четкие, правильные, поглядеть – так красавица, но все-таки благородной девицей не назовешь… Высокая, в меру полная, светлокожая… Служи она во дворце, вполне могла бы быть главной дамой на церемонии августейшего посещения Государственного совета – если, конечно, причесать ее подобающим образом – и нести за государем его меч.
– Она уже здесь! – сообщила я, и государь появился в кафтане, затканном хризантемами, и в широких хакама, распространяя на сто шагов вокруг благоухание ароматических курений, которыми был пропитан его наряд. Аромат этот, сильный до одурения, носился в воздухе, проникая даже ко мне, за ширму.
Государь обратился к девушке, и та без малейшего смущения бойко отвечала и болтала. Я знала, что такая развязность не в его вкусе, и мне невольно стало смешно. Меж тем уже наступила ночь, и они улеглись в постель. Как всегда, я обязана была находиться рядом с опочивальней. А дежурным по дворцу в эту ночь был не кто иной, как дайнагон Санэканэ Сайондзи…
Ночь еще только началась, когда в соседнем покое, судя по всему, все уже закончилось – просто удивительно, как недолго длилось это свидание! Государь очень скоро вышел из опочивальни и кликнул меня. Я явилась.
– Как все это скучно… Я крайне разочарован… – сказал он, и мне, хоть и вчуже, стало жаль эту девушку.
Еще не пробил полночный колокол, а ее уже выпроводили из дворцовых покоев. Государь, в скверном расположении духа, переоделся и, даже не прикоснувшись к ужину, лег в постель.
– Разотри здесь!.. Теперь здесь! – заставил он меня растирать ему плечи, спину. Полил сильный дождь, и я с жалостью подумала: каково-то будет девушке возвращаться?
– Скоро уже рассвет… А как быть с той, кого привез Сукэюки? – спросила я.
– В самом деле, я и забыл… – сказал государь. – Поди посмотри!
Я встала, вышла – солнце уже взошло… Возле Углового павильона, у беседки над прудом, я увидела насквозь промокшую под дождем карету, – как видно, она так и простояла под открытым небом всю ночь. «Какой ужас!» – подумала я и приказала:
– Подкатите сюда карету!
На мой голос из-под навеса над воротами выскочили провожатые и подкатили карету к подъезду. Я увидела, что наряд женщины – зеленоватое двойное платье из глянцевитого шелка насквозь промокло, – очевидно, крыша кареты пропускала дождь, – и узоры нижней одежды, полиняв, проступили на лицевую сторону. Глаза бы не глядели, какой жалкий все это имело вид! Рукава тоже вымокли, – как видно, она проплакала всю ночь напролет, волосы – от дождя ли, от слез – слиплись, как после купания. Девушка не хотела выходить из кареты.
– В таком виде я не смею показаться на люди! – твердила она. Мне стало искренне жаль ее, и я сказала:
– У меня есть одежда, переоденьтесь в сухое и ступайте вновь к государю! Этой ночью он был занят важными государственными делами, оттого все так нескладно и вышло…
Но она только плакала и, несмотря на все мои уговоры, просила, молитвенно сложив руки: «Позвольте мне уехать домой!» – так что жалость брала глядеть. Меж тем окончательно рассвело, наступил день, теперь все равно ничего невозможно было исправить, и в конце концов ей разрешили уехать.
Когда я рассказала обо всем государю, он согласился:
– Да, нехорошо получилось!.. – И сразу же отправил ей вдогонку письмо. В ответ девушка прислала на лакированной крышке тушечницы что-то завернутое в тонкую синеватую бумагу; на крышке имелась надпись: «Паучок, заблудившийся в травах…»19 В бумаге оказалась прядь волос и надпись: «В смятении из-за тебя…»20 Затем следовало стихотворение:
Знаю, не пощадит,
ославит в бесчисленных толках
нашу встречу молва.
О, как тяжко идти, как горько
по тропе ночных сновидений!
И больше ни слова…
– Уж не постриглась ли она в монахини? – сказал государь. – Поистине, как все бренно на этом свете!.. – После этого он часто справлялся, куда подевалась эта женщина, но она исчезла бесследно.
Спустя много лет я услыхала, что она стала монахиней и поселилась при храме Хаси, в краю Кавати; говорят, что женщины, вступая на праведный путь, дают там пятьсот обетов. Так случилось, что эта ночь привела ее на путь Будды. Я поняла тогда, что пережитое горе обернулось для нее радостным, благим умудрением!
Меж тем, совсем неожиданно, я стала получать послания от настоятеля с такими страстными признаниями в любви, что они повергли меня в смятение. Письма приносил родственник мальчика-служки, состоявшего при настоятеле. Время от времени я отвечала на эти письма, но сам настоятель при дворе ни разу не появлялся, и я была скорее даже рада этому.
Сменился год, и по случаю наступления весны наш государь и прежний император Камэяма решили устроить состязание цветов. Все были заняты приготовлениями, бродили по горам и долам в поисках новых, редкостных цветов, свободного времени не было ни минуты, и мои тайные встречи с дайнагоном Сайондзи, к сожалению, тоже не могли состояться так часто, как мне хотелось. Оставалось лишь писать ему письма с выражением моего огорчения и нетерпения. Время шло, я безотлучно несла свою дворцовую службу, и вот уже настала осень.
Помнится, это было в конце девятой луны – дайнагон Дзэнсёдзи, мой дядя, прислал мне пространное письмо. «Нужно поговорить, немедленно приезжай, – писал он. – Все домашние тоже непременно хотят тебя видеть. Сейчас я нахожусь в храме Идзумо, постарайся как-нибудь выкроить время и обязательно приезжай!» Когда же я приехала, оказалось, что это письмо – всего лишь уловка для тайной встречи с настоятелем. Очевидно, настоятель не сомневался, что я люблю его так же сильно, как он меня, и так же мечтаю о встрече с ним. С дайнагоном Дзэнсёдзи он дружил с детских лет, а я доводилась дайнагону близкой родней, и он придумал таким путем устроить наше свидание… Мы встретились, но такая неистовая, ненасытная страсть внушала мне отвращение и даже какой-то страх. В ответ на все его речи я не вымолвила ни слова, в постели ни на мгновение глаз не сомкнула, точь-в-точь как сказано о делах сердечных в старинных шутливых стихах:
Приступает ко мне,
в головах и ногах угнездившись,
душу травит любовь.
Так, без сна, и маюсь на ложе —
не найти от любви спасенья…21
Мне вспомнились эти стихи, и меня против воли разбирал смех. Настоятель всю ночь напролет со слезами на глазах клялся мне в любви, а мне казалось, будто все это происходит не со мной, а с какой-то другой женщиной, и, уж конечно, он не мог знать, что я думала в это время: «Ладно, эту ночь уж как-нибудь потерплю, но второй раз меня сюда не заманишь!..» Меж тем пение птиц напомнило, что пора расставаться. Настоятель исчерпал, кажется, все слова, чтобы выразить боль, которую причиняет ему разлука, а я, напротив, радовалась в душе – с моей стороны это было, конечно, очень нехорошо…
За стенкой послышалось нарочито громкое покашливание моего дяди, громкая речь – условный знак, что пора уходить; настоятель пошел было прочь, но вдруг снова вернулся в комнату и сказал:
– Хотя бы проводи меня на прощание!
Но я уперлась:
– Мне нездоровится! – И так и не встала с ложа. Настоятель удалился огорченный, он казался и впрямь несчастным, я видела, что он ушел в тоске и обиде, и почувствовала, что взяла грех на душу, обойдясь с ним, пожалуй, слишком жестоко.
Я сердилась на дядю, устроившего это свидание, за его неуместный поступок и под предлогом моих служебных обязанностей решила уехать как можно раньше. Я вернулась во дворец еще затемно, а когда прилегла в своей комнате, призрак настоятеля, с которым я провела эту ночь, так явственно почудился мне у самого изголовья, что мне стало страшно. В тот же день, около полудня, пришло от него письмо, подробное, длинное и – это чувствовалось с первого слова – искреннее, без малейшей лжи или фальши. К письму было приложено стихотворение:
Не в силах поведать
всей правды о муках любви,
лишь воспоминаньем
о той, с кем недавно был близок,
читаю угасшее сердце…
Не то чтобы я внезапно совсем охладела к настоятелю, просто эта связь слишком тяготила меня, казалась мучительной. «Мне нечего ответить на столь неистовое чувство…» – думала я. И написала:
Что ж, если однажды
изменятся чувства мои!
Ты видишь, как блекнет
любовь, исчезая бесследно,
подобно росе на рассвете?..
В ответ на пространные изъяснения в любви, которыми было полно письмо настоятеля, я послала ему всего лишь это стихотворение.
С тех пор, что бы он ни писал, как бы ни упрашивал, я не отвечала, а уж о том, чтобы навестить его, и вовсе не помышляла, отделываясь разными отговорками. Больше мы не встречались. Наверное, он разгневался, поняв, что так и не увидит меня до конца года, и вот однажды мне принесли письмо. В бумажном свертке лежало послание от моего дяди Дзэнсёдзи. В нем говорилось:
«При сем прилагаю письмо настоятеля. Не могу выразить, как мне прискорбно, что дело приняло такой оборот… Тебе не следовало так упрямо избегать его. Ясно, что он горячо полюбил тебя неслучайно, это чувство, несомненно, возникло еще в прошлых его воплощениях, а ты так жестоко обошлась с ним, и вот горестные итоги, поистине достойные сожаления! Настоятель гневается также и на меня, и я трепещу от страха!»
Я развернула письмо настоятеля. Оно было написано на священной бумаге, предназначенной для обетов, уж не знаю какого храма – из святилищ Кумано22 или из храма Конгобудзи23 на святой горе Коя, которому подчинялся храм Добра и Мира. Сперва были перечислены имена всех шести с лишним десятков японских богов и буддийских заступников Японии, начиная с Индры и Брахмы