Меж тем наступила четвертая луна, предстоял праздник Мальвы35. Мне рассказывали, что мой дед Хёбукё готовит ложи-помосты для зрителей праздничного шествия и по этому случаю хлопочет и суетится. Ожидалось прибытие обоих прежних государей. Толки эти донеслись до меня как вести из чуждого, далекого мира. В этом году, той же четвертой луной, предстояло отпраздновать одно за другим совершеннолетие царствующего императора Го-Уды36 и наследника, принца Хирохито. Такие церемонии положено совершать вельможе почтенных лет в должности дайнагона. Однако дед мой Хёбукё находился уже в отставке, и потому его участие в торжестве сочли нежелательным. И вот, чтобы показать свою безраздельную преданность императору, он заявил, что хочет вновь, всего на один-единственный день, стать действительным дайнагоном, как бы «заняв» на время эту должность у своего сына, дайнагона Дзэнсёдзи. «Прекрасная мысль!» – удостоился дед высочайшего одобрения, указ был дан, дед снова на время превратился в действительного советника-дайнагона и в таком качестве совершил церемонию августейшего совершеннолетия. Дяде Дзэнсёдзи обещали, что после окончания торжеств ему сразу вернут прежнюю должность; вышло, однако, по-другому – дед постарался, чтобы должность дайнагона пожаловали вельможе Цунэтоо, – таким способом он хотел обеспечить продвижение по службе своему младшему сыну Такаёси, сводному брату Дзэнсёдзи, несмотря на то что именно этот последний был старшим сыном. Глубоко обиженный, Дзэнсёдзи решил, что получил отставку без всяких к тому оснований: разгневанный коварными происками отца, он не захотел оставаться с ним под одной крышей, уехал в дом тестя, тюнагона Кудзё, и там затворился. Эта новость меня буквально ошеломила. Хотелось тотчас же навестить дядю, выразить ему мое искреннее сочувствие. Но, опасаясь людской молвы, я ограничилась тем, что послала ему письмо, открыв, где нахожусь, и просила его приехать.
Вскоре пришел ответ. «Я не находил себе места от беспокойства, услышав о твоем исчезновении, – писал Дзэнсёдзи, – и теперь счастлив узнать, что ты жива и здорова. Сегодня же вечером приеду, хочется поговорить обо всем тяжелом и грустном, что пришлось пережить». В тот же вечер он приехал ко мне.
Четвертая луна уже подходила к концу, молодая зелень одела окрестные долины и горы; на фоне зеленых крон, вся в цвету, белела поздняя сакура, озаренная ярким лунным сиянием, а в густой тени, под деревьями, то бродили, то, застыв неподвижно, стояли олени – эту дивную картину хотелось нарисовать! В ближних храмах звонили колокола, возвещая наступление ночи, голоса, распевающие молитвы, звучали совсем рядом с галереей, где мы сидели, и фигуры монахинь в простых суровых одеждах были исполнены грустной прелести. Даже дайнагон Дзэнсёдзи, обычно такой беспечный, самоуверенный, был растроган до глубины души; длинные рукава его шелкового охотничьего кафтана, казалось, насквозь промокли от слез.
– Я уже решил было отринуть все узы любви и долга и вступить на путь Будды, – говорил он, – но покойный дайнагон, твой отец, так тревожился о тебе, так просил не оставить тебя заботой… И я подумал, что с тобой будет, если я тоже уйду от мира? Вот они, цепи, которыми человек прикован к этому миру…
«Он прав в своем желании постричься… Ведь я тоже приняла такое же решение… Так зачем бы теперь уговаривать его остаться в миру?» – подумала я, и мне стало так скорбно при мысли, что придется с ним разлучиться, что ни единого сухого местечка не осталось на рукавах моего тонкого одеяния.
– Как только я разрешусь от бремени, я сразу уйду от мира, затворюсь где-нибудь в глуши гор… – сказала я. – И вы тоже, стало быть, решили принять постриг? – спросила я, растроганная до глубины души. Так мы беседовали, открыв друг другу все, что было на сердце.
– А письмо настоятеля… Я видел его… Ужасно! – сказал Дзэнсёдзи. – Конечно, моей вины тут нет, но мне стало страшно… И вот прошло немного времени – и видишь, что случилось и с тобой, и со мной… И впрямь думается – это проклятие настоятеля! Знаешь, когда ты исчезла и государь разыскивал тебя повсюду, где только можно, как раз в это время настоятель приехал во дворец. Он уже возвращался к себе в обитель, когда встретил меня у главных ворот. «Правда ли, что толкуют о Нидзё?» – спросил он. «Да, никто не знает, куда она скрылась», – ответил я, и тут настоятель – уж не знаю, что было у него при этом на уме, – остановился, некоторое время молчал, закрыв лицо веером, чтобы скрыть слезы, а потом произнес: «В Трех мирах37 не обрящете вы покоя, в пещь огненную они для вас обратятся!..» – и при этом он казался таким несчастным, таким убитым… Слов не хватит, чтобы передать его состояние! Представляю себе, что творилось в его душе, когда, вернувшись в обитель, он обратился с молитвой к Будде!
Так говорил Дзэнсёдзи, а я, слушая его, снова вспомнила, как сияла луна в ту ночь, когда настоятель написал мне:
…но печально струит
с предрассветных небес сиянье
ясный месяц осенней ночи… —
и раскаивалась: зачем я была тогда так упряма и непреклонна, зачем сказала ему такие жестокие слова? – и слезы увлажнили мои рукава.
Уже стало светлеть, и дайнагон, опасаясь людской молвы, поспешил с отъездом, шутливо сказав:
– Возвращаюсь совсем как после любовной встречи! – Но тут же, переменив тон, добавил: – Когда станешь монахиней, вспоминай очарование этой ночи и грусть утреннего прощания!
В скорбный час позабыв,
что на свете лишь непостоянство —
наш извечный удел,
я от боли душевной плачу,
увлажняя рукав слезами!..
– Поистине, так уж повелось, что жизнь в миру полна горя… Мы знаем это и все-таки страдаем и плачем… – сказала я, – а когда приходится расставаться, как нынче, сердце прямо рвется от боли! – И на его стихи ответила тоже стихотворением:
Что с того, если скорбь
суждено в этом мире изведать
многим, кроме тебя?
Или нам и впредь со смиреньем
принимать подобные муки?!
Дайнагон Санэканэ Сайондзи – Акэбоно, Снежный Рассвет, – сокрушаясь о моем исчезновении, на двадцать семь дней затворился для молитвы в храме Касуга. На одиннадцатые сутки он увидел меня во сне как живую перед вторым павильоном храма и сразу же поспешил домой. По дороге, кажется где-то у Рощи Глициний, ему повстречался слуга моего дяди Дзэнсёдзи с ларцом для писем в руках, и дайнагон, словно ему подсказывал какой-то внутренний голос, сам обратился к этому слуге, не прибегая к посредничеству своих провожатых:
– Ты идешь из монастыря Дайго? Когда состоится пострижение госпожи Нидзё? День уже назначен?
Слуга, решив, что говорившему все известно, со спокойной душой ответил:
– Вчера вечером ее навещал дайнагон Дзэнсёдзи, и я только что отнес ей его послание. Мне неизвестно, когда именно состоится пострижение госпожи Нидзё, но, когда бы это ни случилось, обряд обязательно состоится, это я знаю точно.
– Стало быть, она здесь! – обрадовался Снежный Рассвет, велел спешиться сопровождавшему его слуге и тут же отправил его коня в дар храму Касуга в благодарность за полученное во сне откровение, а сам, чтобы не давать пищу толкам и пересудам, остановился в Верхнем храме Дайго, в келье у одного знакомого монаха.
Ничего об этом не ведая, я сидела на крытой веранде и, любуясь летней зеленью, слушала рассказ настоятельницы о святом учителе Дзэндо, как вдруг, поближе к вечеру, без всяких предупреждений, кто-то поднялся на веранду. Я подумала, что это кто-нибудь из монахинь, но шуршанье шелковых одеяний напомнило мне шелест придворной одежды, я оглянулась, а этот человек, чуть приоткрыв раздвижную перегородку, сказал:
– Как ты ни пряталась, божий промысел помог мне найти тебя, – и я увидела, что то был Снежный Рассвет.
«Как он сумел отыскать меня?» – учащенно забилось сердце, но было уже поздно. Я сказала только:
– Жизнь в миру мне постыла, вот я и решилась покинуть дворец, но зла ни на кого не держу… – И вышла к нему.
Как всегда, он говорил мне слова любви – и откуда только они у него брались? – и, по правде сказать, я внимала им с тайной грустью, но коль скоро я твердо решилась следовать путем Будды, то вернуться во дворец… – нет, этого мне не хотелось. Но в то же время кто еще пожалел бы меня в моем теперешнем положении, кто стал бы разыскивать, навещать?
– Ведь государь не охладел к тебе… – сказал он. – Мыслимое ли дело – из-за старческих выходок Хёбукё решиться на подобный поступок? Хоть на этот раз послушайся государя, вернись во дворец! – уговаривал он меня, проведя со мной весь следующий день.
Отсюда он послал письмо дайнагону Дзэнсёдзи. «Как ни скрывалась госпожа Нидзё, я все-таки разыскал ее, – писал он. – Хотелось бы повидаться с вами!» – «Непременно!» – ответил Дзэнсёдзи и в тот же вечер опять приехал. Оба проговорили всю ночь, утешаясь за чаркой саке.
На рассвете, когда пришло время прощаться, Дзэнсёдзи сказал ему:
– На сей раз и впрямь, пожалуй, было бы лучше, если бы вы сообщили государю, где находится Нидзё… – На том и договорившись, оба уехали. А мне было так жаль расставаться с ними, что захотелось хотя бы проводить их в дорогу. Я вышла. Дайнагон Дзэнсёдзи был в шелковом охотничьем кафтане, узор ткани изображал цветы вьюнка, увившие изгородь. Во избежание пересудов и сплетен он уехал еще затемно. А Снежный Рассвет, в тонком, пропитанном ароматами кафтане коричневых тонов, вышел на веранду, когда в предутреннем небе еще ярко сиял заходящий месяц, и, пока его люди готовили карету, любезно приветствовал настоятельницу:
– Я очень рад, что случай привел меня познакомиться с вами!..
– В нашем убогом приюте, – отвечала ему настоятельница, – мы уповали лишь на явление Будды в наш смертный час, но благодаря неожиданному приезду госпожи Нидзё смогли удостоиться посещения такого знатного гостя, как вы… Это великая честь для нас!