– Да, в поисках госпожи Нидзё я обошел все горы и долы, но нигде ее не нашел… Тогда я решил просить помощи у бога горы Микаса, приехал в храм Касуга, и там она явилась мне в сновидении…
Я прислушивалась к их задушевной беседе, и мне вспомнилась «Повесть о Сумиёси»38. Снежный Рассвет показался мне похожим на военачальника Сумиёси… Меж тем, возвещая наступление утра, ударил колокол, как будто напоминая, что пришла пора расставаться, и он уехал. Я уловила, что, перед тем как сесть в карету, он что-то тихо про себя шепчет, и уговорила сказать. Это были стихи:
О печалях своих
позабыл я, но звон колокольный
возвещает зарю —
и летят напрасные пени
в небеса, к луне предрассветной…
Он ушел. Я с грустью смотрела ему вслед.
К звону колоколов
добавляет печаль и унынье
тусклый отблеск луны,
осветивший нашу разлуку
и проникший горечью в сердце…
День я провела, размышляя о том, что на пути к монашескому обету снова возникли передо мной помехи.
– Поистине, – сказала мне настоятельница, – господа давали вам правильные советы! До сих пор мы решительно отвечали всем посланцам государя, что вас здесь нет, но теперь я боюсь далее вас скрывать… Поезжайте вновь в Кобаяси!
Ее можно было понять; я попросила дядю Дзэнсёдзи прислать мне карету и уехала в Фусими, в усадьбу Кобаяси. День прошел без каких-либо происшествий. Госпожа Иё, кормилица моей матери, сказала:
– Чудеса, да и только!.. Из дворца то и дело справлялись, где Нидзё… сам Киёнага наведывался…
Я слушала ее речи, и мне казалось, что перед глазами встает образ настоятеля, сказавшего: «В Трех мирах не обрящете вы покоя, в пещь огненную они для вас обратятся!..» – и против воли в душе накипала горечь: отчего это в моей жизни все складывается так печально, так сложно? С неба, подернутого дымкой дождя, как это часто бывает весной, донесся ранний голос кукушки, живущей, верно, в роще на горе Отова, и я сложила стихотворение:
Ты спроси, отчего
снова влажен рукав мой, кукушка!
С омраченной душой
я смотрю в рассветное небо
и слезу за слезой роняю…
На дворе еще глубокая ночь, а колокол в храме Фусими уже будит людей от сна, монахини встают, идут на молитву, я тоже поднимаюсь с постели, читаю сутру, и вот уже солнце высоко стоит в небе, и мне опять приносят письмо от Снежного Рассвета – приносит тот самый слуга, который когда-то срубил колючий кустарник в ограде у дома моей кормилицы…
Вначале Снежный Рассвет писал о том, как горестно ему было расставаться со мною минувшей ночью, а далее стояло:
«Ты, верно, тревожишься, как поживает наше дитя, с которым ты рассталась той памятной ночью, словно во сне. Этой весной девочка захворала, и притом тяжело. Я справился у гадальщика, и он сказал мне, что наша дочка больна так тяжело оттого, что ты все время о ней тоскуешь. Думаю, что гадальщик, по всей вероятности, прав, – ведь связь между матерью и дитятей не разрубишь, не разорвешь! Когда ты вернешься в столицу, я непременно устрою, чтобы ты повидала свое дитя».
Что я могла сказать? До сих пор я не так уж сильно тосковала или скучала по девочке, однако недаром сказано: «…но нежданно на горной вершине из глубинных корней прорастает древо Печали…»39 Случалось, я с грустью думала: сколько же ей исполнилось нынче лет? И уж конечно, не могла забыть ее личико, на один короткий миг мелькнувшее перед моими глазами; я предчувствовала, что когда-нибудь буду горько жалеть, если так и не увижу рожденного мной ребенка…
Я ответила: «Известие о болезни девочки огорчило меня до глубины души. Мне очень хотелось бы повидать ее, как только это будет возможно…» Это новое горе целый день томило мне сердце, я со страхом ждала новых известий.
Когда стемнело, я решила провести всю ночь в молитве и пошла в храм. Там уже сидела, читая сутру, пожилая монахиня. До меня донеслись слова: «Просветление в нирване…» Это вдохнуло в меня надежду, как вдруг во дворе послышался скрип открываемых ворот, донеслись громкие голоса. Ничего не подозревая и уж вовсе не догадываясь, кто бы это мог быть, я чуть приотворила раздвижную перегородку у алтаря, возле самого священного изваяния, и что же? – оказалось, это пожаловал в паланкине сам государь в сопровождении всего лишь одного-двух дворцовых стражей и нескольких чиновников низшего ранга.
Это было так неожиданно, что, с трудом сохраняя спокойствие, я так и осталась неподвижно сидеть на месте, но наши взгляды встретились, и прятаться, бежать было уже поздно.
– Наконец-то удалось отыскать тебя! – обратился ко мне государь, выйдя из паланкина, но я, не находя слов, молчала. – Отправьте назад паланкин и пришлите карету! – приказал он. – Я приехал оттого, что ты собралась принять постриг! – говорил он, пока ждал прибытия кареты, и спрашивал: – Рассердившись на Хёбукё, ты решила заодно рассердиться и на меня? – И упреки эти и впрямь казались мне справедливыми.
– Я подумала, что это удобный случай расстаться с миром, где на каждом шагу приходится терпеть горе… – сказала я.
– Я находился во дворце Сага, когда неожиданно узнал, что ты здесь, – продолжал государь, – и решил приехать сам, а не посылать людей, как обычно, – боялся, что ты опять куда-нибудь ускользнешь…
Государь объявил, будто едет во дворец Фусими, и самолично за мной приехал.
– Не знаю, как ты ко мне относишься, – сказал он, – но я безмерно тосковал без тебя все это время!.. – Так и еще на разные лады твердил он, и я, по своей всегдашней слабости духа, дала уговорить себя и вместе с государем села в карету.
Всю ночь напролет он говорил мне, что знать ничего не знал, что отныне никогда не допустит, чтобы ко мне непочтительно относились, и клялся, призывая в свидетели священное Зерцало40 и бога Хатимана, так что меня невольно даже охватил трепет; в конце концов я обещала, что буду служить во дворце по-прежнему, но мне было грустно при мысли, что время принять постриг снова от меня отдалилось.
С рассветом мы приехали во дворец. В моей комнате было пусто, все вещи отправлены домой, на первых порах пришлось ютиться в комнате тетки, госпожи Кёгоку. Мне было грустно и тягостно снова повиноваться уставу дворцовой жизни. Вскоре, в самом конце четвертой луны, там же, во дворце, свершился обряд надевания пояса. О многом вспомнилось мне в этот день…
Итак, дитя, чей облик остался у меня в памяти как мимолетное сновидение, все продолжало хворать, и вот меня пригласили в дом к каким-то совсем незнакомым людям. Там я увидела свою дочь.
Сперва я хотела пойти на свидание с ней в пятый день пятой луны; это была годовщина смерти моей матери, я собиралась поехать домой, чтобы побывать на могиле, и думала, что заодно смогу встретиться с девочкой, но Снежный Рассвет решительно возразил:
– Пятая луна и, вообще-то, считается временем удаления41, а уж тем более видеть ребенка после посещения могилы… Это сулит несчастье!
Поэтому я отправилась в указанное мне место в последний, тридцатый день четвертой луны. Девочка была одета в цветастое темно-красное кимоно, личико обрамляли густые волосы – мне сказали, что начиная со второй луны ей начали отращивать волосы. Она показалась мне совсем такой же, как в ту ночь, когда я разлучилась с ней, лишь мельком ее увидев, и сердце у меня забилось. Случилось так, что супруга Снежного Рассвета разрешилась от бремени как раз одновременно со мной, но новорожденное дитя умерло, и Снежный Рассвет выдал мою девочку за своего ребенка, поэтому все уверены, что она и есть та самая его дочка.
– Впоследствии я предназначаю ее для императора, пусть она служит во дворце, будет сперва младшей, а потом и старшей супругой! Оттого мы и бережем ее пуще глаза! – сказал он, и когда я услышала это, то невольно подумала: «Стало быть, для меня она – отрезанный ломоть!» – хоть, может быть, мне, матери, грешно было так думать… А государь?.. Ведь он ни сном ни духом не догадывается, как бессовестно я его обманула. Он уверен, что я предана ему безраздельно. Страшно подумать, как я грешна!
Кажется, это было в восьмую луну – во дворец пожаловал министр Коноэ. Рассказывали, что государь-монах Го-Сага перед своей кончиной сказал: «Отныне служи верой и правдой моему сыну Го-Фукакусе!» С тех пор министр очень часто бывал у нас во дворце. Государь, со своей стороны, всегда оказывал ему любезный прием. Вот и на этот раз в жилых покоях государя министру было подано угощение.
– Как же так? – сказал он, увидев меня. – Я слышал, будто вы исчезли неизвестно куда… Где же, в какой глуши вы скрывались?
– Да, чтобы отыскать ее, нужно было быть чародеем… Но мне все-таки в конце концов удалось найти ее на горе Пэнлай!42 – ответил государь.
– Вообще-то, старческие выходки Хёбукё возмутительны! – снова сказал министр. – А уход со службы дайнагона Дзэнсёдзи? Меня крайне огорчило это событие… Ну и дела творятся теперь при дворе! А вы что же, неужели и впрямь решили навсегда бросить лютню? – опять обратился он ко мне.
Я молчала.
– Да, Нидзё дала обет богу Хатиману, что не только сама не возьмет в руки лютню до конца своих дней, но и всем своим потомкам закажет! – отвечал за меня государь.
– Такая молодая, и уже приняла такое горестное решение! – сказал министр. – Все отпрыски семейства Кога43 очень дорожат честью своего рода… Семейство старинное, ведет свое происхождение со времен императора Мураками, доныне сохранилась только эта ветвь Кога… Накацуна, муж кормилицы госпожи Нидзё, – потомственный вассал дома Кога. Мне говорили, что мой брат, канцлер, сочувствуя ему, пригласил его к себе на службу, но Накацуна отказался – он, дескать, потомственный вассал Кога… Тогда канцлер собственноручно написал ему, что не видит препятствий к тому, чтобы Накацуна одновременно стал и его вассалом, потому что дом Кога так родовит, что его нельзя равнять с прочими благородными домами… Хёбукё был совершенно не прав, настаивая, чтобы его дочь сидела выше Нидзё только потому, что приходится Нидзё теткой. А прежний император Камэяма в беседе с моим сыном, бывшим канцлером Мототадой, сказал, между прочим, что поэтический дар – лучшее украшение женщины… Танка, сложенная госпожей Нидзё – и притом в столь грустных для нее обстоятельствах, – глубоко запала ему в душу. И еще он сказал, что дом Кога вообще издавна славился поэтическим дарованием, искусство стихосложения передается у них из рода в род на протяжении восьми поколений, вот и Нидзё, даром что еще совсем молода, отличается незаурядным талантом…