У прежнего государя Камэямы во дворце служит некий Никаёри, вассал дома Нидзё, от него государь узнал, что Нидзё исчезла и ее разыскивают по всем монастырям, по всем храмам, буддийским и синтоистским… Государь Камэяма сказал, что и сам тревожится, что с ней сталось? Это его собственные слова…
Трапеза продолжалась, и за угощением министр сказал еще вот что:
– Мой сын, тюнагон Канэтада, весьма изрядно слагает песни имаё. Очень хотелось бы, чтобы государь, если возможно, поведал ему свои секреты стихосложения!
Государь согласился, но заметил:
– Здесь, в столице, это неудобно. Лучше займемся этим в загородном дворце Фусими!
Он объявил, что отлучится до послезавтра, и быстро собрался в путь. Выезд состоялся неофициальный, поэтому сопровождающих было совсем немного, кушанья в дорогу взяли только самые простые, несложные. Помнится, занималась этим одна госпожа Бэтто. Из-за того что я лишь недавно разрешилась от бремени и к тому же часто переезжала с места на место, я очень исхудала и, кроме того, обносилась, но раз приказ гласил: «Поезжай!» – пришлось ехать. После того случая дед мой Хёбукё вовсе перестал бывать во дворце, и я тревожилась – как же мне собираться, в чем ехать? Ведь мне вовсе нечего надеть! К счастью, как раз в это время Снежный Рассвет прислал мне набор косодэ – цвета менялись от бледно-желтого к зеленоватому, парадную красную накидку – вышивка изображала унизанные каплями росы осенние травы, еще одно шелковое косодэ с узкими рукавами и шаровары-хакама. Поистине я больше чем когда-либо обрадовалась его подарку! С нами ехали министр Коноэ, его сыновья – тюнагон Канэтада и прежний канцлер Мототада, а из свиты государя – только дайнагон Санэканэ Сайондзи и вельможи Митиёри и Моротика. Усадьба Кудзё, где проживал теперь дайнагон Дзэнсёдзи, находилась недалеко от дворца, его часто к нам приглашали, говоря, что хоть он и удалился с императорской службы, но уж к нам-то во дворец приехать можно бы без стеснения, однако он всякий раз отказывался, ссылаясь на то, что из дома никуда не выходит. Несмотря на это, все-таки опять послали за ним придворного Киёнагу, и на сей раз он приехал в конце концов в Фусими и привез с собой двух замечательных певиц и танцовщиц сирабёси44; впрочем, до поры до времени об этом никто не знал. Но после того как в Нижнем дворце закончилось обучение искусству стихосложения, Дзэнсёдзи объявил, что здесь присутствуют две сирабёси; государь очень заинтересовался и тотчас же приказал их позвать. Оказалось, что это сестры. Старшая была в темно-алом косодэ и в шароварах-хакама, ей было уже за двадцать, младшая – в бледно-желтом полосатом кафтане – на рукавах были вышиты лепестки кустарника хаги – и в широких хакама. Старшую звали Харугику, Весенняя Хризантема, младшую – Вакагику, Юная Хризантема. После того как они спели несколько песен, государь пожелал увидеть пляску. Сирабёси отнекивались: «Мы не привезли с собой барабанщика!» – но барабанчик удалось отыскать, и отбивать ритмы стал дайнагон Дзэнсёдзи. Сперва плясала Юная Хризантема. После этого государь повелел: «Старшая тоже!» Старшая всячески отказывалась, говоря, что давно уже не плясала и все забыла, но государь просил ее очень ласково, и она в конце концов согласилась – это был дивный, изумительный танец. Государь пожелал, чтобы танец был не слишком коротким, и она исполнила пляску «Славословие». Поздней ночью сирабёси уехали, но государь даже не заметил этого, так сильно он захмелел. Ночью нам предстояло дежурство, а назавтра – отъезд.
Пока государь почивал, у меня нашлось небольшое дело в павильоне Цуцуи, и я туда отправилась. Ветер, шумевший в соснах, веял прохладой, звон цикад навевал печальные думы. Был час, когда долгожданная луна уже сияла на небосводе, озаряя ясным светом всю землю. Кругом все дышало грустным очарованием, я даже не ожидала, что здесь так прекрасно… Я уже шла назад, проходила мимо одного из строений в неубранном виде, в одном лишь легком банном одеянии, – ведь мы находились в загородном дворце, отдаленной горной усадьбе, и притом я была уверена, что все давно спят, – как вдруг из-за бамбуковой шторы высунулась чья-то рука и ухватила меня за рукав. Я громко закричала от страха, решив, что это, конечно же, оборотень, но услышала слова:
– Тише, ночью нельзя кричать, а то лесовик придет, накличешь беду! – По голосу я узнала министра, в испуге молча хотела вырвать рукав и убежать. Рукав порвался, но министр все равно не отпустил меня и в конце концов втащил в дом, за штору. Кругом не было ни души.
– Что вы делаете?! – воскликнула я, но это не помогло, он стал говорить, что давно уже меня любит и другие, давно знакомые, приевшиеся слова. «Вот не было печали!» – подумала я, а он продолжал на все лады твердить о своей любви, но его речи показались мне очень безвкусными, заурядными. Вся во власти единственного желания – как можно скорее вернуться в комнату к государю, я твердила, что государь среди ночи может проснуться и, наверное, зовет меня… Под этим предлогом я пыталась уйти.
– В таком случае обещай, что снова придешь сюда, как только улучишь время! – сказал министр, и я обещала, потому что не было иного способа избавиться от его домогательств, поклялась, призывая в свидетели всех богов, и наконец убежала, в страхе за наказание, ожидающее меня за эти ложные клятвы.
А меж тем государь, проснувшись, пожелал продолжить веселье, собрались люди, и опять пошел пир горой. Государь досадовал, зачем слишком рано отпустили Юную Хризантему, выразил желание увидеть ее еще раз и решил остаться для этого во дворце Фусими на весь завтрашний день. Услышав, что его желание будет исполнено, он остался очень доволен, много пил и так переусердствовал, что снова уснул. А я, вся в смятении, так и не сомкнула глаз до рассвета, силясь уразуметь: сном или явью было то, что случилось ночью возле павильона Цуцуи.
На следующий день ответный пир давался от имени государя, распорядителем он назначил вельможу Сукэтаку. Приготовили целые горы яств и напитков. Снова приехали вчерашние танцовщицы. Было особенно оживленно и шумно, ведь пир давал сам государь. Старшей танцовщице преподнесли золоченый кубок на подносе из ароматного дерева, а в кубке – три мускусных мешочка, младшей – один мешочек в кубке из лазурита на золоченом подносе. Веселились, пока не ударил полночный колокол, и опять заставили плясать Юную Хризантему, а когда она запела песню «Раскололось пополам изваяние Фудо45 у священника Соо…» и дошла до слов: «Наш священник весь во власти нежной страсти, грешной страсти…» – дайнагон Дзэнсёдзи бросил на меня многозначительный взгляд; мне и самой кое-что вспомнилось и стало так страшно, что я сидела, словно окаменев. Напоследок все пустились в беспорядочный пляс, и вечер закончился среди разноголосого шума.
Государь улегся в постель, я растирала ему плечи и спину, а вчерашний мой вздыхатель подошел к самой опочивальне и принялся меня звать:
– Выйдите на два слова!
Но как же я могла выйти? Я вся съежилась, прямо оцепенела, а он продолжал:
– Хоть на минутку, пока государь спит!
– Иди скорее! Я позволяю! – шепнул мне государь – слова его были для меня горше смерти!..
Днем мы должны были вернуться в столицу, но министр сказал, что танцовщицы еще здесь, потому что им жаль расставаться с государем: «Побудьте еще хотя бы денек!..» Очередь устраивать пир была теперь за министром, и мы остались. Я горевала: что опять придется мне пережить? У меня не было здесь своей комнаты, я просто нашла местечко, чтоб отдохнуть, прилегла ненадолго, и тут мне принесли письмо. Сперва шли стихи:
Образ твой, что в ночи
промелькнул мимолетным виденьем,
я не в силах забыть —
и в душе остался навеки
аромат рукавов летучий…
Дальше министр писал: «Сегодня утром я испытываю неловкость. Уж не проснулся ли давеча государь, почивавший так близко от нас?..»
Я ответила:
Ах, быть может, и впрямь
это был только сон мимолетный?
Кто бы видел теперь
рукава мои, что пропитались
потаенных слез росной влагой!
Государь уже несколько раз присылал за мной; пришлось пойти. Как видно, он почувствовал, что я страдаю из-за того, что случилось минувшей ночью, потому что казался оживленней и веселее, чем обычно, но мне это было еще обиднее.
Снова начался пир, но сегодня, пока еще не слишком стемнело, государя пригласили на прогулку на лодках, и мы поехали в Фусими. Когда сгустилась ночь, позвали рыбаков, искусных в приручении бакланов, к корме августейшего судна привязали лодку с бакланами и показали государю, как ловят рыбу с помощью птиц. Рыбаков было трое, государь пожаловал им одежду со своего плеча. После возвращения снова началось угощение, пошло в ход саке, и государь опять напился допьяна. Ближе к рассвету министр снова прокрался к опочивальне.
– Сколько ночей подряд приходится ночевать в чужом, непривычном месте… – послышались его речи, – это так неприятно… Да и вообще, здесь, в Фусими, местность очень унылая, никак не уснуть… Прошу вас, зажгите в моей спальне огонь, а то досаждают какие-то противные мошки… – Мне было отвратительно слышать это, но государь опять сказал:
– Ну что ж ты? Почему не идешь? – И эти его слова причинили мне нестерпимую боль.
– Простите меня, старика, за мои причуды! – без всякого смущения говорил министр чуть ли не возле самого изголовья государя. – Наверное, вам противно смотреть, как я схожу с ума от любви…
На следующее утро отъезд назначили еще затемно, так что шум и суета начались очень рано, и я рассталась с министром, не сохранив от этой встречи ничего, кроме горькой душевной опустошенности. Я села позади государя в его карету; в той же карете ехал и дайнагон Санэканэ Сайондзи. Наконец показалась столица; до моста Киёмидзу все кареты ехали друг за дружкой, но от Кёгоку поезд государя свернул к северу, а кареты министра и остальных – на запад, и тут – я сама не могла бы сказать почему – мне стало грустно расставаться с министром. Эта грусть показалась неожиданной мне самой, и я с удивлением спрашивала себя, когда и как могла произойти такая перемена в моей душе.