Я слушала рассказ государя и чувствовала и скорбь и радость одновременно, а из глаз непрерывно струились слезы, – наверное, именно о таких чувствах сказано в стихотворении «Насквозь промокли рукава…» в «Повести о Гэндзи», когда непонятно, от горя или от радости льются слезы.
Мне хотелось услышать обо всем из уст самого настоятеля. Приближалось время его отъезда, и, притворившись, будто исполняю поручения государя, я решила пойти к нему. В его покоях спал только маленький мальчик-служка, посторонних не было. Настоятель вышел со мной в каморку, где мы постоянно встречались.
– Я стараюсь помнить, что страдания в конце концов могут обернуться радостью, но нет – у меня так тяжело на сердце, что невольно жаль самого себя… – говорил настоятель. «Ах, надо было навсегда расстаться, – думала я, слушая его, – после той памятной безрадостной встречи…» Но в то же время при мысли, что завтра молебны кончатся и сегодня я вижу его в последний раз, мне было жаль его покидать… Неисповедимы пути любви!
Всю ночь настоятель так горевал о предстоящей разлуке, что я позабыла даже собственные тревожные мысли о том, что ждет меня впереди. Он точь-в-точь повторил слова, которые я слыхала от государя.
– Когда я узнал, что государю известно о нашей связи, я испугался, что отныне мы больше никогда не сможем встречаться, и понял, как горячо я люблю тебя! Поистине, мое чувство к тебе – не обычная страсть! Ты беременна; стало быть, мы супруги, а ведь известно, что супружеские узы нерасторжимы и в настоящем, и в будущем воплощении! Государь сказал, что сам бережно воспитает младенца. Это и радует меня, и печалит. Теперь я с таким нетерпением ожидаю рождения этого ребенка! – смеясь и плача, говорил он. Меж тем послышались голоса, рассвело, и мы расстались. Прощаясь, он сокрушался: «Когда доведется снова тебя увидеть?» На сей раз я полностью разделяла его чувства.
Ах, если бы только
все так же на шелк рукавов,
слезами омытых,
в предутренний час нисходило
рассветной луны сиянье!..
Очевидно, в сердце моем возникла такая же большая любовь, какую питал ко мне настоятель. «Наверное, это и впрямь судьба…» – думала я. Только я вернулась к себе и прилегла было отдохнуть, как за мной прислали от государя.
Государь еще не покинул опочивальню.
– Я тоже напрасно ждал тебя до утра… – сказал он. – Пришлось в одиночестве коротать ночь… Конечно, с моей стороны дерзко звать тебя сразу после свидания с возлюбленным, когда ты полна грусти, расставшись с ним… Представляю себе, как ты ропщешь в душе на бессердечие Неба, разлучившего вас!
Я не знала, что отвечать на эти язвительные, насмешливые слова. «Большинство людей на свете знать не знает таких мучений! Почему только на мою долю выпало так страдать?» – думала я, и слезы застилали мне глаза. Не знаю, как воспринял государь мои слезы, но мне было все равно.
– Вижу, вижу, ты, конечно, думаешь: «Как он мне докучает! Мне бы вздремнуть сейчас на досуге и сладко грезить о недавнем свидании…» Да? – рисовал он в своем воображении картины, одну нелепее другой. «Вот оно… так я и знала, что этим кончится!» – думала я, слушая его злые, оскорбительные слова, и будущее пугало меня, а слезы, одна за другой, одна за другой, неудержимо катились из глаз. Заметив, что я плачу, государь, как видно, еще сильнее ощутил прилив ревности.
– Ты только о настоятеле и тоскуешь, – сказал он, – и сердишься, конечно, зачем я тебя позвал… – И, окончательно придя в дурное расположение духа, оборвал речь на полуслове, встал с постели и вышел, а я ускользнула к себе.
Мне нездоровилось, и до самого вечера я безвыходно просидела у себя в комнате. «Государь, наверное, решил, что я провела весь день с настоятелем. Какие насмешки опять меня ожидают?» – с горечью думала я.
Направляясь вечером прислуживать государю, мне хотелось лишь одного – поскорее покинуть суетный мир, скрыться куда-нибудь далеко-далеко, в горную глушь, и жить там тихой, спокойной жизнью. Меж тем толкование религиозных доктрин закончилось, настоятель находился в покоях у государя, текла спокойная дружеская беседа. Я прислушивалась к их разговору с тревожным чувством. Потом я вышла и только было остановилась возле купальни, как ко мне подошел Снежный Рассвет.
– Что же ты? – сказал он. – Сегодня я состою на службе во дворце, а ты хотя бы подала мне какой-нибудь знак!
Я растерялась, не знала, куда деваться от смущения, но, к счастью, в этот миг меня позвали к государю. Я встревожилась, но оказалось, что он всего лишь зовет меня прислуживать за вечерней трапезой. Ужин был скромный, прислуживали только одна-две женщины, но государь нашел это скучным и, уловив голоса вельмож Моротики и Санэканэ, дежуривших в большом зале, приказал пригласить их. Пошло непринужденное веселье, все жалели, что ужин окончился слишком рано. Настоятель удалился в покои принцессы служить вечерню, а я печалилась, что приходится с ним расстаться, чувствовала себя совсем одинокой, и все вокруг во дворце навевало на меня скорбь.
А вскоре подошла для меня пора надеть ритуальный пояс. Церемония совершилась очень скромно и незаметно. Наверное, государь очень страдал в душе. В эту ночь я прислуживала в опочивальне, спала рядом, и всю ночь до утра он беседовал со мной как ни в чем не бывало, ласковей, чем обычно, не упрекал, не сердился – но могла ли я не испытывать душевную муку?
В этом году государь приказал с особой пышностью отметить праздник Возложения цветов в девятой луне. Во дворце все заранее усердно готовились к этим дням, а я решила, что мне, в моем положении, неудобно участвовать в торжествах, и попросила отпустить меня на это время домой, но государь не позволил: «Ничего еще не заметно, оставайся!» На праздник я надела парадную красную накидку поверх косодэ бледно-лилового и зеленого цвета. Нижние легкие косодэ были красновато-коричневые, цвет постепенно переходил к желтым оттенкам. В таком наряде я пришла вечером прислуживать государю; в это время донесся голос:
– Пожаловал его преподобие!
У меня невольно забилось сердце. Был последний день праздника, и настоятель проследовал в молельню для завершающей службы. Разумеется, он не знал, что я тоже буду присутствовать на молебне. Неожиданно ко мне подошел какой-то слуга.
– Меня послал государь, – сказал он. – Он велит вам посмотреть, не обронил ли он в молельне свой веер, и, если найдете, принести!
«Странно!» – подумала я, но все же приоткрыла раздвижную перегородку, отделявшую молельный зал, посмотрела вокруг, но веера нигде не было.
– Нету! – сказала я, и слуга удалился. В тот же миг кто-то изнутри слегка раздвинул перегородку. Это был настоятель.
– Я так люблю тебя, – сказал он, – а теперь, когда ты в тягости, не передать словами, как я тревожусь о тебе, как тоскую… Я думал, ты сейчас живешь дома, и собирался послать тебе весточку с надежным человеком. Надо скрывать нашу любовь…
Я и сама больше всего боялась, как бы кто-нибудь не проведал о нашем союзе, – было бы ужасно запятнать доброе имя настоятеля, – но вместе с тем у меня недостало духа запретить ему искать встречи.
– Хорошо, делайте как хотите… – согласилась я. – Лишь бы никто не узнал… – И с этими словами закрыла перегородку. Когда служба окончилась, настоятель уехал, а я пошла к государю.
– Ну, как мой веер? – с улыбкой спросил он, и я поняла, что он нарочно послал того слугу, чтобы я могла хоть словечком перекинуться с настоятелем.
Наступила десятая луна, с хмурого неба непрерывно лил дождь, соперничая с потоками слез, насквозь промочивших мои рукава. Никогда еще не случалось мне испытывать такую тоску и тревогу. Я уехала в Сагу, к мачехе, затворилась на семь дней для молитвы в храме Колесо Закона – Хориндзи. Сорванные ветром красные листья клена с горы Бурь – Арасиямы смятой парчой устилали волны реки Оигавы, а я перебирала в памяти прошлое, вспоминала свою жизнь, придворную службу, большие и малые события, даже лица вельмож во время чтения сутры Лотоса, собственноручно переписанной покойным государем-монахом Го-Сагой, разные дары, возложенные в тот далекий день на алтарь Будды… В памяти теснились бесчисленные образы прошлого, всплывали строчки стихов: «Завидую волнам, дано им вновь и вновь к родному брегу возвращаться…»9 Где-то совсем близко в горах тоскливо трубил олень… «Отчего он трубит так жалобно? – думала я. – С кем заодно горюет?..»
В тоске безутешной
я слезы горючие лью,
не зная покоя.
Кого же в окрестных горах
так жалобно кличет олень?..
Как-то раз, одним особенно грустным вечером, к храму подъехал какой-то знатный придворный. «Кто бы это мог быть?» – я выглянула в щелку и узнала тюдзё Канэюки. Он прошел прямо к той келье, где я жила, и окликнул меня. В другой раз я бы не удивилась, но сейчас это было для меня неожиданно.
– Внезапно захворала матушка государя, госпожа Омияин, – сказал он. – Государь с утра находится у нее здесь, в Саге, во дворце Оидоно. Он послал за вами в усадьбу, но ему сказали, что вы удалились в этот храм, и я приехал за вами… Государь собрался очень поспешно, никого из женщин с собой не взял. Ничего, что вы дали обет пробыть здесь известный срок, потом сможете продолжить ваше затворничество… А сейчас пожалуйте со мной во дворец Оидоно, государь нуждается в вашей службе!.. – передал он мне приказ государя.
Шел уже пятый день моего затворничества, до выполнения обета оставалось всего два дня, обидно было прерывать молитвы до срока, но карета была уже здесь, к тому же Канэюки сказал, что государь не взял с собой никого из женщин, надеясь, что я сейчас живу в Саге… Стало быть, рассуждать было нечего, я тотчас же поехала во дворец. В самом деле, случилось так, что многие дамы разъехались по домам, и при государе не оказалось ни одной опытной, привычной к службе придворной дамы. Да и зная, что я живу у мачехи в Саге, он не взял с собой никакой прислуги. Вместе с ним в одной карете приехал и государь Камэяма, а позади них сидел дайнагон Санэканэ Сайондзи. Я приехала, как раз когда из покоев госпожи Омияин обоим государям прислали ужин.