Не писал я тебе
и встреч не искал, полагая,
что сумею забыть…
Почему же за все это время
от тебя не слышал упрека?
Я не в силах забыть тебя. Прошло уже столько времени, но, увы, сердце мне неподвластно. О, если бы встретиться вновь сегодня ночью и забыть страдания разлуки!
Я ответила:
Верно, ведомо вам,
что живу я, обет не исполнив,
и поныне в миру —
лишь о том скорблю и печалюсь,
год за годом сетую горько…
Вечером, когда час Петуха29 был уже на исходе и я собралась было прилечь отдохнуть, государь неожиданно посетил меня.
– Я еду кататься на лодке. Поедем с нами! – сказал он. У меня вовсе не было настроения для подобных забав, и я не двигалась с места, но государь настаивал.
– Переодеваться не надо, это платье сойдет… – сказал он, помогая мне потуже завязать пояс моих хакама.
Я удивилась: с каких пор он вновь стал так нежен и внимателен ко мне? Однако едва ли минутный порыв мог искупить страдания, что довелось мне испытать за два года. И все же, понимая, что дальше противиться не пристало, я утерла слезы и последовала за государем. Уже смеркалось, когда мы сели в лодку и отчалили от Рыбачьего павильона.
Сперва в лодку взошел наследный принц с дамами – госпожой Дайнагон, госпожой Уэмон-но-ками, госпожой Ко-но-Найси. Все они были в полном парадном одеянии. Оба прежних государя сели в маленькую лодку, и я в своем незамысловатом наряде – трехслойном косодэ и всего лишь в одном верхнем одеянии и парадной накидке – последовала за ними, но затем принц пригласил меня в свою лодку, и я не посмела отказаться. В лодки погрузили музыкальные инструменты. Вскоре к нам присоединилось еще несколько маленьких лодок с придворными. Дайнагон Кадзанъин играл на флейте, наследный принц – на лютне, госпожа Уэмон-но-ками – на цитре, еще двое вельмож отбивали такт на большом и малом барабанах. Исполнялись те же пьесы, что мы слышали днем в павильоне Мёон-до, а потом еще «Синие волны морские», «Бамбуковая роща» и «За гранью небес». Некоторые мелодии повторялись многократно – так они были хороши. Господин Канэюки продекламировал китайские стихи: «Кто тот умелец, кто вырезал формы этих причудливых гор вокруг?..» – а государи Камэяма и Го-Фукакуса продолжили: «О, как изменчив их облик…» Так прекрасно звучали в лад их голоса, что даже духи вод, должно быть, внимали в немом восторге.
Когда лодки отплыли достаточно далеко от Рыбачьего павильона, взорам открылось ни с чем не сравнимое зрелище: мшистые ветви столетних сосен, переплетаясь в вышине, живописно свисали над гладью дворцового пруда. Казалось, будто мы вышли в открытое море и плывем по безбрежной равнине вод. «Словно две тысячи ри за кормой…» – переговаривались вельможи, а государь Камэяма сложил первые строки стихотворения-цепочки:
Будто меж облаков,
летит по волнам белопенным,
вдаль стремится ладья…
– Ты поклялась больше никогда не брать в руки музыкальных инструментов и, конечно, ни за что не коснешься струн, – обратился он ко мне, – но, надеюсь, твой обет не помешает тебе слагать стихи…
Мне очень не хотелось участвовать в сочинении стихов-цепочек, но все же я добавила две завершающие строки:
Беспределен, как даль морская,
век преславного государя!
Вельможа Санэканэ продолжил:
Древних в том превзойдя,
воздаем мы усердно и щедро
государю хвалу…
Томосаки закончил:
Не померкнет слава вовеки,
божьим промыслом осиянна!
Наследный принц подхватил:
Пусть гряда за грядой,
к девяноста стремясь, набегают
волны славных годов…
Государь Камэяма:
хоть от века столь многотруден
скорбный путь наш в земной юдоли!
Я продолжила:
В сердце скорбь затаив,
дано нам терпеть злоключенья
и обиды копить…
– Знаю, знаю, какую боль ты затаила в сердце, – сказал государь и закончил стихотворение:
…проливая горькие слезы
в час предутренний под луною…
– В этом упоминании о рассветном месяце есть какой-то особый смысл? – поинтересовался государь Камэяма.
Меж тем совсем стемнело. Прекрасно и увлекательно было наблюдать, как дворцовые смотрители разжигают там и сям костры на берегу, чтобы направить лодки к берегу. Наконец мы пристали у Рыбачьего павильона и все вышли на берег, хотя были, пожалуй, не прочь покататься еще. Казалось бы, люди должны были понимать, как грустно на сердце у меня, влачащей такие безрадостные, горькие дни, но никто не обратился ко мне со словами участия и привета – наверное, оттого, что дворцовый пруд совсем не походил на Небесную реку, на берегах которой встречались влюбленные звезды…
На следующий день всеобщее внимание привлек военачальник Киёнагэ из свиты принца. Его синий с красноватым отливом кафтан на голубой подкладке был сплошь покрыт вышивкой, изображавшей сосновые ветви, увитые гроздьями глициний. Такой наряд, равно как и подобающая манера держаться, вызвали всеобщее одобрение. Только было отправили его посланцем ко двору императора, как, разминувшись с ним, из дворца к наследнику прибыл от имени императора посол Тадаё Тайра. Я слышала, что на этот раз госпожа Омияин преподнесла императору лютню, а наследнику – японскую цитру. Состоялась также раздача наград и званий. Государь пожаловал Тосисадё Фудзиваре старший четвертый ранг второй степени, а наследник пожаловал Корэскэ Тайра старший пятый ранг второй степени. Вельможа Санэканэ Сайондзи уступил полученную в награду лютню офицеру дворцовой стражи Тамэмити, кроме того, этот Тамэмити получил младший четвертый ранг первой степени. Было много и других наград, все и не перечислить.
После отъезда наследника все кругом погрузилось в тишину. Государь собрался посетить усадьбу вельможи Санэканэ Сайондзи, несколько раз приглашали и меня, но я отказалась, ибо понимала, что, куда бы ни ехать, моя печальная участь всегда будет со мной, и на сердце у меня было горько.
Свиток четвертый
Я покинула столицу в конце второй луны, на заре, когда в небе еще светился бледный рассветный месяц. Робость невольно закралась в сердце, и слезы увлажнили рукав; казалось, месяц тоже плачет вместе со мной, ибо так уж повелось в нашем мире, что, покидая дом свой, никто не знает, суждено ли вновь вернуться под родной кров…
Вот и Застава встреч – Аусака1. Ни следа не осталось от хижины Сэмимару2, некогда обитавшего здесь и сложившего песню:
В мире земном,
живешь ли ты так или эдак —
что во дворце,
что под соломенной кровлей —
всем один конец уготован…
В чистой воде родника увидала я свое отражение в непривычном дорожном платье и задержала шаг. Возле родника пышно расцвела сакура, всего одно дерево, но и с ним было жаль расставаться. Под деревом отдыхали путники, несколько человек верхом, с виду деревенские жители. «Наверное, тоже любуются цветением сакуры…»
Горных вишен цветы!
Вы, точно суровые стражи,
сердце приворожив,
столько путников задержали
на Заставе встреч – Аусака…
…Вот наконец Зеркальная гора – Кагамияма и дорожный приют Зеркальный. По улице в поисках мимолетных любовных встреч бродили девы веселья. «Увы, таков обычай нашего печального мира!» – подумала я, и мне стало грустно. Наутро колокол, возвестивший рассвет, разбудил меня, и я вновь отправилась в путь, а грусть все лежала на сердце.
Я к Зеркальной горе
подхожу с напрасной надеждой —
разве в силах она
вновь явить тот нетленный образ,
что навеки в сердце пребудет?..
…Дни шли за днями, и вот я добралась уже до края Мино, пришла в местность, именуемую Красный холм – Акасака. Непривычная к долгому странствию, я очень устала и решила остаться здесь на целые сутки. При постоялом дворе жили две молодые девы веселья, сестры, родственницы хозяина. Они играли на лютне, на цитре, и обе отличались таким изяществом, что напомнили мне прошлую дворцовую жизнь. Я угостила их саке и попросила исполнить что-нибудь для меня. Старшая сестра стала перебирать струны, но печальный лик и слезы, блестевшие у нее на глазах, невольно взволновали меня, – казалось, в судьбе этой девушки есть нечто сходное с моей собственной горькой долей. Она поднесла мне чарку саке на маленьком подносе и стихи:
Не любовь ли виной
тому, что от бренного мира
устремилась душа?
Если б знать, куда улетает
струйка дыма в небе над Фудзи?..
Я никак не ожидала услышать в этой глуши столь изысканные стихи и ответила:
Дым над Фудзи-горой,
прославившей землю Суруга,
вьется ночью и днем
оттого, что огнем любовным
неустанно пылают недра!..
Мне было жаль расставаться с обеими девушками, но долго оставаться здесь я не могла и снова пустилась в путь.
У прославленной переправы Восьми мостов – Яцухаси оказалось, что мосты исчезли, вода тоже давно иссякла. Впрочем, ведь я тоже отличалась от странника из «Повести Исэ» – он был с друзьями, а я – совсем одинока3.
Как лапки паучьи,
на восемь сторон расползлись
печальные думы —
и следа не осталось нынче
от Восьми мостов – Яцухаси…
Придя в край Овари, я прежде всего направилась к храму Ацута. Еще не входя в ограду, я вспомнила, как покойный отец в бытность свою правителем здешнего края возносил в этом храме молитвы о благоденствии на ежегодном празднестве в восьмую луну и в этот день всегда дарил храму священного коня. Когда отец слег в болезни, от коей ему не суждено было исцелиться, он тоже отправил в дар храму коня и шелковую одежду, но по дороге, на постоялом дворе Кояцу, конь неожиданно пал. Испуганные чиновники поспешно отыскали в управе края другого коня и поднесли храму; узнав об этом, отец понял, что бог отвергает его молитву… Да, о многом вспомнилось мне при виде храма Ацута, невыразимая грусть и сожаление о прошлом стеснили сердце. Эту ночь я провела в храме.