Перевал позади,
но печалюсь – едва ли придется
в этой жизни хоть раз
миновать мне, страннице, снова
горы Сая-но-Накаяма…
В краю Овари я пошла помолиться в храм Ацута. Всю ночь я провела в храме; паломники, молившиеся вместе со мной, рассказали, что пришли из Великого храма Исэ.
– Стало быть, Исэ близко отсюда? – спросила я, и они пояснили, что туда можно отправиться водным путем от пристани Цусимы. Я очень обрадовалась, что Исэ так близко, и хотела тотчас же ехать, но решила сперва завершить давнишний свой обет, переписку тридцати последних разделов сутры Кэгон, и пожертвовать рукопись в здешний храм Ацута.
Я намеревалась продать все одежды, полученные в дар от разных людей в Камакуре, – конечно, они предназначали эти подарки совсем для другой цели! – и на вырученные средства некоторое время прожить при храме, занимаясь переписыванием священных текстов. Но главный жрец стал учить меня, как писать, докучать разными советами, указаниями… К тому же снова разыгрался мой старинный недуг. В таком болезненном состоянии я все равно не смогла бы трудиться над перепиской, и я вернулась в столицу.
Домой я вернулась, если не ошибаюсь, в конце десятой луны, но покоя не обрела, – напротив, мне было тягостно оставаться в столице, и я отправилась в Нару. До сих пор все как-то не случалось побывать там, ведь я происходила не из семейства Фудзивара31. Но теперь, когда я устала от дальних странствий, такое богомолье было как раз по силам, ведь Нара отстоит совсем недалеко от столицы. У меня не было там знакомых, я все время была одна. Прежде всего я пошла поклониться Великому храму Касуга. Двухъярусные, увенчанные башней ворота и все четыре строения храма, крытые черепицей, выглядели поистине величаво. Посвист бури, веявшей с гор, мнился ветром, пробуждающим смертных от сна земных заблуждений, а воды, журчавшие у подножия горы, казалось, смывают скверну нашей грешной юдоли… В храме Вака-но-мия я увидела жриц, молодых и изящных. Как раз в этот час лучи вечернего солнца озарили весь храм, заблестели на вершинах дерев, растущих на окрестных холмах, юные жрицы попарно исполняли священные пляски, и это было прекрасно!
Эту ночь я провела в бдении на галерее храма, слушала, как пришедшие на молитву паломники распевают стихи, и на сердце у меня стало спокойней. Я глубоко постигла не только великое милосердие Будды, ради спасения людей снизошедшего в этот край, в пыль и прах нашей грешной земли, но сподобилась также уразуметь и промысел божий, ведущий смертных к прозрению через создание стихов – «пустых речей и суесловия», как иногда готовы назвать поэзию32.
Предание гласит, что в давние времена священнослужитель высокого ранга Синки, ученик преподобного Ринкая из монастыря Кофукудзи, очень сердился на грохот бубнов и звон колокольчиков, долетавший из храма Касуга. «Если я когда-нибудь стану главой всех шести обителей Нары, – сказал он, – я на вечные времена запрещу бить в бубны и колокольцы!» Желание его исполнилось, он стал настоятелем всех монастырей Нары и тотчас же осуществил то, что давно замыслил, – запретил священные песни и пляски в храме Касуга. Тишина воцарилась за окрашенной киноварью оградой, музыканты и танцовщицы погрузились в уныние, но делать нечего – молчали, положившись на волю божью. «Больше мне нечего желать в этой жизни, – сказал Синки. – Теперь буду ревностно молиться лишь о возрождении в грядущем существовании!» И, затворившись в храме Касуга, он воззвал к богу, вложив в молитвы весь пыл своего благочестия. И светлый бог явился ему во сне и возгласил: «Я, всемогущий, ради спасения неразумных людей умерил свое сияние и добровольно окунулся в пыль и прах сего грешного мира, где жизнь сменяется смертью. Ныне велика моя скорбь, ибо, запретив звон бубнов и колокольцев, ты отдаляешь смертных от единения с Буддой! Я отвергаю твои молитвы, они мне неугодны!»
С тех пор, кто бы ни противился священным песням и танцам, как бы ни порицал их исполнение, музыка и пение в храме Касуга и поныне не умолкают.
Когда мне рассказали об этом, душу охватило благоговение и на сердце стало спокойней.
На следующее утро я посетила женский монастырь Лотос Закона – Хокэдзи и встретилась с живущей там монахиней Дзякуэнбо, дочерью министра Фуютады. Мы говорили о печалях нашего мира, где все недолговечно и за жизнью неизбежно приходит смерть. На какое-то мгновение я даже ощутила желание тоже поселиться в такой обители, но я понимала, что не создана для спокойной и тихой жизни, всецело посвященной изучению святой науки, и, влекомая грешным сердцем, для коего, видно, еще не приспела пора прозрения, покинула обитель и отправилась в монастырь Кофукудзи. По дороге я набрела на усадьбу преподобного Сукэиэ, старшего жреца храма Касуга.
Я не знала, чей это дом, и прошла было мимо; ворота выглядели так внушительно, что я приняла строение за храм и вошла за ограду; оказалось, однако, что это не храм, а усадьба знатного человека. Прекрасное зрелище являли хризантемы, высаженные рядами наподобие изгороди. Они уже немного привяли, но все еще могли бы соперничать красотой с хризантемами, растущими во дворце. В это время ко мне подошли двое юношей.
– Откуда вы? – спросили они, и, когда я ответила, что пришла из столицы, они сказали, что им стыдно за убогий вид увядших цветов… Речи их звучали изысканно. Это были сыновья Сукэиэ – старший Сукёнага, тоже жрец храма, и младший Сукэтоси, помощник правителя земли Мино.
Вдали от столицы
скитаюсь и слухи ловлю
о тех, кто мне дорог, —
парк дворцовый напоминают
хризантемы в россыпи росной…
Дощечку с такими стихами я привязала к стеблю цветка и пошла было прочь, но хозяева увидали мои стихи, послали человека за мной вдогонку, заставили вернуться и оказали всяческое гостеприимство.
– Побудьте у нас хотя бы недолго, отдохните! – говорили они, и я, как то бывало и раньше во время моих скитаний, осталась на несколько дней в этом доме.
Храм Тюгудзи, посвященный принцу Сётоку33, построен усердием супруги, принцессы Оирацумэ. Я была растрогана, услышав рассказ об этом, и отправилась в храм. Настоятельницу, монахиню Синнёбо, я когда-то встречала во дворце. Как видно, она меня не узнала, может быть, потому, что была уж очень стара годами, и я не стала называть себя, сказала только, что проходила, мол, мимо, вот и зашла. Не знаю, за кого она меня приняла, но встретила очень ласково; в этом храме я тоже осталась на день-другой.
Оттуда я направилась в храм Хорю и в храм Лес Созерцания – Дзэнриндзи, иначе называемый Тайма. С благоговением выслушала я рассказ, записанный в анналах этого храма:
«Одна из здешних монахинь, благородная Тюдзё, дочь министра Тоёнари Фудзивары, мечтала увидеть живого Будду. Однажды к ней явилась незнакомая монахиня. „Дайте мне десять связок лотосовых стеблей, – сказала она, – и я сотку из них картину рая во всем его несказанном великолепии!“ Получив стебли, она надергала из них нити, прополоскала нити водой, взятой из свежевыкопанного колодца, и они сами собой окрасились в пять цветов.
Когда нити были готовы, явилась другая женщина, попросила наполнить светильник маслом и за время между часом Вепря и часом Тигра34 соткала картину, после чего обе женщины хотели удалиться. „Когда же я снова увижу вас?“ – обратилась к женщинам Тюдзё, и те ответили:
Великий Кашьяппа35 в старину
Праведных поучал,
Затем бодхисатва Хооки
Обитель здесь основал.
Ты к Чистой земле стремилась душой —
Ныне из наших рук
Прими эту мандалу36 и молись!
Избавлена будешь от мук.
С этими словами женщины взмыли в небеса и улетели в сторону запада»37.
Надгробие принца Сётоку, сложенное из камней, выглядело величественно, с волнением взирала я на эту могилу. В храме как раз шла переписка сутры Лотоса, я обрадовалась благому совпадению и, прежде чем уйти, поднесла одеяние на нужды храма.
Так переходила я от одного святого места к другому, а тем временем подошел Новый год.
Во вторую луну 4-го года Сёо38 я вернулась в столицу и по дороге зашла помолиться в храм Хатимана, в Ива-Симидзу. Путь от Нары неблизкий, я пришла туда, когда день уже клонился к вечеру. Поднявшись на холм Кабаний Нос – Иносака, я подошла к храму. В пути мне встретился спутник – карлик, уроженец края Ивами, он тоже направлялся на богомолье. Мы пошли вместе.
– За какие грехи, совершенные в прошлой жизни, вы родились таким калекой? – спросила я. – Известно ли вам об этом?
Беседуя, мы приблизились к храму: я увидала, что ворота, ведущие к павильону Баба-доно, открыты. Их всегда открывали, когда туда приезжал главный смотритель, и я уже хотела пройти мимо, ибо никто, разумеется, не уведомил меня, что сегодня сюда пожаловал государь Го-Фукакуса. Вдруг ко мне подошел человек, похожий на придворного слугу.
– Пожалуйте в павильон Баба-доно! – сказал он.
– Кто приехал туда? И за кого меня принимает? Странно!.. Может быть, вы ошиблись, зовут не меня, а этого карлика? – спросила я.
– Нет, никакой ошибки тут нет, – ответил слуга. – Зовут именно вас. С позавчерашнего дня здесь пребывает прежний государь Го-Фукакуса.
Слова замерли у меня на устах. Мы не виделись столько лет! Конечно, в глубине сердца я всегда помнила государя: в минувшие годы, перед тем как уйти от мира, я приходила к нему проститься, моя тетка Кёгоку устроила эту встречу, и я считала, что видела его тогда в последний раз в жизни… Я была уверена, что никто не может узнать прежнюю Нидзё в монахине, облаченной в изношенную черную рясу, иссеченную инеем, снегом, градом… «Кто опознал меня?» – думала я, все еще не в силах уразуметь, что меня зовет сам государь. Наверное, кто-нибудь из женщин свиты подумал: «А ведь похожа… Конечно, это не Нидзё, но все-таки позовем ее, дабы убедиться, что мы ошиблись». Пока я так размышляла, прибежал еще один человек, самурай из дворцовой стражи, и принялся торопить: «Скорей! Скорей!» Больше у меня не нашлось отговорок, я пошла к павильону и