Государыня Югимонъин жила сейчас в усадьбе Фусими; уж с ней-то я могла бы поговорить о прошлом, поведать ей мою душевную боль, но по случаю траура ворота были на запоре, даже справиться о здоровье государыни было не у кого… Долго блуждать возле ограды не подобало, и я побрела домой.
Мне рассказали, что государыня опять облачилась в траур. А я? Если бы я по-прежнему служила во дворце, как встарь, – какой глубокий траур я бы надела! Когда скончался государь-монах Го-Сага, вспомнилось мне, отец хотел, чтобы я тоже носила траур, но государь воспротивился: «Она еще слишком молода, пусть носит обычное платье, только не очень яркое…» А вскоре, уже в восьмую луну того же года, мне пришлось надеть траур по отцу… Бесчисленные воспоминания тревожили душу, и я сложила стихи:
Нет, не станет черней
от скорби моей беспросветной
черной рясы рукав —
хоть горюю с императрицей
об одном ужасном несчастье…
Мне не с кем было поделиться моим горем, и я пошла молиться в храм Небесных Владык – Тэннодзи, в надежде найти там успокоение, ибо слыхала, что в этом храме слово Будды обладает особой силой. Там, в тишине и покое, намеревалась я читать сутры, всецело предавшись молитве, но скорбные мысли о покойном государе преследовали меня. С грустью думала я о государыне Югимонъин, представляя себе, как велика, должно быть, ее печаль.
Как темнеет рукав
весеннего светлого платья
от осенней росы,
так душа моя омрачилась
безысходной тоской-печалью…
Приближался сорок девятый день после кончины государя. Я вернулась в столицу и в тот же день пошла на панихиду во дворцовую усадьбу Фусими. «Никто из многочисленного собрания не скорбит так сильно, как я», – с болью думалось мне. Когда служба закончилась, были сделаны щедрые пожертвования храму, – увы, с этого дня официальный траур закончился. Стояла осень, начало девятой луны, когда обильна роса, но слезы, которые проливали теперь во дворце в женских покоях, были еще сильнее.
Услыхав, что сын покойного, прежний государь Фусими, отныне поселится во дворце Томикодзи, я вспомнила прошлые времена, когда я там служила, и принц, только назначенный наследником, поселился в Угловом павильоне. Все наводило на печальные воспоминания о прошлом. Осень – всегда самое грустное время года. Недаром сказано:
Слышен в плаче цикад
отзвук скорби неодолимой —
как осенней порой
этот стрекот в ночи бессонной
душу старца томит и гложет!..
Вот и отец мой, и государь – оба скончались осенью. Горько было сознание, что бог не внял моей просьбе, – пусть я ничтожна, но ведь я так его умоляла взять мою жизнь взамен жизни государя. Увы, я все еще живу в бренном мире и должна теперь в седьмой раз встречать седмицу со дня его кончины. При мысли об этом против воли становилось обидно.
…В монастыре Три Источника – Миидэра есть храм Вечная Обитель – Дзёдзюин, посвященный светлому богу Фудо. Предание гласит, что, когда первосвященник Тикоо захворал и был уже близок к смерти, его ученик, праведный Сёкуу, взмолился богу: «Пусть я, ничтожный, недостоин милости божьей, но все же внемли моей просьбе, возьми мою жизнь взамен жизни учителя, которому я столь многим обязан!» Он прибегнул к помощи Сэймэя Абэ, жреца Инь-Ян, чтобы тот перенес болезнь учителя на ученика. Но тут светлый бог возвестил через оракула: «Ты хотел перевоплотиться в учителя, я же ныне воплощаюсь в тебя!» Болезнь Тикоо прошла, и Сёкуу тоже остался жив…
Я видела от государя неизмеримо больше добра, чем получил от своего наставника Сёкуу, почему же остались втуне мои молитвы? Я молилась богу храма Ива-Симидзу, недаром зовется он Хатиман – спаситель бессчетных мириад людей в нашем мире скорбей. Стало быть, как бы ничтожна я ни была, мои молитвы должны были дойти до бога. Государь тоже верил в него всем сердцем… «Поистине, невозможно изменить то, что предначертано человеку законом кармы!» – думала я по дороге домой, всю ночь не могла сомкнуть глаз и сложила:
Не узнает никто,
не узрит ясновидец премудрый
дальний путь той души,
что в заоблачные высоты
устремилась, землю отринув…
Мне осталось переписать еще двадцать свитков из Великого собрания сутр, я хотела завершить этот труд до истечения ста дней после кончины государя, но у меня не осталось никакого имущества, чтобы покрыть расходы по переписке, кроме одной-единственной монашеской рясы, – не могла же я отдать и ее! Моих средств не хватало даже на скудное пропитание, ничего годного для продажи не было. Но я все еще сохранила два подарка, оставленные мне на память матерью и отцом. Перед смертью мать поручила отдать мне ее туалетный прибор – лакированный с позолотой ларец с узором, изображавшим мандаринских уточек парами; все туалетные принадлежности внутри ларца, и даже зеркало, украшал такой же узор. Отец подарил мне на память письменный прибор для туши и кистей, по лакированной крышке были разбросаны золотые блестки и на их фоне – выпуклые гербы дома Кога – журавли в ромбовидной рамке, а на внутренней стороне крышки сияла инкрустированная золотом надпись, собственноручно сделанная отцом: «Да не будет конца дням счастья!» Я берегла эти вещи пуще собственной жизни, а когда настанет мой смертный час, они должны были сопровождать мое бездыханное тело на погребальный костер. Отправляясь на богомолье, я оставляла дорогие предметы на хранение знакомым людям с такой душевной тревогой, будто расставалась с родным дитятей, а возвращаясь, прежде всего спешила забрать назад, и мне казалось при этом, будто я снова встречаюсь с матерью и отцом. Тридцать три года служил мне прибор для туши, а туалетным ларцом я пользовалась уже сорок шесть лет. Оба эти подарка были мне бесконечно дороги. И все же, если рассудить хорошенько, дороже всего на свете – жизнь, а ведь я готова была отдать этот бесценный дар в обмен на жизнь государя… Тем паче не стоит беречь мирские сокровища – они подобны наследству, которое некому завещать! Пусть эти вещи перейдут к чужим людям, зато я выполню мой обет… На средства, вырученные от продажи туалетного ларца и прибора для туши, смогу отслужить молебны за упокой государя, за блаженство моих родителей в потустороннем мире… С этим решением я достала мои сокровища, с которыми сроднилась за долгие годы. Они безмолвствовали, но могла ли я смотреть на них без грусти!
Как раз в это время мне сказали, что некая девица просватана за жителя Восточных провинций и перед отъездом хочет купить туалетный прибор наподобие моего, причем готова заплатить намного больше, чем я рассчитывала. Как ни жаль мне было расстаться с заветным ларцом, я обрадовалась, – наверное, сам Будда сжалился над моей нищетой! Передавая ларец новой хозяйке, я сложила:
О, как горестно мне
с родительским даром прощальным
расставаться навек!
Ведь ларец драгоценный этот —
об отце и матери память…
Прежде чем начать переписку оставшихся двадцати свитков Великого собрания, я отслужила, как положено, службу покаяния в грехах в храме Двойных Деревьев – Сориндзи на Восточной горе – Хигасияме. Раньше, трудясь над перепиской, я ни на минуту не забывала о государе, вспоминала прошедшее, любовь к государю все еще переполняла сердце, я не в силах была его позабыть, но теперь, днем ли, ночью, твердила в душе только одно: «Да обретет вечное просветление душа усопшего!» – и с горечью думала о моей карме, судившей мне его пережить. На горе Отова, за храмом Киёмидзу, трубили олени – мне казалось, они горюют вместе со мной, печальный звон цикад невольно вызывал слезы. Я молилась всю ночь. Луна, взошедшая на востоке, постепенно склонилась к западу. Закончилась ночная служба в окрестных храмах, и только здесь, в храме Двойных Деревьев, еще звучал одинокий голос монаха, читавшего сутру. Я сложила:
По кремнистой тропе
я хотела бы, в горние выси,
в мир иной забрести,
чтобы встретить в пути, быть может,
отлетевшую светлую душу…
Я поручила одному из монахов доставить мне из Ёкавы бумагу и освященную воду, чтобы размешать тушь для переписки. Мы вместе пошли до Восточного подножия священной горы Хиэй, здесь я посетила храм Хиёси, посвященный богу – покровителю священной горы. Моя бабка, монахиня Кога, горячо почитала это святилище за благодеяния, ниспосланные ей здешним богом, она постоянно бывала здесь и часто брала меня с собой…
Примечание переписчика. Здесь опять бумага отрезана ножом, и что написано дальше – неизвестно.
– За чью душу вы молитесь? – спросил меня монах. Мне было больно слышать его вопрос. Конечно, мне хотелось бы отдать переписанный мною свиток в храм Фукакуса, где покоится прах государя, но что подумали бы об этом люди? Вспомнив, что покойный государь глубоко чтил богов храма Касуга, я отправилась туда и поднесла свитки главному святилищу на горе Микаса, а на горных вершинах в это время громко трубили олени, как будто понимали мои переживания.
Так жалобна песнь
оленей на кручах далеких,
цикад на полях —
будто вместе со мною стенают,
слезы льют в тоске безутешной…
В этом году наступила тридцать третья годовщина смерти моего отца. Я заказала, как положено, поминальную службу, ее вел тот же монах из храма Двойных Деревьев – Сориндзи. По моей просьбе он прочел также стихотворение, которое я сложила:
Год за годом течет,
влачатся дни жизни бесплодной —
скоротала и я
тридцать лет да еще три года
с той поры, как отца не стало…
Я посетила Кагураоку, где обратилось в дым тело отца. Обильная роса покрывала древние мхи, под ногами шуршала палая листва, засыпавшая тропинку. Каменная стена отмечала место, где был погребен прах отца. Мне было грустно, но более всего меня огорчало, что стихи отца не включили в очередное поэтическое собрание, составленное по императорскому указу. Разве случилось бы такое, если бы я по-прежнему служила во дворце, имела бы подобающий ранг? Стихи отца всегда помещали во все собрания, начиная с «Продолжения собрания старых и новых песен». Я и сама принимала когда-то участие в придворных поэтических состязаниях. Неужели бесплодно угаснет поэтическая слава, сопутствовавшая нашему роду на протяжении восьми поколений, начиная с принца Томохиры, нашего предка? Мне вспомнились предсмертные слова отца, завещавшего мне продолжать семейную поэтическую традицию, и я сложила: