– Подойди поближе! – говорит он. Я встаю, опускаюсь перед ним на колени, и он подает мне две ветки – стволы у них обструганы добела, как палочки для еды, а на кончиках – по два листочка дерева наги…17
…И тут я открыла глаза. Как раз в это время началась служба в храме Нёирин. Безотчетным движением проведя рукой по полу рядом с собой, я внезапно нащупала какой-то предмет – это оказался веер на каркасе из кипарисовых спиц. Поистине чудесной и благостной показалась мне эта находка, ведь лето на дворе давно миновало! Я взяла веер и положила его рядом со столиком, на котором писала сутру. Когда я рассказала о своем сновидении одному из местных монахов, он сказал:
– Веер – символ Тысячерукой Каннон. Вам привиделся благой сон, вы сподобитесь благодати!
Образ государя, увиденный во сне, сохранился в моей душе: закончив переписывать сутру, я в слезах пожертвовала храму последнее из косодэ, некогда подаренных государем.
Печалюсь о том,
что больше уже не увижу
придворный наряд,
бесценный дар государя,
которым так дорожила…
Я оставила у священного водопада Нати и мои списки, и косодэ, приложив к ним стихотворение:
Предрассветной порой,
от сна пробудившись на ложе,
слышу издалека
ропот горного водопада,
что моим стенаниям вторит…
Теперь памятным даром государя стал для меня веер, найденный в ту ночь, когда мне приснился тот вещий сон, и я взяла веер с собой в столицу. Вернувшись домой, я узнала, что государь Камэяма уже скончался. Давно известно, сколь жесток наш бренный мир и как все здесь недолговечно, но все же скорбь охватила меня, когда я узнала о его смерти. Только моя жизнь все еще тлела, курилась, как бесплодный дымок над угасшим костром…
В начале третьей луны я, как обычно, пошла на поклон в храм Хатимана. Два первых месяца 1-го года Токудзи18 я провела в Наре. Никаких вестей из столицы не получала. Откуда ж мне было знать, что в храме Хатимана ожидают прибытия государыни Югимонъин?
Как всегда, я поднялась к храму со стороны холма Кабаний Нос – Иносака. Ворота павильона Баба-доно были открыты, и мне вспомнились минувшие времена. На дворе, перед храмом, я тоже заметила приготовления к встрече какой-то знатной особы. Я спросила, кого ждут, и в ответ услыхала: «Государыню Югимонъин!» Меня поразило, что мой приход словно нарочно совпал с ее посещением, я вспомнила сон, приснившийся в прошлом году в Кумано, облик государя, явившийся мне в том сне; взволнованная, всю ночь я провела в молитвах. Наутро, едва забрезжил рассвет, я увидела пожилую женщину, похожую на придворную даму, – она занималась приготовлением к приезду государыни. Я обратилась к ней, спросила, кто она, и она рассказала, что зовут ее Оторан и что состоит она при дворцовой трапезной. С волнением слушала я ее речь.
– Из тех, кто служил в прежние времена, никого уже не осталось, – сказала она в ответ на мои расспросы о жизни при дворе государыни. – Теперь там все молодые…
Мне захотелось как-нибудь дать знать государыне, кто я такая, взглянуть на нее хотя бы издалека, когда она, павильон за павильоном, будет обходить строения храма, ради этого я даже не пошла перекусить в хижину, служившую мне приютом. Как только послышались восклицания: «Вот она, вот!» – я спряталась в сторонке и увидела богато украшенные носилки, которые поднесли к храму.
Священный дар гохэй вручил жрецам храма сопровождавший государыню приближенный наследника, вельможа Канэсуэ Сайондзи. Он был так похож на своего отца Акэбоно – в ту пору, когда тот, еще совсем молодой, служил в Правой дворцовой страже, – что одно это уже наполнило мою душу волнением.
Был восьмой день третьей луны. После посещения главного храма государыня, как положено, проследовала к павильону Тоганоо. Прибыли всего два паланкина; очевидно, выезд совершался как можно более незаметно, так чтобы не привлекать внимания. «Стало быть, разгонять народ не будут, а значит, и меня в толпе не заметят, взгляну на нее хотя бы одним глазком…» – подумала я и пошла следом. В свите государыни было еще несколько женщин, пеших. Как только я увидела, узнала сзади знакомый облик, я уже не могла сдержать слезы. Уйти, однако, тоже была не в силах и осталась стоять у входа. Церемония поклонения закончилась, государыня вышла.
– Откуда вы? – спросила она, остановившись возле меня.
Мне хотелось рассказать ей все-все, начиная с давно минувших времен, но я сказала только:
– Из Нары…
– Из храма Цветок Закона? – переспросила государыня.
У меня выступили на глазах слезы, я испугалась, что ей покажется это странным, и хотела молча уйти. Но уйти, так и не сказав ничего, я была не в силах и осталась стоять на месте, а государыня меж тем удалилась. Вне себя от сожаления, я взглянула ей вслед и увидела, что она в нерешительности остановилась у лестницы, затрудняясь спуститься по высоким ступеням. Не теряя мгновения, я приблизилась и сказала:
– Обопритесь на мое плечо! – Она посмотрела на меня удивленно, но я продолжала: – Я прислуживала вам, когда вы были еще ребенком… Вы, конечно, меня забыли… – И слезы хлынули градом. Но она обратилась ко мне ласково, обо всем расспросила и сказала, чтобы отныне я всегда приходила к ней, когда захочу.
Мне снова вспомнился сон, приснившийся в Кумано, вспомнилось, что и с покойным государем случай свел меня тоже здесь, в обители Хатимана, и радость проникла в душу при мысли, что не напрасно уповала я на великого бодхисатву. Разноречивые чувства теснились в сердце, но им не было исхода – разве что в слезах.
Одна из женщин, пешком сопровождавших государыню, заговорила со мной, звали ее Хёэноскэ. Она сказала, что завтра утром государыня вернется в столицу, а сегодня вечером будут исполняться священные пляски и песнопения. Когда наступили сумерки, я сломила ветку цветущей сакуры, отдала ее даме Хёэноскэ со словами:
– Я навещу вас в столице, прежде чем увянут эти цветы! – А сама собралась утром, еще до отъезда государыни, вернуться домой. Однако мне пришла в голову мысль, что счастливая встреча с государыней состоялась не иначе как по милости великого бодхисатвы, мой долг – поблагодарить его за эту великую милость, и я решила еще на три дня остаться в храме, дабы вознести благодарственную молитву.
Вернувшись в столицу, я написала государыне, спросила: «Как мои цветы?» – и приложила стихотворение:
Должно быть, цветы
давно на ветру облетели —
ведь минуло дней
много больше противу срока,
что указан был прежде мною?..
Ответ государыни гласил:
Разве может сорвать
цветы запоздалые ветер,
даже если прошло
много больше дней против срока
вами данного обещанья!..
С тех пор я стала часто бывать у государыни Югимонъин, разумеется стараясь, чтобы мои посещения не посчитали слишком назойливыми, и временами у меня было такое чувство, будто я снова служу во дворце, как в минувшие времена. Но вот наступила шестая луна, приблизилась третья годовщина со дня смерти покойного государя. Мне захотелось послушать проникновенную заупокойную службу. Теперь у меня уже ничего не осталось из подарков, полученных на память от государя, а меж тем надо было закончить списки сутры – оставалась еще одна, последняя глава; я боялась, что так и не сумею закончить мой труд до конца года, но все же решила пойти во дворец Фусими и хотя бы в сторонке, издали, послушать заупокойную службу. Ранним утром пятнадцатого дня я пришла в храм Цветок Закона, в селение Фукакуса, и увидела, что там устанавливают рисованное изображение государя, – могла ли я без волнения взирать на знакомый облик? Тщетно пыталась я скрыть слезы, падавшие на рукав. Монахи и прочие стоявшие в молитвенном зале люди, наверное, удивились, заметив, что я плачу. «Подойдите поближе, там лучше видно!» – сказал мне кто-то. Обрадованная, я подошла, поклонилась изображению государя и убедилась, что еще не все слезы выплакала, они продолжали литься…
Пусть растает роса,
но останется образ в портрете —
и при виде его
вновь росою прозрачной слезы
рукава мои увлажняют…
Ночью, когда луна сияла на безоблачном небе, я пришла к даме Хёэноскэ, в ее каморку, вспоминала прошлое, но мне все еще как будто не хватало чего-то, я вышла и приблизилась к храму Мгновенное Озарение. «Прибыли!» – услышала я людские голоса. «О чем это они?» – подумала я. Оказалось, что изображение государя, которое я видела утром в храме Цветок Закона, привезли теперь сюда, чтобы установить в храме Мгновенное Озарение. Четверо человек, очевидно дворцовые слуги, несли на плечах укрепленное на подставке изображение государя. Распоряжались двое в черных одеждах, по-видимому монахи младшего чина. Словно в каком-то сне, смотрела я, как они в сопровождении всего лишь одного распорядителя и нескольких самураев дворцовой стражи вносили в храм картину, завешенную бумагой… Когда покойный государь восседал на троне Украшенного всеми десятью добродетелями повелителя десяти тысяч колесниц и сотни вельмож повиновались его приказам – того времени я не помню, в ту пору я была еще малым ребенком. Я пришла к нему в услужение уже после того, как, оставив трон, он именовался почетным титулом Старшего прежнего государя, но и тогда даже при тайных выездах его карету встречали и провожали вельможи и придворные целой свитой следовали за ним в пути… «По каким же дорогам потустороннего мира блуждает он теперь, совсем одинокий?» – думала я, и скорбь с такой силой сдавила сердце, как будто совсем свежей была утрата.
На следующее утро я получила письмо от дайнагона Моросигэ Китабатакэ. «Какие чувства пробудила в вас вчерашняя служба?» – спрашивал он.
Я ответила:
Под осенней луной