Меж тем луна, склонившись к западу, скрылась за краем гор, взошло солнце и засияло ярче с каждой минутой.
Я поспешила уйти, чтобы не привлекать внимания своей черной одеждой.
— Непременно встретимся снова в ближайшее время! — сказал государь; никогда не забуду звук его голоса, он будет раздаваться в моих ушах даже в потустороннем мире!
После возвращения государя в столицу ко мне в дом неожиданно явился человек, доставивший мне от него щедрый подарок. Благодарность переполнила мое сердце. Ласковые слова государя и то уже согрели мне душу, даже мимолетное его сострадание подарило мне радость. Что же говорить о такой сердечной заботе? Я не знала, что делать от счастья! Давно уже порвалась моя связь с государем, давно не оказывал он мне никакого внимания, я уж и думать об этом забыла, но оказалось, что в сердце его все еще сохранилась жалость ко мне — пожалуй, так следует назвать это чувство... — думала я и снова вспоминала все, что соединяло нас в прошлом.
Свиток пятый
Ицукусиму, храм в краю Аки, в давние времена посетил император Такакура[144], он прибыл морем, на корабле; меня манило морское странствие, хотелось пройти по его следам, по белопенным волнам, и я решила отправиться на богомолье в Ицукусиму. Как повелось, я села в лодку в селении Тоба, спустилась вниз по речке Ёдо и в устье пересела на морское судно. Робость невольно проникла в сердце, когда вверилась я жилищу на волнах...
Услышав, как люди на корабле толкуют: «Вот бухта Сума!...», я вспомнила, как в древности тосковал здесь в изгнании тюнагон Юкихира[145], и захотелось спросить хотя бы у ветерка, пролетавшего над заливом, где же стояла его одинокая хижина...
На ночь судно причалило к берегу. Было начало девятой луны; в увядших, побитых инеем зарослях слабо, прерывисто звенели цикады, а откуда-то издалека долетал к изголовью неумолчный стук — то в окрестных селениях отбивали ткани деревянными колотушками. Приподняв голову, я невольно прислушивалась к этим унылым звукам, без слов передававшим печальную прелесть осени.
Утром, когда я проснулась, мимо проплывали суда, скрываясь в неведомой дали, как тот корабль, о котором сложена старинная песня:
Я вослед кораблю,
что за островом в бухте Акаси
предрассветной порой
исчезает, туманом сокрытый,
устремляюсь нынче душою...
Куда плывут они — кто знает?.. Вот оно, грустное очарование плавания по морям...
Когда наше судно проплывало мимо бухты Акаси, мне показалось, я впервые по-настоящему ощутила, что было на сердце у блистательного принца Гэндзи, когда, тоскуя о столице, он обращался в стихах к луне:
Месяц, чалый скакун,
ты ночью осенней сквозь тучи
мчись в далекий дворец,
чтобы там хоть на миг увидеть
милый лик, меня покоривший!...[146]
Так плыли мы все дальше и дальше, и вскоре наш корабль пристал к берегу в гавани Томо, что в краю Бинго.
Это очень оживленное место, а неподалеку есть там маленький остров, именуемый Тайгасима. Здесь живут покинувшие мир девы веселья, выстроив в ряд хижины-кельи. Все они родились в семьях, погрязших в грехе, и сами тоже жили в плену пагубных земных страстей и желаний.
Нарядившись в пропитанные благоуханием одежды, мечтали они о любовных встречах и, расчесывая длинные черные волосы, гадали лишь о том, чья рука вновь спутает эти пряди на ложе любви следующей ночью; с заходом солнца ожидали, с кем свяжет их ночь в любовном союзе, а на рассвете грустили, что приходится расставаться... Не странно ли, что эти женщины отказались от такой жизни и затворились на этом острове?
— Какие же обряды совершаете вы по утрам и вечерам? Что привело вас к прозрению? — спросила я, и одна из монахинь ответила:
— Я была хозяйкой всех этих дев, ныне удалившихся от мира сюда, на остров. На пристани держала я дом, где обитало много красавиц, и жила тем, что добывали они своей красотой. Проезжие люди заходили к нам в гости, мы радовались, когда они приходили, а когда корабль уплывал, — грустили... Так жили мы день за днем. Первым встречным, совсем незнакомым людям клялись в любви до гроба; под сенью цветущей сакуры, в знак вечной любви, подносили полную чарку сакэ, меж тем как в сердце не было ни капли настоящего чувства... Незаметно промчались годы, и вот мне уже перевалило за пятьдесят. Не знаю, видно, такова моя карма, — так, кажется говорится? — только разом очнулась я от этой жизни, подобной сновидению, полному пагубных заблуждений, и решила навсегда расстаться и с домом своим, и с грешной жизнью. Здесь, на острове, каждое утро хожу я в горы собираю цветы и подношу их буддам всех трех миров!
Слушая речь этой женщины, я почти позавидовала ее судьбе. Корабль стоял у этого острова день-другой, а потом поплыл дальше.
— Посетите нас снова на обратном пути! — говорили отшельницы, горюя, что наступает разлука, но я подумала: «Нет, мы расстаемся навеки, больше мне не суждено побывать здесь...» — и ответила:
Если б знать я могла,
сколько зорь еще встретить придется
в этом долгом пути!
Только страннице бесприютной
жребий свой угадать не под силу...
Наконец, корабль прибыл к острову Миядзима. Над безбрежными волнами издалека виднелись храмовые ворота, Тории, Птичий Насест: галереи храма, длиной в сто восемьдесят кэн[147], как будто поднимаются из воды; множество лодок и судов пристают прямо к этим галереям. Предстояла большая служба, и мне удалось полюбоваться разнообразным искусством здешних жриц «найси»: в двенадцатый день девятой луны, готовясь к предстоящему празднику, жрицы пели и танцевали на предназначенном для представлений помосте — так же, как галереи, помост устроен над водой, пройти туда можно прямо из храма, по галереям. Выступали восемь жриц «найси», все в разноцветных косодэ с длинными белыми шлейфами. Музыка была обычная, мне было отрадно слышать знакомую мелодию и видеть пляску «Платье из перьев», изображавшую Ян-Гуйфэй[148], возлюбленную танского императора Сюань-цзуна.
А в день праздника танцовщицы в синих и красных парчовых одеждах были прекрасны, как бодхисаттвы! Нарядные шпильки в волосах, блестящие позолоченные головные уборы — точь-в-точь такой же была, наверное, Ян-Гуйфэй! С наступлением темноты зазвучала музыка еще громче, мне особенно запомнилась мелодия «Осенние ветры». Когда же совсем стемнело, праздник окончился и люди — их собралось здесь множество — возвратились по домам. Все опустело, остались лишь редкие богомольцы, решившие провести всю ночь в молитве. Из-за гор, позади храма, взошла полная луна тринадцатой ночи; казалось, она выплыла прямо из сада, окружавшего храм. Волны прилива подступили под самые галереи, луна, сиявшая на безоблачном небосводе, отражалась в воде, так что невольно брало сомнение — уж не поселилась ли она на дне этих вод? Меня вдохновляло сознание, что светлый бог, с душой, чуждой грешных земных страстей, чистой, как это безбрежное море, обитает здесь, в Ицукусиме, и, так как в облике этого бога явил себя будда Амида, я шептала слова молитвы:
— О ты, сиянием озаряющий мир! Спаси и не отринь все живое, взывающее к тебе! Укажи и мне путь к спасению!
«О, если бы в сердце моем не было греха! Как счастлива я была бы!» — думала я, и против воли душа полнилась нетерпением.
* * *
Я недолго оставалась в Ицукусиме и вскоре пустилась в обратный путь по Внутреннему Японскому морю. На том же корабле ехала некая женщина почтенного вида.
— Я живу в Вати, что в краю Бинго, — сказала она. — По обету ездила молиться в Ицукусиму... Приезжайте погостить в нашем доме! — пригласила она меня.
— Я еду в край Тоса, хочу побывать на мысе Отчаяния, Асидзури... — ответила я. — Но на обратном пути навещу вас!
На этом мысе есть храм, посвященный бодхисаттве Каннон. Нет в том храме перегородок, нет и священника-настоятеля. Собираются только паломники да случайные прохожие, все вместе — и знатные, и простолюдины.
— Отчего так? — спросила я, и мне рассказали:
«В давние времена служил здесь некий монах. И был у него служка, монах меньшего чина. У этого служки было доброе сердце. Однажды неизвестно откуда забрел сюда какой-то монашек и стал кормиться в храме утром и вечером — служка каждый день делил с пришельцем свою трапезу. Настоятель стал ему выговаривать: «Добро бы ты поделился с ним раз-другой... А день за днем отдавать половину своей еды не годится!» На следующее утро опять явился монашек. Служка и говорит: «Будь моя воля, я охотно делил бы с вами мою еду, но настоятель бранит меня, поэтому больше не приходите. Сегодня я в последний раз вас угощаю!» — и опять накормил его, отделив половину от своей доли. Тогда пришелец сказал: «Вашу доброту я никогда не забуду! Пойдемте со мной в мое жилище!» — и служка пошел за ним. Это показалось настоятелю странным, он тихонько отправился следом и увидел, что монашек и служка пришли на мыс, уселись в маленький челн и, отталкиваясь шестом, поплыли на юг. «Куда же ты едешь, покинув меня?!» — в слезах закричал настоятель, и служка откликнулся: «Еду в горный край Поталаку[149]!» Глядит настоятель и видит, что оба монашка вдруг превратились в двух бодхисаттв — Каннон и Сэйси[150], один стоит на носу, другой на корме. Тут раскаялся настоятель в своем поступке, горечь проникла в сердце, и, обливаясь слезами, стал он в отчаянии колотить оземь ногами. Из-за того, что делал он различие между людьми, не признавал их равными, случилось с ним такое несчастье! С тех самых пор в этом храме не разделяют людей на низкорожденных и благородных...»