Как раз в это время мне сказали, что некая девица просватана за жителя Восточных провинций и перед отъездом хочет купить туалетный прибор наподобие моего, причем готова заплатить намного больше, чем я рассчитывала. Как ни жаль мне было расстаться с заветным ларцом, я обрадовалась — наверное, сам Будда сжалился над моей нищетой! Передавая ларец новой хозяйке, я сложила:
О, как горестно мне
с родительским даром прощальным
расставаться навек!
Ведь ларец драгоценный этот -
об отце и матери память…
Прежде чем начать переписку остававшихся двадцати свитков Великого собрания, я отслужила, как положено, службу покаяния в грехах в храме Двойных деревьев, Сориндзи. на Восточной горе, Хигасияма. Раньше, трудясь над перепиской, я ни на минуту не забывала о государе, вспоминала прошедшее, любовь к государю все еще переполняла сердце, я не в силах была его позабыть, но теперь, днем ли, ночью, твердила в душе только одно: «Да обретет вечное просветление душа усопшего!» — и с горечью думала о моей карме, судившей мне его пережить. На горе Отова, за храмом Киёмидзу, трубили олени — мне казалось, они горюют вместе со мной, печальный звон цикад невольно вызывал слезы. Я молилась всю ночь. Луна, взошедшая на востоке, постепенно склонилась к западу. Закончилась ночная служба в окрестных храмах, и только здесь, в храме Двойных деревьев, еще звучал одинокий голос монаха, читавшего сутру. Я сложила:
По кремнистой тропе
я хотела бы в горние выси,
в мир иной забрести,
чтобы встретить в пути, быть может,
отлетевшую светлую душу…
Я поручила одному из.монахов доставить мне из Ёкавы бумагу и освященную воду, чтобы размешать тушь для переписки. Мы вместе пошли до Восточного подножья священной горы Хиэй, здесь я посетила храм Хиёси, посвященный богу-покровителю священной горы. Моя бабка, монахиня Кога, горячо почитала это святилище за благодеяния, ниспосланные ей здешним богом, она постоянно бывала здесь и часто брала меня с собой…
… — За чью душу вы молитесь? — спросил меня монах. Мне было больно слышать его вопрос. Конечно, мне хотелось бы отдать переписанный мною свиток в храм Фука-куса, где покоится прах государя, но что подумали бы об этом люди? Вспомнив, что покойный государь глубоко чтил богов храма Касуга, я отправилась туда и поднесла свитки главному святилищу на горе Микаса; а на горных вершинах в это время громко трубили олени, как будто понимали мои переживания.
Так жалобна песнь
оленей на кручах далеких,
пикал на полях -
будто вместе со мною стенают.
слезы льют в тоске безутешной…
В этом году наступила тридцать третья годовщина смерти моего отца. Я заказала, как положено, поминальную службу, ее вел тот же монах из храма Двойных деревьев, Сориндзи. По моей просьбе он прочел также стихотворение, которое я сложила:
Год за годом течет,
влачатся дни жизни бесплодной -
скоротала и я
тридцать лет да еще три года
с той поры, как отца не стало…
Я посетила Кагураоку, где обратилось в дым тело отца. Обильная роса покрывала древние мхи, под ногами шуршала палая листва, засыпавшая тропинку. Каменная ступа отмечала место, где был погребен прах отца. Мне было грустно, но более всего меня огорчало, что стихи отца не включили в очередное поэтическое собрание, составленное по императорскому указу. Разве случилось бы такое, если бы я по-прежнему служила во дворце, имела бы подобающий ранг? Стихи отца всегда помещали во все собрания, начиная с «Продолжения старых и новых песен». Я и сама принимала когда-то участие в придворных поэтических состязаниях. Неужели бесплодно угаснет поэтическая слава, сопутствующая нашему роду на протяжении восьми поколений, начиная с принца Томохиры, нашего предка? Мне вспомнились предсмертные слова отца, завещавшего мне продолжать семейную поэтическую традицию, и я сложила:
О печальная участь!
Не осталось от славы былой
и следа в мире песен -
как разбитая лодка рыбачья,
доживаю свой век в безвестье…
Так горевала я, стоя у могилы отца. А ночью мне привиделся сон: я увидела отца как живого, и я сама тоже была молодой, прежней, как в те далекие дни. Я поведала отцу, как мне больно, что угасла наша былая слава.
— Твой дед, Митимицу Кога, воспел в стихах опавшие листья клена, — отвечал мне отец.
О Синобу-гора!
На пределе терпенья под вечер
у подножья узрел,
как багрянцем в лучах заката
на листве роса заиграла…
— А мое стихотворение, — продолжал он, -
От дымки весенней
куда улетаете вы?
О дикие гуси!
Разве там, в краю чужедальнем,
вас не встретит весны цветенье?…
удостоилось чести войти в собрание «Второй августейший сборник». С тех пор ни одно поэтическое собрание не обходилось без сложенных мной стихов. Твой дед с материнской стороны, Такатика, глава Военного ведомства, тоже прославился стихотворением, написанным по случаю посещения государем его усадьбы в Васиноо:
Нашей ветхой усадьбе
выпадала высокая честь
принимать государей -
но еще не бывало доселе,
чтоб цвели так безудержно вишни…
Итак, твои предки и с отцовской, и с материнской стороны передали тебе способность к стихосложению. Не бросай же поэзию! Пусть ты осталась одна, последняя в нашей семье, но поэзия с тобой не угаснет! — И, постепенно удаляясь от меня, он произнес:
Неустанно трудись,
слагай с неослабным усердьем
строки песен своих,
как рыбачка — травы морские,
и признанье тебя не минет… -
С этими словами призрак исчез, и в то же мгновенье я проснулась, но облик отца, казалось, еще стоит перед моими полными слез глазами, а голос звучит подле моего изголовья.
С тех пор я стала с особым усердием заниматься сложением стихотворений танка. В полном одиночестве я на семь дней затворилась для молитвы близ могилы гения поэзии Хитомаро [143]. В седьмую ночь, которую проводила я в бдении, я сложила:
Был прославлен наш род
искусством сложения песен -
о великая скорбь
сознавать, что мне не под силу
миру дать нетленные строфы!
В это время словно во сне передо мной явилась фигура старца. Я набросала на бумаге его изображение и записала его слова. Этот мой рисунок и хвалебное слово Хитомаро послужили к прославлению поэта на празднике в его честь. Я надеялась, что если окажусь угодной душе великого стихотворца древности, заветное желание мое непременно исполнится — не угаснет поэтическая слава семейства Кога! Я отслужу тогда благодарственный молебен перед этим рисунком… А покамест я спрятала его на дно моего ларчика с тушью. Время шло, и вот, наконец, в следующем году, в восьмой день третьей луны, на празднике в честь Хитомаро, я поставила перед его изображением ритуальные подношения.
Меж тем уже наступила пятая луна, приближалась первая годовщина смерти государя. Я дала обет переписать к этому дню Пять великих сутр, три первых свитка были уже готовы, осталось переписать еще два. Но в нашем мире всегда опасно уповать на завтрашний день… С памятным подарком матери я уже рассталась, стало быть, и отцовский подарок хранить не было смысла. Все равно ведь, как его ни беречь, в мир иной его с собой не возьмешь… На этот раз я твердо решила расстаться и с отцовским письменным прибором. Сперва мне казалось, что лучше уступить его кому-нибудь из знакомых, чем продать совсем чужому, незнакомому человеку; однако, зная о данном мною обете, люди, чего доброго, могли бы подумать, будто, окончательно пав духом в борьбе за жизнь, я так обнищала и опустилась, что готова теперь спустить даже подарок, завещанный покойным отцом. Это было бы мне неприятно. Как раз в это время, проездом из Камакуры, в столице остановился помощник наместника острова Кюсю. Он-то и купил у меня прибор для письма. Так получилось, что подарок матери увезли на восток, а отцовский подарок ушел на запад.
Со слезами смешавшись,
течет моя черная тушь
в море вечной печали -
суждено ли нам свидеться снова
там, на Западе, в лучшем мире?…
с грустью думала я, передавая коробку с тушью новому владельцу.
Переписку двух оставшихся сутр — Нирваны и Высшей мудрости — я решила начать в середине пятой луны. В это время мне пришлось по кое-каким делам побывать в краю Кавати, в местности, где находится могила принца Сётоку. Я осталась там и завершила переписку первой половины — двадцати свитков, — сутры Высшей мудрости. Эти свитки я преподнесла святилищу при могиле принца и в начале седьмой луны вернулась в столицу.
Миновал ровно год со дня смерти государя. Я посетила его могилу в селении Фукакуса и оттуда прошла к дворцу Фусими. Там уже началось богослужение. По поручению сына покойного, прежнего императора Фусими, служил епископ Тюгэн, настоятель храма Каменного Источника, Сякусэн. Я слышала, как он читал сутру, собственноручно переписанную государем Фусими на обороте бумаг, оставшихся после покойного государя, и с болью душевной думала, что сын скорбит о покойном отце так же сильно, как я. Затем продолжалась служба от имени государыни Югимонъин, ее вел преподобный Кэнки, он тоже читал сутру, написанную на обороте рукописей покойного. Эти службы с особой силой запечатлелись в моем сердц