Сюжеты «Военных рассказов» <…> сентиментальны, выдуманы, грубо-тенденциозны. Это переложенные на военные темы святочные рассказы, те самые рассказы о замерзшем мальчике и раскаявшемся под Рождество воре, над которыми так охотно издеваются юмористы. Издевался, верно, с высоты своего эстетического дуазо и г. Кузмин, пока не пришла необходимость тужиться и измышлять такую же третьесортную беллетристическую вермишель[155].
Самые резкие слова принадлежали А. Тинякову, который откровенно обвинял Кузмина в нечувствительности к происходящему в стране и мире:
…«внимая ужасам войны», г. Кузмин оказался способен лишь на то, чтобы наскоро написать и напечатать несколько безвкусных рассказцев. В этом сказалась такая оскорбительная для человека душевная мертвость и умственная мелкость, что читателю невольно хочется пожелать, чтобы г. Кузмин не выходил впредь из круга любезных ему «штатских сплетен»[156].
Такая единодушная оценка, подкрепленная критикой других рассказов Кузмина тех лет, может подвести к мысли о том, что в эти годы писатель действительно переживал некоторый кризис творчества.
Появление «Военных рассказов» легко интерпретировать и как стремление Кузмина встроиться в общее патриотическое движение начала Первой мировой войны. Позиция писателя-модерниста, чутко откликающегося на события, происходящие в России и в мире, разделяющего проимперские взгляды и осуждающего немецкое вторжение, была наиболее прогрессивной в это время: в ура-патриотической манере писали Ф. Сологуб, Вяч. И. Иванов, Н. С. Гумилев, В. Я. Брюсов и др.[157] Кузмин разделил большинство идеологем эпохи, что отразилось в его творчестве. К примеру, в № 6–7 «Аполлона» за 1914 год Кузмин помещает статью «Аналогия или провидение? (О А. С. Хомякове как поэте)». Обращаясь к творчеству и общественной позиции славянофила, Кузмин отмечает, что тот задал «как бы целую программу, если не политическую, то духовную, культурную и психологическую» (Критика, с. 20), имея в виду его идею об особой миссии России среди других европейских народов. Апология славянофильских идей была общим местом официальной риторики, подхваченной модернистами[158]. В этом же номере «Аполлона» появились стихи С. Маковского «Война. Посвящается памяти А. С. Хомякова» со строками, под которыми вполне мог подписаться и Кузмин:
Священны бури мировые,
И дивен жребий твой, Россия,
Многострадальная жена!
Как встарь, свой подвиг совершая, —
Славян заступница святая —
Ты победишь. Ты призвана.
С началом войны в публицистике Кузмина в духе эпохи начинают отчетливее звучать антигерманские идеи. Осуждая немецкую жестокость на занятых территориях, Кузмин переносит свое отношение на немецкую культуру в целом и описывает ее как косную, насыщенную милитаристским пафосом и пренебрегающую традиционными нормами морали:
Мы видим пример, к чему приводит культура, где вместо твердости – упрямство, вместо рыцарства – солдатчина, вместо силы – бессмысленная жестокость, вместо величия – вагнеровский балаган, вместо культуры – усовершенствованные уборные. А между тем этот мираж держал всех в плену, особенно нас, привыкших смотреть на все искусство через немецкие очки («Раздумья и недоуменья Петра Отшельника», 1914. – Критика, с. 360–361).
Смена отношения к немецкому наследию была одним из идеологических и интеллектуальных последствий мировой войны. Страна, долгие годы воспринимавшаяся как колыбель культуры, по мнению союзников, дискредитировала себя, развязав мировую бойню. Результатом стала переоценка стереотипа о сдержанности и культурности немцев. Вторжению в Бельгию в августе 1914 года сопутствовали ряд кровопролитных сражений и безжалостность немцев к мирному населению, о чем быстро становилось известно европейской и российской прессе[159]. Приведем показательную в своей риторике цитату из очерка «Варвары» Н. Денисюка, опубликованного в одном из августовских номеров «Нивы»:
Германская империя, созданная с мечом в руках, на поле битвы, «на железе и крови», не могла изменить нравов, не могла стать на путь уважения права, личности, солидарности и доброжелательства к другим нациям. <…> века цивилизации прошли над головой германцев, не затронув их души…[160]
Кузмин перемещает действие одного из своих «военных рассказов» – «Серенада Гретри» – в бельгийские локации, демонстративно ставя под ним датировку «август 1914 г.». Бомбардировка и разрушение немецкой армией Реймсского собора, наиболее известный пример «немецкого варварства», вызвал европейский резонанс, скоро пришедший и в русскую литературу[161] – стоит вспомнить, к примеру, рассказ Ф. Сологуба «Острие меча». Кузмин откликнулся на происшествие стихотворением «Вы можете разрушить башни…» с дидактичными строками «Испепеляйте, грабьте, жгите! / Презренье вам ответ – не страх» (Поэзия 2006, с. 67).
Одним из основных литературных жанров первых военных лет стал небольшой рассказ из военной или тыловой жизни: он предоставлял возможность обратиться к актуальным событиям, не прибегая к сложным повествовательным формам, а также давал широкий простор для морализаторства. Военная литература сосредоточилась на судьбе обычного человека на войне, в чем можно видеть влияние «Севастопольских рассказов» Л. Н. Толстого. Изображение войны вне войны – характерная особенность и «Военных рассказов» Кузмина. Действие в них протекает вдали от непосредственных боев – в тылу («Третий вторник»), перед отправкой на фронт («Пятеро путешественников»), в отдаленных от войны местах («Ангел северных врат», «Кирикова лодка»). Единственный рассказ, действие которого связано с полем битвы, – «Два брата» – имеет сюжетную лакуну в месте описания боя: героя оглушают в самом начале сражения, и он приходит в себя уже в госпитале.
Несложен и положенный в основу кузминских рассказов пафос: его протагонисты, переживая происходящее с ними, меняются внутренне, обретая в экстраординарных ситуациях утраченные нормы морали[162]. Внутреннюю силу чувствуют героини «Правой лампочки», «Третьего вторника» и «Серенады Гретри»; в святочном рассказе «Ангел северных врат» пришедшее из ниоткуда спасение оказывается божьим промыслом и т. д. Нехитрая мораль помещается в финал рассказов, как, например, в последние строки «Двух братьев»:
– …теперь я знаю, как быть счастливой!
– Думать о других?
– Нет. Это похоже на мораль. Но давать всем приближающимся нужное им счастье. Любить их (Проза, т. 5, с. 347).
Типичной чертой «военных рассказов» тех лет была циклизация: сборники «военных рассказов» опубликовали Сологуб («Ярый год», 1916), Тэффи («Зарево битвы», 1915) и многие другие. В издательстве «Лукоморье» вышел специальный сборник «Лукоморье. Сб. 1. Военные рассказы» (1915), в который вошел и один рассказ Кузмина («Обыкновенное семейство», 1915).
Как кажется, есть все основания солидаризироваться с мнением критика «Русских записок» о типичности прозы Кузмина:
«Военные рассказы» г. Кузмина кажутся нам чрезвычайно типичными для современной военной беллетристики. <…> Требовались поскорее и в значительном количестве рассказы и повести, ура-патриотические, шовинистические, в одну сторону обличительные, в другую панегирические, с наступательным фронтом и сентиментальным тылом, без колебаний и оттенков; время военное. И литература откликнулась на этот спрос с готовностью и быстротой[163].
Перед нами будто бы та литература, которая не таит в себе никаких загадок и исчерпывающе может быть описана через магистральные тенденции своего времени.
Однако такой ответ не приоткрывает все тайны «Военных рассказов». Патриотизм, энтузиазм и обличительный пафос в литературе мог выражаться многими способами. Сам Кузмин прибегал к нескольким: в то время как его проза появлялась на страницах популярных изданий, стихотворения, посвященные войне, выходили в «Аполлоне». Творчество автора расслаивалось на небольшую часть, предназначенную для узкого круга, и более значительную, адресованную широкому читателю. Посмотрим пристальнее на тот «литературный продукт», который Кузмин предлагал массовой аудитории.
На первый взгляд, восемь «военных рассказов», составивших книгу, представляют собой типичную новеллу с пуантом: пришедшая на любовное свидание женщина дезинформирует вражеский отряд («Правая лампочка»), неожиданный помощник оказывается ангелом («Ангел северных врат»), а мальчишка, мечтающий о славе, попадает на страницы газеты («Пять путешественников»).
Однако рассказы внутренне неоднородны. В трех новеллах («Пастырь воинский», «Кирикова лодка», «Третий вторник») и без того упрощенная фабула сокращается до минимума: в центре остается событие, почти не значимое для героев, а доминантой становится установка на рассказывание (она ощущается читателем вследствие очевидной нетождественности рассказчика автору). Именно в «Военных рассказах» Кузмин начинает широко использовать возможности перволичного повествования и прибегает к сказу. Так, «Третий вторник» построен как монолог героини о том, что происходит с ней после отъезда на войну мужа. Редуцирование роли автора как повествовательной инстанции высвечивает внутренний конфликт героини, при этом позволяя не объяснять полностью ее решения и поступки:
Он так боялся, так волновался, что мне сделалось слегка неловко. Он был очень красив, но бесконечно далек. За окном, не переставая, шел дождь. Мне делалось просто скучно. Может быть, Ипполит прав и я разлюбила его, ведь иногда это случается очень неожиданно. Он ждал объяснений, но как объяснить то, чего сама не понимаешь? (Проза, т. 5, с. 82)