.
На митинге 12 марта 1917 года Маяковский, выражая свое неприятие министерства искусств, особенно выступал против входящих в него «мирискусников»:
Если будет правительство, то туда войдет только известная группа «Мира искусства». Бенуа является приверженцем определенного искусства, для меня неполного. <…> Бенуа не может заниматься искусством, которое осуществлено широкой демократией[216].
Такой пафос «левых» выражал то же, что волновало Кузмина на протяжении 1910-х годов, – внимание к нуждам современности, движение к новому, более актуальному и демократическому искусству, не замкнутому в модернистские рамки. Возможно также, что солидаризация с «левыми» была для Кузмина наиболее верным способом как можно скорее освободиться от стесняющего давления статичной репутации и порвать с образом стилизатора.
Все это вкупе с изложенными выше наблюдениями позволяет утверждать, что новая поэтика Кузмина не была ни уступкой времени, ни пропуском в стан «левых», – это был симптом сознательной смены творческих ориентиров писателя. Подготовляемые в творческой лаборатории Кузмина конца 1910-х годов перемены были логическим развитием его исканий этого десятилетия и одновременно непосредственно стимулировались революционными событиями, в которых поэт нашел вдохновение и материал для приложения собственных идей. Сближение Кузмина с «левыми» в 1917 году было предопределено эволюцией его эстетических взглядов (изображение современности в его творчестве постепенно начало превалировать над стилизациями и историческими экскурсами), новыми тенденциями в его поэтике (усиленное внимание к фонетической стороне слова, сближение сходных по звучанию слов), а также участившимися личными контактами с отдельными представителями футуризма. Совокупность разного рода причин поставила Кузмина к началу 1917 года в такое положение, что сближение с «левыми» художниками в первые пореволюционные недели было едва ли не единственным возможным решением, отвечавшим его творческим и идеологическим установкам.
Однако читатели и критики не оценили усилий Кузмина. «Революционные» стихотворения поэта моментально стали объектом критики и пародии. В № 20–21 «Журнала журналов» был помещен стихотворный фельетон с характерным названием «Самоопределившиеся. (История новейших метаморфоз)». Его автор Д. Н. Тигер, один из постоянных сотрудников сатирических отделов «Журнала журналов» и «Нового Сатирикона», писавший под псевдонимом Доль, высмеивал пореволюционное творчество Городецкого, Кузмина, Сологуба, Маяковского, Северянина. Насмешка строилась на противопоставлении дореволюционной репутации и аполитичной позиции авторов – революционному энтузиазму, проявившемуся в перенасыщенных февральской символикой текстах. Например, в отрывке о Северянине узнаваемые штампы его поэзии курьезно соседствовали с революционными реалиями: «Расставшись с вкусным ананасом, / С кабриолетом, с негой век, / Запел наш нежный странным басом: / – Ко мне, грезерки! Я – эс-дек». Схожий прием можно обнаружить и в части, посвященной Кузмину.
От милых банщиков и коз
Махнул он прямо в стан… эс-эров.
Из чьей-то юбки красный флаг
Скроил умелыми руками
И сонм республиканских благ
Воспел рублеными строками.
Теперь, огромный красный бант
К груди пришив блудливой музе,
Он славит, как влюбленный франт,
Лик «ангела в рабочей блузе»…[217]
Объектом осмеяния Кузмина критик избрал стихотворение «Русская революция», особенно отметив его последние строки про «ангела в рабочей блузе» и «юношескую, целомудренную, благую» революцию. О том же стихотворении и тех же строчках писал и другой критик:
М. Кузмин, заделавшись республиканцем, выпорхнул в «Ниве». Этого специалиста по банщикам, как оказывается, больше всего радует, что русская революция не только «благая» как «ангел в рабочей блузе», но еще и то, что она целомудренная. В чем ином, а в целомудрии товарищ Кузмин толк понимает[218].
Отметим, что оба критика вынимают образы из исходного революционного контекста и помещают в другой – контекст повести «Крылья» и сложившейся репутации ее автора. По этой причине «огромный красный бант», который Кузмин надел на грудь «блудливой музе», обнаруживает двусмысленный подтекст: красные банты и флаги были частью антуража улиц Петрограда в конце февраля – начале марта 1917 года[219], и в отсутствие достаточного количества ткани нужного цвета их иногда действительно делали из предметов одежды, в том числе и юбок[220]. В пародии эта деталь гипертрофирована и превращена в знак франтовства и жеманства, отсылающий к образу Кузмина-денди (впоследствии закрепленного в мемуарах Г. В. Иванова[221]), а обращение поэта к «ангелу в рабочей блузе» предстает как порыв гомосексуальной любви.
На протяжении 1917 года в «Журнале журналов» появилось еще несколько критических заметок. Часть их касалась прежнего творчества Кузмина и его репутации писателя-порнографа, символа дореволюционного мещанства и развращения нравов. Так, в стихотворном фельетоне «Литературные гадания», вышедшем еще до революции, произведения Кузмина сулили гадающим «…порок, разврат, / Страсть до исступлений»[222]. В одном из послереволюционных фельетонов общественная ситуация 1909 года описывалась через произведения, имевшие славу непристойных и порнографических (в число которых, разумеется, попало и творчество Кузмина), а атмосфера 1917-го – как открытое противостояние прошлому, эмблемой чего был все тот же Кузмин:
1909 г.
С праздничком, читатели, а более всего читательницы. Ципочки! Мамочки! Ну, похристосуемся! Тяните сюда ваши губки, все, все: и старушки в шестьдесят пять лет (и в этом есть известная прелесть), и девочки-пятилеточки!..
Приятно такую крошечку…
Я совершенно согласен с профессором Мережковским на этот счет. Совершенно!.. Читали и читательницы! Не думайте о революции и конституции – от того и другого бока болят. Слушайте лучше нас и идите за нами. Мы все здесь: Зиновьева-Аннибал, Арцыбашев, Кузмин… Мы все с вами… Ципочки, тушите огни… Свету, меньше свету! «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, хочу одежды с тебя сорвать»!.. <…>
1917 г.
Красная Пасха!
Красные флаги!
Красные ленточки в петличках. Христос Воскресе, товарищи! С праздничком, граждане! Вот мне принесли поздравления от бывшего министра, от бывшего гофмаршала, от бывшего коменданта!.. К чорту, не принимать их! Швейцар, вынеси им по целковому! Долой Демчинского, Стесселя и Куропаткина с его терпением! К чорту конституцию 17 октября 1905 г.! Под суд командиров карательных экспедиций!.. Будь она проклята, порнография 1909 г. Бойкот Кузмину, Арцыбашеву и Зиновьевой-Аннибал…[223]
Ту же тему, но в более серьезном модусе, встречаем в другом номере «Журнала журналов»:
Она [демократия] способна на все. Вплоть до того, что в один прекрасный день решительно потребует у нас: – А нет ли у вас чего-нибудь почитать? Попробуйте тогда выйти к ней с сочно рассказанным еврейским анекдотом Юшкевича или гомосексуальной историйкой Кузмина[224].
Можно выделить несколько причин, по которым Кузмин подвергся этой атаке. «Русская революция» была опубликована в «Ниве» в середине апреля, но количество рецензий со временем не только не сократилось, но стало еще больше с выходом стихотворения в «Русской воле». Репутация газеты дискредитировала помещенные в ней тексты, даже если чисто внешне они не отличались от поэтической продукции, наполняющей другие издания. Инициатива создания «Русской воли» принадлежала министру внутренних дел А. Д. Протопопову, а ее первоначальная программа состояла в освещении преимущественно экономических вопросов. Средства, выделенные на газету, позволили привлечь в нее лучшие литературные силы – Л. Н. Андреева, А. И. Куприна и др. «Журнал журналов», как и многие другие издания, негативно относился к этой газете и посвятил ей целый разворот в № 2 за 1917 год, критикуя грубую попытку купить за большие гонорары мнение и талант литераторов и журналистов: «В „Русской воле“ – и созидающую и разрушающую роль сыграл тот, слишком толстый и аппетитно приоткрытый кошелек»[225]. Энтузиастические стихи Кузмина, появившиеся на страницах этого скомпрометировавшего себя издания, вероятно, воспринимались не как выражение подлинного революционного энтузиазма, а как заказные произведения.
Безусловно, творчество и личность Кузмина и ранее становились объектами пародии: особенно много их появилось в 1906–1908 годах в связи с выходом первого романа и сборника писателя[226]. Однако нетрудно объяснить отличие пародий 1900-х от критики 1917 года. Первые были сосредоточены на воспроизводстве и обыгрывании узнаваемых поэтических приемов, образов и тем Кузмина, создавая комический или иронический эффект (и тем самым способствовали закреплению репутации автора). Критика 1917 года была сатирической, обличительной по духу и направлена на дискредитацию новой позиции Кузмина: подчеркивался как зазор между его до- и пореволюционным творчеством, так и несоответствие сложившейся репутации автора – новому образу «поэта-гражданина», который он выстраивал в стихотворениях весны 1917-го. Если ранее Кузмина высмеивали за «кузминские» темы и приемы, то в описанных выше случаях его подвергают критике за то, что он взялся с привычным ему поэтическим арсеналом за «некузминские» темы.