В 1917 году в полной мере выявилось зреющее до того напряжение между ожиданиями читателя, репутацией Кузмина и его новым творчеством. Тот факт, что Д. Тигер и другие критики не сочли нужным пояснять, откуда заимствованы те или иные образы, ставшие объектами насмешки, свидетельствует о том, что к середине 1910-х годов существовала готовая модель восприятия Кузмина и его творчества, без лишних слов понятная читающей публике. Но пока критика стремилась соотнести новое творчество Кузмина с уже существующей моделью восприятия, сам автор пытался в новых произведениях преодолеть укоренившуюся репутацию аполитичного «эстета». В первом случае мы видим работу статичной репутации, во втором – авторской стратегии. Очевидно, что в середине 1910-х соотношение этих категорий меняется по сравнению с предшествующим периодом творчества Кузмина: ранее эти два процесса протекали параллельно и Кузмин работал на свою репутацию, а начиная с середины 1910-х стратегия и репутация расходятся.
Примечательно, что из составляющих частей ранее сложенной статичной репутации Кузмина за основу пародий в 1917 году были взяты образы «гомосексуала», «эстета» и «певца веселой и изящной жизни». При этом не были задействованы другие слагаемые образа – «древний» Кузмин (хотя он мог быть использован, например, для подчеркивания «несовременности» Кузмина, несведущего в политической жизни) или «религиозный» Кузмин (вероятно, по причине роста значимости религиозной образности в первые пореволюционные месяцы). Возможно, использование указанных выше штампов было основано на большей связи последних с дореволюционной жизнью и разлагающей атмосферой декадентства.
Мы видим, что репутация, принесшая славу Кузмину на этапе вступления в литературу и закрепления в литературном мире Петрограда первого десятилетия XX века, очень скоро начала работать против своего автора. Создалась ситуация, когда сформированная статичная репутация связывалась в сознании критиков с дореволюционным временем и препятствовала осмыслению нового материала писателя. Насущной задачей Кузмина к концу 1910-х годов был выход из тупика и формирование нового образа. Но одна неудачная попытка («Военные рассказы») вскоре дополнилась другой (революционные стихи) – репутация Кузмина буквально не позволяла ему сдвинуться с места и сформировать новый образ. Нельзя было и рассчитывать на критику, которая некогда принесла Кузмину популярность. В стремлении как можно заметнее отгородиться от имперской культуры, пореволюционные критики обличали модернизм и насмехались над попытками Кузмина занять якобы не соответствующее тому положение поэта-демократа. Неоднозначность, главная движущая сила кузминской репутации, по всей видимости, все же имела границы, совпадающие с модернистским силовым полем: выход за его рамки к более широкой аудитории приводил к непониманию, неприятию и осмеянию. Следовательно, Кузмину нужно было искать новые пути обновления своей репутации.
«Марсельские матросы» – революционный проект Кузмина
Обращение к жизни и творчеству Кузмина 1916-го и большей части 1917 года наталкивается на одно сокрушительное обстоятельство: почти никаких документов от этого времени не осталось. Знаменитый дневник писателя утрачен в части, охватывающей январь – октябрь 1917 года (известные записи начинаются только с 13 октября), количество других материалов – писем, записок, заметок – также стремится к нулю. Поэтому, восстанавливая обстоятельства жизни и творчества Кузмина в этот период, неизбежно приходится вставать на путь допущения и догадок. Это касается и самого большого кузминского проекта 1917 года – литературной группы «Марсельские матросы».
Почему Кузмин решил создать литературную группу именно в первые пореволюционные месяцы? Ответ на этот вопрос нужно начать издалека. Прежде всего, в исследовательской литературе бытует убеждение о принципиальном неприятии Кузминым литературных групп, вызванном его отношением к искусству не как к ремеслу или коллективному продукту, а как к спонтанному прозрению и индивидуальному творческому акту[227]. Несмотря на то что в критических статьях писателя можно встретить фразы, на первый взгляд исчерпывающе объясняющие такую позицию[228], на деле Кузмин не избегал участия в разных групповых предприятиях. В числе самых известных можно назвать ивановские «Вечера Гафиза» (1906–1907), Общество ревнителей художественного слова (нач. 1910-х), «Цех поэтов» (1911–1912) и др. Интерес к литературным союзам сопутствовал Кузмину на протяжении всей его писательской карьеры – следствием этого стали как минимум три попытки организации им собственных литературных групп.
Первый в этом ряду – «кружок гимназистов», собранный Кузминым на короткое время осенью 1907 года. Шестеро гимназистов, из которых доподлинно известен только один (будущий критик и литературовед Д. П. Святополк-Мирский), посетили Кузмина, в те годы – модного автора, и были ангажированы им для постановки вокального цикла «Куранты любви». Постановка состоялась 30 ноября 1907 года и оглушительно провалилась[229]. Анализируя этот кейс, Н. А. Богомолов справедливо заметил, что скептическое отношение Кузмина распространялось только на те писательские объединения, которые
желали диктовать своим членам какие-либо принципы, ограничивающие творческую индивидуальность <…>, тогда как группы иного типа, основанные на свободном дружески-любовном общении их членов, были для него привлекательны на протяжении почти всей жизни в литературе[230].
На наш взгляд, отношение Кузмина к писательским объединениям было более тонким и нередко компромиссным, диктуемым как его собственными эстетическими взглядами, так и законами литературного процесса. Будучи вовлеченным в него с начала 1900-х годов и вращаясь в атмосфере непрестанных споров, конфронтации групп и группировок, претензий различных писателей и изданий на авторитет, Кузмин хорошо понимал правила, по которым происходит «игра» в литературном поле: об этом свидетельствуют многочисленные случаи его ситуативного сближения с другими агентами литературного процесса, диктуемые его интуицией и чувством границ дозволенного[231]. Поэтому, несмотря на в целом критический взгляд на литературные кружки, Кузмин не единожды использовал их консолидирующую силу для закрепления и упрочения своей репутации.
Размышления о природе литературных групп появляются уже в ранней критике Кузмина – в статьях первой половины 1910-х годов, времени наибольшего оживления «групповой» жизни в литературе. Из редких высказываний следует, что Кузмин чутко различал литературную школу[232] как место, где учатся поэтическим приемам («технике»), и школу как способ формирования общего отношения к искусству и творчеству. Это разделение для него было более важно, чем простое противопоставление иерархичной и жесткой организации – дружеской атмосфере. Общность формальных приемов в рамках школы Кузмин скорее приветствовал, хотя и напоминал, что она не может быть достаточной для создания подлинного искусства: «Результаты всяких школ должны быть техническими; неудобство, почти невозможность идеалистических оснований литературных школ»[233]. Идейное сближение как фундамент школы Кузмин решительно отвергал.
Позиция Кузмина ярче проясняется на фоне отношения к литературным «школам» Николая Гумилева, для которого принадлежность поэта к той или иной школе была определяющей характеристикой. Гумилеву в целом было свойственно представлять историю литературы как смену школ[234]; а отзываясь о новых книгах на протяжении многих лет, он старательно подмечал, является ли рецензируемый писатель основателем или последователем «школы»: «Недаром слова „брюсовская школа“ звучат так же естественно и понятно, как школа парнасская или романтическая»[235], «Мечтающий о мифе Сергей Городецкий понял, что ему необходима иная школа, более суровая и плодотворная, и обратился к акмеизму»[236] и др. Кузмин, по всей видимости, воспринимал такое отношение как облигаторное требование и писал:
…[Гумилев] находил школы необходимыми, как ярлыки и паспорта, без которого, по уверению оппонента, человек только наполовину человек и нисколько не гражданин[237].
С симпатией относясь к акмеистам и участникам «Цеха», Кузмин все же не мог принять то, что привнесли «школы Гумилева» в формы литературной кооперации, положив в основу группы не только технические приемы, но и общую концепцию искусства и мировоззрение, а позднее выдвинув предпосылку о возможности научения и тому и другому.
Идеалом литературного союза для Кузмина был круг друзей и единомышленников, в котором царила бы общность творческих взглядов, возможная только среди близких людей: «Если же это просто кружок любящих и ценящих друг друга людей, тогда вполне понятно их преуспеяние, потому что где же и расцветать искусству, как не в атмосфере дружбы и любви?» (Критика, с. 361). Например, описывая вклад журнала «Весы» в историю русской литературы в статье «Художественная проза „Весов“» (Аполлон. 1910. № 9), писатель уделяет особое внимание отношениям, царившим в редакции «Скорпиона», неоднократно упоминая слова «семья» и «семейственность» и отводя им особую роль в том влиянии, которое приобрело это символистское издание на фоне других:
Это было то впечатление семьи, которое делает возможным частные раздоры и полемики, не допуская до раскола; это было то, что давало радость работы, радость побед не своих лично, чувство родственности и неразрушимой цепи дружбы, какие бы разногласия ни происходили.