<…> Такой именно семьи не хватало «Золотому руну» и «Перевалу», выставлявшим программу, может быть, более широкую и крайнюю, но исполненным случайностей, шатаний и дезорганизации… (Критика, с. 10–11)
Согласно Кузмину, дружеские отношения, лежащие в фундаменте любых творческих взаимосвязей, всегда есть следствие мировоззренческой (и творческой) близости. Если обратиться к творческой биографии писателя, то можно заметить, что особенностью ее было тесное сплетение жизненных и творческих связей, возведенное в принцип на протяжении всей карьеры: вторая половина 1900-х годов отмечена дружескими контактами Кузмина с «мирискусниками», неоднократно переходившими в совместную творческую работу, и «гафизитами», эксплицирующими установку на стирание границ между искусством и жизнью; в конце 1920-х – начале 1930-х годов основной формой общения Кузмина с молодыми писателями станут дружеские собрания в его квартире. Примечательно, что эта позиция перешла и в критику Кузмина:
Упрек: «Ему нравится тот или другой артист, так как они друзья», – предлагаю перелицевать: «Они друзья, так как тот-то артист ему нравится». <…> От общения с живым человеком вы можете лучше понять его искусство («Пристрастная критика», 1924. – Критика, с. 352).
Итак, Кузмин не был непримиримым противником «школ», относясь к ним скорее как к вспомогательным элементам литературного процесса. Писатель мог (если не должен был) пройти «школу» на начальном этапе своего пути (этот этап «школа» могла помочь пройти более быстро и продуктивно), чтобы, вооружившись приобретенными приемами, развивать впоследствии свое искусство в индивидуальном направлении. С этих позиций мы попробуем взглянуть на группу «Марсельские матросы» – первую литературную группу пореволюционных лет, в которую был вовлечен Кузмин[238]. В силу небольшого числа написанных в период их деятельности текстов «Марсельские матросы» остались в истории литературы в основном как малозначительное и не слишком своевременное предприятие Кузмина[239]. Между тем участие в кружке представляет интерес не только как еще один пример отношения Кузмина к литературным объединениям, но и как штрих к малоизученной творческой биографии автора в революционный год.
Существование группы было недолгим: с апреля[240] по начало осени 1917 года. Дневниковых записей Кузмина за это время не сохранилось, как не осталось и документов других участников группы. По этой причине о «Матросах» известно очень немного: прежде всего, их издательские планы, размещенные в двух опубликованных книгах. Из них мы узнаем, что группа планировала выпустить несколько изданий и серий, а также издавать свой альманах при участии Г. Адамовича, М. Бамдаса, Л. Бермана, Ю. Дегена, Г. Иванова, Р. Ивнева, М. Кузмина и др.[241] Из многочисленных анонсированных книг свет увидели в итоге лишь два сборника стихотворений М. Бамдаса: «Предрассветный ветер» (1917) и «Голубь» (1918) – оба вышли под грифом «К-во „Марсельских матросов“».
Основателем объединения был, по его собственным словам, молодой поэт Ю. Е. Деген (1896–1923)[242]. Другой «матрос», М. М. Бамдас (1896–1959), с середины 1910-х годов был частым посетителем Кузмина, его «юным поклонником»[243] и другом Юрия Юркуна. Также в группу входили Л. В. Берман (1894–1980)[244], В. В. Курдюмов (1892–1956), Б. Е. Рапгоф (писавший под псевдонимом Евгеньев, 1892–1941/42), художник и гравер, троюродный племянник Кузмина Н. Н. Купреянов (1894–1933) и постоянный спутник Кузмина Ю. И. Юркун (1895–1938). Можно отметить, что это писатели и художники одного поколения и очень схожей творческой судьбы: до революции многие успели выпустить одну-две книги стихов, прошедших почти не замеченными; некоторые примыкали к «Цеху поэтов» (Деген, Берман). К 1917 году это были авторы, полные сил, чтобы войти в литературу, обладавшие некоторым опытом и ищущие лидера, вокруг которого они могли бы сплотиться. Им стал Кузмин, получив у «матросов», распределивших между собой морские звания, титул «капитана». О характере объединения и распределении ролей в нем читаем в одном из писем Купреянова:
Меня радуют успехи «марсельцев», самолюбие мое щекочет книга стихов, мне посвящаемая, и прочее. Но неприятное щекотание испытал я от сообщения о 10-руб<левом> штурманском взносе. По сему поводу укажу Дегену, что я, собственно, в штурм<анскую> команду приглашений на получал, а если бы даже и так, то, фактически от вас оторванный войной, тем самым состоять в «шт<урманской> команде» не могу, т<ак> к<ак>, по моему представлению, штурмана активные заправилы делами[245].
Из наблюдений над временем создания и составом группы можно сделать вывод, что «Матросы» были довольно типичным для своей эпохи предприятием. В середине 1910-х годов писательские кружки и группы переживают очередной расцвет. В эти годы стараниями Г. Адамовича и Г. Иванова возрождается «Цех поэтов», собрания которого посещают и некоторые будущие «матросы» (Деген и Курдюмов), однако он распадается к 1917 году. Неудивительно, что после распада «Цеха» молодые поэты собираются в другую группу, но организованную уже на иных основаниях. По всей видимости, будущим «матросам» не была близка предложенная «Цехом» модель литературной группы, и они видели собственный писательский союз иначе – лишенным иерархичности и ученичества, группирующимся вокруг литературного авторитета. Такая модель писательской группы в эти годы была также продуктивна: собрания проходили у З. Н. Гиппиус, Ф. Сологуба и мн. др. И воскресенья Сологуба, и салон Гиппиус не имели определенной литературной платформы и были скорее площадками для неиерархичного общения[246]. В ряду известных авторов Кузмин мог казаться достаточно авторитетной фигурой для того, чтобы стать центром кружка, – к 1917 году его статус укрепился отмеченным в 1916-м десятилетием литературной деятельности.
Но что могло заинтересовать самого Кузмина в предприятии молодых поэтов, учитывая, что вот уже десять лет (с момента неудачи с «кружком гимназистов») он не предпринимал попыток создать литературное объединение или влиться в него? Мы предполагаем, что участие Кузмина в кружке «матросов» было своеобразным ответом на возрождение «Цеха поэтов» и его претензий на главенствующее место в деле воспитания поэтической молодежи. Кузмин, как и некоторые другие «матросы», посещал собрания второго «Цеха», несмотря на свое сложное отношение к такой форме писательской кооперации[247]. По всей видимости, именно на собраниях «Цеха» произошло знакомство Кузмина с будущими «матросами», вскоре объединившимися вокруг него на основаниях, противостоящих «цеховой» программе.
Эти основания, как и скрытые мотивы Кузмина, движущие им при создании группы, можно реконструировать по его предисловию к книге Бамдаса «Предрассветный ветер»[248]. Это третье предисловие, написанное Кузминым (два других – к сборнику А. Ахматовой «Вечер», 1912, и роману Ю. Юркуна «Шведские перчатки», 1914), и в нем прослеживается та же мысль, что и в первых двух: творчество начинающего автора ценно, потому что уникально. Однако понимается эта уникальность по-разному. Если в творчестве Ахматовой Кузмин выделил глубокое освоение поэтом литературной традиции, то в лирике Бамдаса (как и в романе Юркуна) оценил в первую очередь «свой тон». «Литературность»[249] в рецензии на сборник Бамдаса представлена как «минус-характеристика»: «…книга его литературна лишь настолько, чтобы ее можно было назвать книгой. Почти minimum» (Критика, с. 487). Но это в концепции Кузмина нисколько не принижает достоинств, напротив – благодаря ослабленной «литературности» в стихах Бамдаса ярче проступает уникальный голос. Противопоставление человека и поэта прямо высказано в тексте: в стихах Бамдаса есть «свой тон, скорее даже человека, чем поэта». Отсутствие влияний не только подчеркивало самобытность дарования Бамдаса, но и устанавливало определенные отношения между ним и автором предисловия: «Может быть, г-ну Бамдасу надоест писать песни и он займется торговлей, путешествиями – кто знает?» Отождествляя молодого поэта с Артюром Рембо, сам Кузмин принимает на себя роль Верлена – авторитета, но не ролевой модели и не учителя[250]. Очевидно, что в этом случае мы имеем дело не просто с комплиментарным предисловием, но и с выражением некоторых важных для Кузмина положений, касающихся функционирования литературного поля. Выделяя юного поэта, Кузмин подчеркивает независимость творчества Бамдаса от существующей поэтической традиции, которую заменяет ему уникальный жизненный опыт и взгляд на мир («голос»). С этим связано и подчеркивание в рецензии национального кода (Кузмин акцентирует внимание на «еврейскости» лирики Бамдаса). Таким образом, поэзия Бамдаса выводится за рамки поэтической традиции в целом и влияния Кузмина в частности, что можно считать и тактическим ходом: Кузмин предвосхищает и опровергает потенциальные упреки в наставничестве и давлении на неокрепший поэтический голос.
Однако из наблюдений над творчеством «матросов» следует ровно противоположное: их «уникальный» голос во многом был перенят у самого Кузмина. Интерес вызывает не сам факт влияния (он был отмечен немногочисленными рецензентами[251]), а то, какие именно особенности кузминской лирики использовали «матросы» в собственном творчестве. Очевидно, что Бамдас и Деген ориентируются не на более современную поэзию Кузмина, а на творчество более раннего периода. Приведем несколько примеров. Вот отрывок из начального стихотворения «Предрассветного ветра» Бамдаса: