Осенью 1907 года в жизни Кузмина сложилась похожая ситуация: летом того года на страницах периодики развернулась массированная кампания против выхода «Крыльев». Критики порицали Кузмина за безнравственность, разврат и негативное влияние на молодежь. В октябре Кузмин, уже пестующий мысль об организации общества, собирает «кружок гимназистов»[266]. Двукратное повторение ситуации – в 1907 и 1917 годах – показывает, что Кузмин понимал репутационный вес, придаваемый наличием круга молодых последователей и почитателей. Кружок подражателей также закреплял творческие достижения Кузмина предшествующего периода: обозначив свое положение в литературе, писатель мог двигаться дальше, развивая иную творческую манеру, – что он и делает в 1917 году, осваивая авангардную поэтику. Все это позволяет нам сделать еще одно наблюдение над функционированием ядра репутации Кузмина: закрепленная в культуре модель восприятия способна активизироваться в кризисные периоды, «подновляя» репутацию автора.
Наконец, участие Кузмина в группе «матросов» могло быть стимулировано пореволюционной работой различных организаций, в которой писатель принял деятельное участие (см. его участие в Союзе деятелей искусств, группе «Искусство. Революция» и др.). Возможно, в пику союзам и куриям с их официальной, иерархичной структурой Кузмин хотел показать, что жизнеспособной может быть и другая модель писательской кооперации: кружок «любящих и ценящих друг друга людей».
Итак, в кризисный момент для своей репутации Кузмин решил использовать уже однажды опробованные и понятные для него ходы (образование кружка, выход альманаха). Однако неудивительно, что в пореволюционной атмосфере эти стратегии не сработали: эпоха не располагала к долгоиграющим проектам, репутация Кузмина была скомпрометирована его гомоэротическими пристрастиями, а выбранный круг «матросов» оказался слишком вторичен и был не способен создать полноценное литературное движение, просуществовав всего несколько месяцев. Вместе с тем именно весной 1917 года происходит зарождение той модели литературного сообщества, которой Кузмин будет следовать до конца своих дней и которая сыграет большую роль в становлении его репутации и славы[267]. Кузмин действительно «поматросил и бросил» – однако сделал это не зря.
К осени 1917 года Кузмин подошел с не слишком радостными итогами: ни один из его больших проектов не удался. Вышедшие до революции книги рассказов и сборник стихов «Глиняные голубки» не собрали сколько-нибудь значимой прессы; попытки обновить репутацию и вернуться к образу мэтра закончились крахом. Сама по себе нелегкая задача, стоявшая перед Кузминым как перед писателем и публичным деятелем искусства, осложнялась тем, что ему нужно было определиться и с отношением к происходящему в стране – понять, как существовать в новом мире. Ему было всего 45 лет, и у него были все шансы занять заметное место в пореволюционной действительности.
Глава 2. Пространство выбора (1917–1921)
В отсутствие документальных свидетельств, относящихся к жизни Кузмина большей части 1917 года, для реконструкции общественной и эстетической позиции писателя остается одно – обращаться к его художественным текстам тех лет. Революционный год был отмечен для писателя творческим подъемом: было написано более тридцати стихотворений, пять рассказов, семь пьес и несколько музыкальных произведений. Об энтузиазме Кузмина в дни февральских событий свидетельствуют рассмотренные выше «революционные» стихи, вхождение в пореволюционные организации интеллигенции и создание группы «Марсельские матросы». Гораздо сложнее выделить тот момент, когда энтузиазм Кузмина сменился на противоположные чувства – страх, усталость от войны, напряженное ожидание перемен. О том, что отношение Кузмина к революции поменялось, свидетельствует целый ряд фактов. Дневниковые записи конца 1917 года проникнуты надеждой на большевиков и их преобразования – причем не только в политической, но и в духовной сфере:
Чудеса свершаются. Все занято большевиками. Едва ли они удержатся, но благословенны. Конечно, большинство людей – проклятые паники, звери и сволочи. Боятся мира, трепещут за кошельк<и> и готовы их защищать до последней капли чужой крови (26 октября 1917 г.);
Действительно, всё в их руках, но все от них отступились и они одиноки ужасно. Власти они не удержат, в городе паника. <…> Опять не исполнится надежда простых, милых, молодых солдатских и рабочих лиц (27 октября 1917 г.);
Солдаты идут с музыкой, мальчишки ликуют. Бабы ругаются. Теперь ходят свободно, с грацией, весело и степенно, чувствуют себя вольными. За одно это благословен переворот (4 декабря 1917 г.)[268].
Однако в начале 1918 года в дневнике появляются иные настроения, а пессимизм автора нарастает к каждой следующей записи:
Господи, год тому назад было как-то более блестяще (10 марта 1918 г.);
Ах, как надоело и недостаток муки, и то, что электричество гасят, и все дорого. Ужасно. Уж эта «арена истории»!! (6 июня 1918 г.);
Впечатление все такое же мерзкое: холерные могилы, дороговизна, лень, мобилизации и это подлое убийство – все соединяется в такой букет, что только зажимай нос. Безмозглая хамская сволочь, другого слова нет. И никакой никогда всеобщей социальной революции не будет. Наш пример всем будет вроде рвотного (20 июля 1918 г.);
Какая гадость и издевательство запрещение продажи продуктов, которых сами не умеют и не хотят запасать. Эти баржи с заложниками, которых не то потопили, не то отвезли неизвестно куда, эти мобилизации, морение голодом, и позорное примазывание всех людей искусства (6 августа 1918 г.)[269].
31 декабря 1918 года Кузмин, подводя в дневнике итоги ушедшего года, завершит свою запись следующими словами: «Какой-то будет год? Прошлый довольно проклятый. Он не забудется и не простится». Очевидно, что в восприятии Кузминым революции как гуманистического проекта после октября 1917 года произошел перелом – как произошел он в те годы в сознании многих деятелей искусства и жителей бывшей империи. В настоящей главе мы попытаемся на основании немногочисленных художественных текстов, а также дневниковых записей реконструировать положение Кузмина после октября 1917-го и в первые пореволюционные годы и попытаться представить, перед каким выбором оказался писатель и как он распорядился временем перемен. Для понимания полной картины положения Кузмина в пространстве революционной культуры и идейных поисков нужно сделать шаг назад – в апрель 1917 года.
«Враждебное море» и конец иллюзий
Большое стихотворение «Враждебное море», снабженное авторским жанровым определением «ода», впервые было опубликовано в сборнике «Тринадцать поэтов», вышедшем во второй половине 1917 года. Сборник появился на волне милитаристского подъема, связанного с февральскими событиями, и объединил стихи Г. Адамовича, А. Ахматовой, Н. Гумилева, М. Зенкевича, Г. Иванова, Р. Ивнева, Кузмина, В. Курдюмова, М. Лозинского, О. Мандельштама, М. Струве, М. Цветаевой и В. Шилейко. Единой платформы у сборника не было, что подчеркивало его нарочито беспрограммное название. Пояснение прагматики выхода книги – «Отклики поэтов на войну и революцию» – было напечатано не на самой обложке, а на издательской манжетке. Впоследствии кузминская ода была перепечатана в составе заключительного раздела сборника «Вожатый» (1918), где обрела посвящение (В. В. Маяковскому) и точную датировку (апрель 1917).
Необычный для Кузмина текст и неожиданное посвящение привлекли внимание исследователей – на сегодняшний день «Враждебное море» можно считать одним из наиболее изученных стихотворений автора. На особое положение оды в творчестве Кузмина впервые обратил внимание В. Марков, отметив, что «…поэма – водораздел для поэта. Она как бы символизирует появление нового, „трудного“ Кузмина»[270]. Марков и Дж. Малмстад выделили основные мифологические и исторические сюжеты оды[271]; эту работу продолжил Н. Богомолов, опубликовавший сохранившийся план стихотворения[272], а также вписавший его в контекст творчества Кузмина 1917 года, показав взаимодействие в нем политических и эротических мотивов[273]. Как образец гностической темы «Враждебное море» было рассмотрено Л. Г. Пановой; ею также были предприняты попытки очертить сюжет стихотворения и выявить источники, которыми мог пользоваться Кузмин при его создании[274].
Печатная датировка стихотворения подтверждается авторским списком произведений за 1917 год[275]. Как мы писали ранее, вовлеченность Кузмина в пореволюционное культурное строительство в этот период приобрела очевидно «левую» окраску. Следствием этих событий стало появление «революционных стихотворений» в апреле – мае 1917 года. По времени написания «Враждебное море» примыкает к этим текстам, однако тематически отличается от них видимым отсутствием революционной темы и более радикальным и более новаторским для Кузмина языком. Если стихотворения весны 1917 года осторожно вводили разумную долю «футуризма» в целом узнаваемую поэтику Кузмина, то «Враждебное море» было написано будто без оглядки на предыдущее творчество.
На первый план в тексте «Враждебного моря» выходят архаизированные, усложненные синтаксис и лексика, сочетание множества мифологических и исторических образов и сюжетов. Особенно это заметно на контрасте с предыдущей лирикой Кузмина. В «Александрийских песнях» ушедшая эпоха была воссоздана при помощи, говоря словами Гумилева, «намеренно изящных прозаизмов», таких как «…люди видят чаек над морем / и женщин на плоских крышах, / люди видят воинов в латах / и на площади продавцов с пирожками» («Любовь»). Все это приближало древность к читателю, стирая границу между эпохами. Во «Враждебном море» Кузминым был выбран иной принцип: максимального удаления от читателя, деавтоматизации его восприятия. Синтаксис оды демонстративно архаизирован и в отдельных местах имитирует строки гекзаметра (например: «ты движенья на дне бесцельного вод жива!») и древней поэзии в целом, в том числе посредством развернутых сравнений («И тяжелая от мяса фантазия медленно, как пищеварение, грезит о вечной народов битве», «ненавистная, как древняя совесть, дикая повесть» и др.). Больший эффект неожиданности придает вкрапление лексики, контрастирующей с мифологическими и историческими сюжетами («Проклятье героям, / изобретшим для мяса и самок / первый под солнцем бой!»). На фонетическом уровне оду характеризует обилие аллитераций, не только подражающих гулу и рокоту моря, но и создающих впечатление грубой, агрессивной речи: