Если обратиться к другим стихотворениям Кузмина середины 1910-х годов, то можно увидеть, как мотив «братства» в них постепенно усиливается и конкретизируется. В стихах военных лет он формируется под сильным воздействием патриотической риторики в двух направлениях. Первое – единство русских людей на фронте и в тылу: «Мы знаем весть о старом чуде / И верим: братьев не возьмет / Вращающийся пулемет / И град губительных орудий. / Свеча любви, гори, гори!» («Оставшиеся», лето 1914). В стихотворении «Герои» (лето 1914) автор вводит образ «знакомого», судьба которого его волнует и ужасает: «Мой знакомый – веселый малый, / Он славно играет в винт, / А теперь струею алой / Сочится кровь через бинт». Второе значение мотива «братства» – братание народов, способное победить войну: «Наступайте, идите, братья, / Перед Богом склоняйтесь ниц! / И пусть победят объятья / Насильственность вражьих границ…» («Отчего не убраны нивы…», <1915>).
Оба значения этого мотива переходят и в революционную лирику поэта. В стихотворении «Майский день» «братство» выражено безличной революционной формулой, наследующей «братству народов» военной риторики: «Но не устану повторять я: / Кровавую развея тень, / Протрубит красный майский день, / Что все народы мира – братья!» В других стихотворениях весны 1917 года «братство» осмысляется более глубоко, становясь важным элементом построения текстов. Братание образует композиционный стержень стихотворения «Русская революция» – в основу его сюжета лег отказ солдат стрелять друг в друга: «Двинулись казаки. / „Они отказались… стрелять не будут!..“ – / Шипят с поднятыми воротниками шпики». В финальных строках автор подчеркивает братскую связь русской и французской революций: «Русская революция <…> / Не повторяет, только брата видит в французе». Единение народа – центральное, по мнению автора, событие Февральской революции: ему Кузмин посвятил отдельное стихотворение «Волынский полк». Стихотворение «Не знаю, душа ли, тело ли…» разрабатывает эту же тему, обращаясь к чувствам и эмоциям очевидца событий: умиленное созерцание героем толп людей завершается признанием его духовного родства с ними: «Не удивляйтесь, что скромно сияние / В глазах таких родных и ежедневных…» С одной стороны, такая трактовка мотива укладывается в сложившуюся революционную риторику. В лирике 1917 года «братство», третья часть лозунга Французской революции, ставшего революционным символом в России, превратилось в формулу[294].
С другой стороны, «братство» Кузмина шире риторических штампов. Сближение братских отношений с любовными и эротическими во «Враждебном море» показывает, что для Кузмина была значима и другая традиция – собственная. В контексте его творчества «братская любовь» выступает почти постоянным эквивалентом любви гомосексуальной: «Умывались, одевались, / После ночи целовались, <…> Будто с гостем, будто с братом, / Пили чай, не снявши маск» (из цикла «Любовь этого лета», июнь – август 1906 года), «Дороже сына, роднее брата / Ты стал навеки душе моей» (из цикла «Холм вдали», май – октябрь 1912 года) и т. д. Античная образность и упоминание любви Ореста и Пилада также актуализируют гомосексуальные мотивы[295]. Таким образом, именно «братская» любовь становится наивысшим проявлением любви: если любовь мужчины и женщины разрушительна, то мужская любовь и дружба – созидательны. В стихотворениях 1917 года, особенно во «Враждебном море», «братская любовь» как мотив творчества Кузмина смыкалась с «братством» революционной риторики, и революция представала как восстановление полноты мира, преодоления разобщенности и враждебности.
В случае с «братством» Кузмин, оперируя общими местами революционной лирики, наполняет клишированные образы индивидуальными подтекстами. Схожий прием использован им и в центральном образе оды – моря. Пристальный взгляд на творчество Кузмина 1917 года показывает, что в это время образ моря, к которому ранее поэт почти не прибегал, становится одним из центральных. Вокруг него и его вариантов (воды, плавания, мореходства) группируются такие стихотворения, как «Античная печаль», «Мореход на суше», «Святой Георгий», «Девочке-душеньке», а также цикл «София. Гностические стихотворения»[296]. Характерно, что часть этих стихотворений («Античная печаль», «Святой Георгий») подхватывает античную тему, которая, в свою очередь, прямо приведет Кузмина к гностическим мотивам стихотворений конца 1917 года. Кроме того, морскую тематику обыгрывает и название литературного объединения «Марсельские матросы». Несомненно, поэт учитывает богатую литературную традицию, связанную с этим образом[297]. Однако в лирике 1917 года «море» стало расхожей метафорой для обозначения как народной стихии, сбросившей с себя оковы царизма, так и самой революции, которая разметала сдерживающие общественные устои: «Людское море всколыхнулось, / Взволновано до дна; / До высей горных круч коснулась / Взметенная волна, // Сломила яростным ударом / Твердыни старых плит…» (В. Я. Брюсов, «Из дневника. 2. Потоп», июнь 1917), «Зови нас, свобода, к победе зови!» (А. Н. Поморский, «Крестьянские мотивы», 1917) и т. д. «Враждебное море» можно рассматривать и в этой парадигме: на страницах сборника «Тринадцать поэтов» образная система Кузмина выглядела органичным следованием топосам революционной лирики.
Рецепция «Враждебного моря» в прижизненной критике, однако, показывает, что для читателя 1917 года существовал более актуальный, чем одический или античный, контекст ее восприятия. В рецензии на сборник «Тринадцать поэтов» Инн. Оксенов называет оду «классически-крепкой и скульптурной», узнавая одическую традицию, но более значительным для него оказывается другое влияние – предвосхищая посвящение (неизвестное ему), критик пишет, что ода «имеет общее с поэмами „футуриста“ Маяковского (ритм, неожиданные образы, первобытная, здоровая грубость)»[298].
Личное знакомство Кузмина и Маяковского состоялось 25 июня 1915 года, после чего Кузмин стал частым посетителем дома Маяковского-Бриков[299]. По словам Лили Брик, в 1917 году Кузмин «бывал у нас <…> ежедневно»[300]. В дневниковой записи, сделанной 26 октября 1917-го, в разгар октябрьских событий, Кузмин отмечает: «…пошли к Брикам. Тепло и хорошо. Маяковский читал стихи»[301]. Дружба продолжалась на протяжении всего 1918 года и до отъезда Бриков в Москву весной 1919-го[302].
Сохранилось не так много данных, по которым можно реконструировать отношение Маяковского к личности и творчеству Кузмина. Вероятно, младший поэт высоко оценивал поэтическую технику Кузмина и потому знал наизусть даже его шутливую, «домашнюю» лирику (по воспоминаниям Лили Брик, Маяковский часто напевал песенку Кузмина «Совершенно непонятно, / почему бездетны вы?»[303]). Сам Кузмин высоко оценил «Мистерию-буфф», о которой записал в дневнике «Действительно, хорошо» (запись от 6 октября 1918 г.[304]). В начале 1918 года Кузмин, составляя список «приспособленцев» к новой власти, не включил в него Маяковского: «…можно только ловким молодцам, вроде Рюрика <Ивнева> и Анненкова или Лурье и Альтмана» (запись от 10 марта 1918 г.)[305].
К революционному году контакты Кузмина и Маяковского были тесными (хотя и происходили в основном через посредничество Бриков), что заставляет пристальнее вглядываться в тексты поэтов для выявления следов взаимного влияния: несколько примеров ориентации Кузмина на поэтику Маяковского мы обозначили при анализе стихотворений весны 1917 года. Наша гипотеза состоит в том, что образная система и поэтические приемы Кузмина, используемые во «Враждебном море», сформировались под влиянием антивоенного произведения Маяковского – поэмы «Война и мир».
К началу 1917 года Маяковский проделал тот же путь, что и Кузмин, и многие другие писатели: его патриотическая позиция сменилась антивоенными выпадами («за что воюем?» в стихотворении «К ответу», 1917) и «экзистенциальным раздумьем о ее безумии и ужасах»[306]. Центральным антимилитаристским произведением стала поэма «Война и мир» (ее третья часть была даже в 1916 году запрещена военной цензурой). Это произведение стало для него новаторским прежде всего в формальном отношении: Маяковский отошел от монологической формы своих ранних поэм, введя в текст многоголосие[307]. Хотя поэма была создана в 1915–1916 годах, именно в 1917-м автор сделал «Войну и мир» достоянием широкого круга, неоднократно читая поэму в разных кругах[308]. 14 апреля Маяковский прочел ранее запрещенную третью часть в концертном зале Тенишевского училища на «Вечере свободной поэзии», организованном художественным обществом «Искусство для всех». В печати «Война и мир» появлялась по частям на протяжении всего 1917 года; отдельным изданием вышла в декабре 1917 года[309].
При внимательном сопоставительном чтении «Враждебного моря» и «Войны и мира» можно обнаружить множественные текстовые пересечения, что говорит о знакомстве Кузмина с текстом Маяковского. Укажем на несколько наиболее ярких.
Во-первых, образ моря также играет большую роль в поэме Маяковского. Он близок к кузминской трактовке моря как слепой стихии, безразличной к человеку. Мотив слепоты стихии объединяет тексты Маяковского («Седоволосые океаны / вышли из берегов, / впились в арену мутными глазами»