Комментарием к словосочетанию «еврейский народ» могут быть события ноября 1917 года, когда была обнародована Декларация Бальфура – официальное письмо министра иностранных дел Великобритании А. Д. Бальфура к Л. У. Ротшильду, выражающая сочувствие еврейскому народу и готовность содействовать созданию в Палестине «еврейского национального очага». Декларация сыграла решающую роль в легитимации идеи «еврейского народа»[326]. Обнародование Декларации было воспринято энтузиастически, особенно в России, где праздничные демонстрации сочетали национальную и революционную символики[327]. Следствием этих событий стало усиление национальных настроений среди евреев, что отразилось в печати[328]. Именно их и выражает в романе Малинер, в реплике которого сближаются евреи и поляки – точно так же, как и на страницах газет.
Пересечение реалий, упомянутых в речи нескольких человек, позволяет локализовать действие романа 1917 годом, вплотную приблизив его к возможному времени создания – вероятно, к сентябрю-октябрю 1917 года. Следовательно, перед нами уже не просто проект Кузмина по написанию романа – это почти уникальная в его творчестве попытка не просто современного, а именно злободневного романа, в которой автор, вероятно, выявлял собственную позицию по отношению к революции и пореволюционным событиям. Наши предположения подтверждает дневниковая запись Кузмина от 31 октября 1917 года:
Зашел к предс<едателю> комитета; жид в халате, перепуганный и наглый. Черт с ними. Зашел к Кричевским, но <тот> ничего не сказал. Сидела Бельтер, очень мило одета, вышивала, рассуждая о русской душе, социализме и важности крови. Чирикала Любовь Исидоровна. <…> Пришел Рославлев. Сделался комиссаром от большевиков, реквизирует муку. М<атвей> И<ванович> скучно и теоретически рассуждал[329].
Как видим, здесь Кузмин фиксирует те же темы, что были подняты им в романе: еврейский вопрос, русская душа, социализм.
Изображенный в «Талом следе» спор не только повторяет темы газетных статей и хроники, но и сам по себе созвучен популярному сюжету пореволюционной прессы второй половины 1917 года, вызванному спадом энтузиазма и недовольством затянувшимся периодом политической неопределенности. Речь идет о бессмысленном, но пафосном споре, столкновении сторонников разных политических партий в разных неуместных ситуациях. Отличительной особенностью таких столкновений становится их риторичность и отсутствие разрешения конфликта. Очерки и рассказы, развивающие этот сюжет, были распространены в иллюстрированных журналах, с которыми сотрудничал и Кузмин: на их страницах мы встречаем, например, разговор на улице, перешедший в митинг[330], или политический спор в болоте[331].
Мы уже отмечали, что периодика была одним из основных субстратов «революционной» лирики Кузмина. На первый взгляд, третья глава «Талого следа» поддерживает эту традицию. Однако в ней можно заметить и смену метода работы автора с источниками. В стихотворения весны 1917 года вкрапляются популярные образы и мотивы революционной риторики, причем Кузмин вставляет их не механически, а наделяя содержанием, связанным с его личной поэтической традицией: таковы образы весны, моря, мотив братства. В «Талом следе» использование реалий иное: приметы времени нужны автору, чтобы локализовать действие, придать фикциональному сюжету реальное измерение. «Современность», напрямую не участвуя в интриге, становится фоном для основных действий – сюжета, который сам по себе не выглядит особенно актуальным или злободневным.
«Талый след» встраивается в одну из основных идей Кузмина 1910-х – начала 1920-х годов, а именно в поиски наилучшего отображения современности в литературе. По мнению Кузмина, одушевляет и актуализирует произведение искусства не документальное воспроизведение реалий, а подлинный личный интерес автора к действительности, внимание к любым, даже самым незначительным ее сторонам. Такая позиция расширяет временные и творческие рамки: «современности» нет как таковой, потому что все, что выходит из-под пера писателя, современно. В 1916 году Кузмин прямо писал о кризисе «современного» романа[332], подразумевая распространившийся среди писателей приоритет документального отображения реальности над ее художественным воссозданием. Поэтому в 1917 году писатель сам берется за создание романа «из современной жизни», желая, вероятно, продемонстрировать альтернативные творческие решения. Расширенная трактовка автором «художественной современности» привела к тому, что «Талый след», несмотря на его кажущуюся злободневность, оказался организован вокруг вневременного, а не актуального сюжета.
В своем неоконченном романе Кузмин попытался соединить два сюжета популярной литературы: лишенное временной привязки мелодраматическое разлучение ребенка с родителями и специфически-пореволюционный политический спор. Можно предположить, что «Талый след» задумывался Кузминым в духе его «Военных рассказов»: центром должен был стать частный, интимный сюжет, а политические и общественные события создали исторический фон и не затронули напрямую судьбы героев. По всей видимости, Кузмин и вовсе собирался развести «мысль семейную» и общественные события: героям романа споры «о войне и родине» откровенно не нравятся. Однако различные прагматика и природа этих сюжетов создали композиционное напряжение и очевидный дисбаланс сюжетов, вследствие чего действие в третьей главе заметно провисает. Спор не встроен в структуру романа: третья глава начинается и обрывается на романтической сюжетной линии, которая бы ничуть не изменилась, если бы герои обсуждали иные темы и проблемы. Можно заключить, что Кузмин или признал свою неудачу в работе с предельно актуальным материалом, или решил от него сознательно отказаться, потому что такой метод уже не отвечал его личным взглядам.
О позиции Кузмина в момент написания романа можно судить по содержанию изображенного спора. Лиза Диева прекращает спор, задавая вопрос о судьбе России, после чего сама же на него отвечает – России поможет Спаситель, с чем солидарен отец Иринарх.
– Россия совершенно негосударственная страна. Она так опоздала, что дождалась времени, когда сдают в архив то, до чего она не дошла. Ее спасет ее отсталость, а может быть…
Монах остановился не для эффекта, а словно стыдясь договаривать. Все замолчали, ожидая. Лиза тихо подсказала:
– Спаситель?
Кто-то фыркнул. Остап бросил на хозяйку пренебрежительный взгляд, но о. Иринарх спокойно ответил:
– Спаситель всех вообще спасет (л. 48).
Этот вывод оказывается несколько затушеван полилогом и следующим прямо за ним интимным разговором героев, однако в нем, безусловно, проговаривается нечто важное. Среди политических деклараций и актуальных контекстов торжествуют христианское смирение и любовь. Любовь и личная, интимная жизнь человека очевидно доминируют в романе над декларациями. Так, главный герой, Викентий (которому приданы автобиографические черты: он, как и Кузмин, провел свое детство в Саратове), не солидарен ни с одним из говорящих и оказывается безмолвным наблюдателем спора, в котором не видит смысла:
…с тоскою думал, что у Диевых будет много посторонних лиц, наверное оба Полотка, может быть, Клавдия Алексеевна Ибикова, медик и о. Иринарх, кто-нибудь совсем незнакомый, всегда приведут. Споры, дебаты без конца и толку (л. 36–36 об.).
Основные интриги, в которые погружен главный герой, – семейная и любовная, что демонстрирует симпатии самого Кузмина и направляет повествование в рамки более привычного для него жанра.
Мысль о торжестве любви – постоянная идея творчества Кузмина – актуализируется и в произведениях пореволюционного времени (например, в оде «Враждебное море»). На протяжении 1917–1920 годов эта идея примет религиозное измерение: писатель будет обращаться к религии как к единственной опоре в постоянно меняющейся пооктябрьской реальности. В это время в дневнике появляется характерный лейтмотив: «Господи, что нам делать?» (11 и 20 ноября 1917 г.), «Господи, спаси нас!» (15 ноября 1917 г.)[333] и т. д. В творчестве эта идея развернется спустя какое-то время: в знаменитом стихотворении «Декабрь морозит в небе розовом…» (1920) со строками «Пошли нам крепкое терпение, / И кроткий дух, и легкий сон, / И милых книг святое чтение, / И неизменный небосклон!» или в трогательной надписи Ю. Юркуну от 29 декабря 1919 года с уверением,
что всегда с ним я, моя любовь и мое искусство, и что надо всеми не спящий Господь, пути которого часто нам непонятны, но всегда благи и великодушны, и что немного времени еще пождать[334].
Можно предположить, что в третьей главе «Талого следа» нашли отражение растерянность и усталость автора от пертурбаций пореволюционной действительности – в этих условиях он обращается к любви, религии, «вечным» сюжетам. Возможно, в 1917 году «Талый след» выполнял бы стабилизирующую функцию, напоминая в атмосфере политических дрязг о единственно верном и незыблемом – стихии частной жизни, не подвластной идеологии. Эти настроения и позволяют локализовать роман второй половиной 1917 года, когда революционный энтузиазм Кузмина уже несколько угас, однако явные антибольшевистские настроения еще не проявились. Однако явная религиозная подоплека некоторых диалогов позволяет перекинуть мостик к другой нарождающейся в творчестве Кузмина в эти месяцы тенденции – обращении к гностической образности.