В конце ноября 1917 года Кузмин начал писать стихотворения, объединенные общей темой. До конца года таких стихотворений будет написано шесть, а затем, в марте 1918 года, после небольшого перерыва, – еще два. Вместе эти тексты, за вычетом одного («Слоями розовыми облака опадали…») и с прибавлением другого, написанного в неизвестный нам промежуток времени («Мученик»), – всего восемь – выйдут в составе сборника «Нездешние вечера» летом 1921 года под общим названием «София. Гностические стихотворения (1917–1918)».
Интерес Кузмина к гностицизму не был секретом для его современников и хорошо описан исследователями[335]. Сам писатель относил увлечение учением гностиков к годам своей молодости, 1890-м. В письме к Чичерину от 13 января 1897 года Кузмин напишет:
…я положительно безумею, когда только касаюсь веков около первого; Александрия, неоплат<оники>, гностики, императоры меня сводят с ума и опьяняют, или скорее не опьяняют, а наполняют каким-то эфиром; не ходишь, а летаешь, весь мир доступен, все достижимо, близко[336].
Среди кузминоведов распространилось утверждение, что Кузмин активно изучал труды гностиков в период своего визита в Италию в 1897 году[337]. Интерес к гностицизму оставался у писателя на протяжении всей жизни. По воспоминаниям Вс. Н. Петрова, Кузмин говорил о себе так:
По-настоящему я знаю только три предмета <…> Один период в музыке: XVIII век до Моцарта включительно, живопись итальянского кватроченто и учение гностиков[338].
Хотя гностическая тема занимала Кузмина долгие годы, следы гностической образности можно найти в очень немногих его произведениях до 1917 года: самым ярким примером можно считать небольшую драматическую форму «Комедия из александрийской жизни» (1904), позднее переделанную в оперу «Евлогий и Ада». В этой небольшой «комедии» любовный сюжет – встреча знатного юноши Евлогия с проституткой Адой – проецируется на легенду о Симоне Маге, одном из первых гностиков, основателей собственного учения и «отца всех ересей»[339]. Из этой легенды Кузмин оставляет только центральный сюжет, знакомство Симона и Елены, который интерпретирует как божественную любовь. Герои «комедии» в финале, однако, не воссоединяются; пьеса и вовсе кончается завуалированным намеком на торжество однополой любви. Хотя сюжет этой пьесы нельзя в полной мере назвать гностическим, некоторые элементы этого учения Кузмин, несомненно, использует. Отголоски гностической темы можно обнаружить и в «Александрийских песнях», однако затем писатель гораздо чаще обращался к православию (в этом отношении особенно показателен сборник «Осенние озера», третья часть которого состоит из разделов «Духовные стихи» и «Праздники Пресвятой Богородицы») или к условной религиозной символике, например к образу «вожатого». Получается, что гностическая тема, долгие годы занимавшая Кузмина, «прорывается» в его творчестве только в 1917 году, и мы вправе задаться вопросом, почему это происходит именно тогда.
Параллельно написанию стихотворений из «Софии» Кузмин приступает к эротическим стихотворениям, позднее включая их в сборник «Занавешенные картинки» (1920). Из этого соположения И. Г. Вишневецкий делал вывод, что «Для Кузмина, как и для всей позднеантичной мистики в целом, опыт эротический и мистический неразделимы»[340], а биографы Кузмина писали, что обращение к плотской любви и религии составляло важную часть его мировоззрения и в кризисные периоды выполняло своего рода стабилизирующую функцию, напоминая о том, что «неуничтожимо божественное тепло, которое в любой момент может вдохнуть новую жизнь в уже иссохшую душу»[341]. С этой точки зрения в движении к гностической и эротической темам можно видеть эскапизм писателя. Подробно анализируя гностические стихотворения Кузмина, Л. Г. Панова приходит к выводу, что сквозной сюжет цикла – «постижение истины через любовь», а создавая его, Кузмин стремится «в нигилистическую эпоху сохранить свои ценности в виде пантеона, запечатленного в слове»[342]. Предположения исследователей очень близки: темноты гностического цикла проясняются при указании на личные симпатии Кузмина, его внимание к миру интимных переживаний и ту неизменно высокую роль, которую играла частная жизнь в его произведениях и метатекстах.
Нам представляется, что для ответа на этот вопрос нужно более пристально взглянуть на события жизни и творчества Кузмина, на фоне которых возникают гностические стихотворения. Мы бы хотели обратить внимание на неточность, которую допускают биографы, сообщая, что стихотворение «София» «пишется прямо в дни большевистского переворота»[343]. В действительности оно было написано почти месяцем позднее (черновой автограф датирован 25 ноября 1917 года) и, следовательно, стало не моментальной реакцией на произошедшие события, а плодом их осмысления. «Занавешенные картинки» также не могли стать прямой реакцией на захват власти большевиками: они начали создаваться еще до октября 1917 года. Кроме того, в момент написания большей части стихотворений из гностического цикла Кузмин вовсе не был негативно настроен по отношению к окружающей его действительности. Напротив, дневниковые записи октября 1917 года проникнуты надеждой на большевиков и их преобразования. Помещая «гностические стихотворения» на эту временную шкалу, можно предположить, что между февралем и октябрем Кузмин переживает некую смену приоритетов, актуализирующую его интерес к гностицизму.
Привлекает внимание прежде всего поэтика «гностических» стихотворений: хотя Кузмин как минимум с 1914 года интересовался поэтическими приемами футуризма, в полной мере их следы обнаруживаются в творчестве писателя как раз в революционный год. Как мы показали ранее, обращение к этой поэтике было тесно связано с осмыслением революции как масштабного проекта преобразования действительности. Если с этой точки зрения посмотреть на «гностические стихотворения», то можно увидеть близость как минимум нескольких – «Базилид», «Рыба», «Гермес» – той поэтике, которую Кузмин уже начал развивать во «Враждебном море». В них мы находим все ту же сбивчивую патетическую речь, наполненную восклицаниями, обрывками фраз, повторениями, сниженной лексикой, сложной метафорикой и др.
Служанка буйного гения,
жрица Дианина гнева,
вещая дева,
ты, Ифигения,
наточила кремневый нож,
красною тряпкой отерла,
среди криков
и барабанного воя скифов
братское горло
закинула
(Братское, братское, помни!
Диана, ты видишь, легко мне!)
Где ты? здесь ли? нет?
Ужаса
Связал меня узел,
Напало бессилье…
Снова дремлю в гробу…
Снова бледная лужица
(Выведи, выведи, водитель мой!),
Чахлый и томный лес…
(Ветер все лодки гонит домой)
Гермес, Гермес, Гермес!
Любопытно, что «Занавешенные картинки», которые создаются писателем параллельно гностическому циклу, не несут на себе следов кузминского «футуризма» – эти тексты выдержаны в духе привычной поэтики Кузмина 1900-х годов. Получается, что гностическую тему писатель намеренно осмысляет через авангардную поэтику, которая была актуализирована в его лирике, вдохновленной революцией, в то время как личные, интимные темы продолжает оформлять более привычными художественными средствами.
Если обратиться к сюжету цикла, то его сквозной темой можно назвать, вслед за Л. Г. Пановой, «постижение истины», обретение тайного знания. В «Софии» моделируется сюжет схождения Премудрости на землю; герой «Базилида» в полубреду приобщается к гностической мудрости; в «Фаустине», одном из самых загадочных стихотворений, описывается плавание и достижение желанного маяка; появление «Учителя» преображает пространство вокруг; «Шаги» возлюбленного (или учителя?) «несут все радуги и все разгадки». В стихотворении «Мученик» смерть за веру предвосхищает скорое обретение подлинного знания; «Рыба», в котором процесс ловли рыбы становится аллюзией на христианство (на что указывает как символика слова «рыба» в христианстве, так и сюжет, который отсылает к Евангелию от Матфея). Наконец, в последнем стихотворении цикла, «Гермес», облик возлюбленного постепенно трансформируется в образ Гермеса – одновременно и греческого бога, и гностического мудреца Гермеса Трисмегиста. Герои этих стихотворений в разных обстоятельствах переживают мистический опыт – явление мудрости либо в виде открывшегося им знания, либо встречая человека, наделенного этим знанием.
Сегодня странный день.
Конечно, я чужд суеверий,
Но эта лиловая тень,
Эти запертые двери!
Куда деваться от зноя?
Я бы себя утопил…
<…>
И вдруг,
Мимо воли, мимо желаний,
разверзся невиданных зданий
Светозарный ряд,
Из бледности пламя исторг.
Глашатаем стал бородатый бродяга,
И знание выше знаний,
Чище любви любовь,
Сила силы сильнейшая,
Восторг, —
Как шар,
Кругло, круто,
Кричаще, кипяще
Кудесно меня наполнили.
Внимание поэта к внутренним изменениям неофита до и после обретения им знания, указывает на источник кузминских представлений о гнозисе. Гностическое учение Василида («Базилида») отчетливо психологично и антропоцентрично, и это отличает его от других гностиков, что отмечают исследователи: