Критика с радостью приняла старый-новый сборник автора. И. Оксенов похвалил Кузмина за то, что тот не просто стоит на месте, но даже будто бы регрессирует:
В лучших стихотворениях «Вожатого» Кузмин являет все тот же знакомый и милый, но еще более просветленный – образ нежного поэта. <…> поэту, очевидно, знаком секрет вечной молодости – или постоянного обновления – ибо чем же иначе объяснить, что автор «Вожатого» силою своих вдохновений и свежестью чувства представляется нам моложе автора «Сетей»?[350]
Эта похвала звучала уместно и даже могла показаться вполне лестной (особенно на фоне почти повсеместной критики Кузмина в 1917 году), но только если старательно закрыть глаза на предшествующие два-три года жизни и творчества Кузмина, на все его попытки освоить новую поэтику, обогатить свою лирику и прозу новыми влияниями, наконец, на очевидное нежелание поэта оставаться только автором «Сетей».
Следы новых этих увлечений видны в «Вожатом»: это ода «Враждебное море» и стихотворение «Псковской август» (Оксенов не оценил дерзания и назвал стихотворение «неудачной попыткой в духе Василия Каменского, ненужным приближением к поэзии „завтрашнего дня“»[351]). Однако актуальные смыслы этих стихотворений, как и общественно-политический контекст выхода «Вожатого», оказались полностью нивелированы. «Враждебное море» вошло в часть, озаглавленную «Видения» и составленную из шести поэтических фантасмагорий, а «Псковской август» стало на общем фоне лишь чуть более вольной зарисовкой из части «Русский рай» – апологии патриархальной провинциальной России. В этом случае демонстративная датировка «1917 г.», оставленная под этими стихами, косвенно, однако красноречиво сигнализировала о полном отсутствии у их автора каких бы то ни было политических интересов: во время войны и революции он создавал «виденья» и описывал летний отдых.
Пристальный взгляд на состав «Вожатого» обнаруживает еще одну любопытную закономерность: в сборник, представляющий лирику Кузмина последних лет, почти не попадают стихотворения, написанные в 1914 году, и четыре «революционных» стихотворения, созданных весной 1917-го. Этот пробел не закрывается даже последующими книгами автора, вышедшими в 1921-м («Нездешние вечера» и «Эхо»[352]). Из почти двадцати стихотворений, написанных в 1914 году[353], в «Вожатый» попало всего одно. Более того, в отношении стихотворений 1914–1917 годов Кузмин словно отошел от своего неписаного правила републиковать в своих сборниках ранее напечатанное в прессе: из двадцати стихотворений 1914 года в печати появились все, однако в сборники вошло только девять. Больше всего стихотворений военного года (семь) в книге «Нездешние вечера», однако даже в сборник «Эхо», очевидно составленный из «несортированного» материала, не попало около 14 текстов[354]. Все это приводит нас к мысли, что Кузмин почему-то не хотел перепечатывать свои стихотворения, посвященные войне и революции. Это довольно парадоксальный случай – обыкновенно Кузмин включал в свои сборники явно проходные вещи, не делая различия между очевидными шедеврами и проходными «песенками» для театра, – и единственный пример, когда такое количество стихотворений было отвергнуто в целом «всеядным» автором[355].
В качестве эпиграфа к сборнику Кузмин выбрал следующие строки:
Случится все, что предназначено,
Вожатый нас ведет.
За те часы, что здесь утрачены,
Небесный вкусим мед.
Этот заключительный катрен стихотворения «Находит странное молчанье…» (из цикла «Плод зреет») вполне можно рассматривать как эстетическое кредо писателя и его отношение к произошедшим событиям. Однако они были написаны в 1913 году. Получается, что в сборнике 1918 года Кузмин осознанно перешагнул через свое творчество 1914–1917 годов, возвратившись к лирике более раннего периода. И это обстоятельство на фоне всего происходящего с Кузминым в 1917 году выглядит парадоксально: весной того года он создавал энтузиастические стихотворения о революции; летом планировал создание литературной группы; осенью осмыслял революцию с точки зрения актуальных событий и как мистический проект – а в следующем году просто отказался от всех своих идей, решительно вернувшись к старым темам и образам.
Чтобы восстановить обстоятельства такого решения, нужно вернуться к истории сборника 1918 года. К книге с названием «Вожатый» Кузмин пришел далеко не сразу. Самое раннее свидетельство замысла новой книги относится, по-видимому, ко второй половине 1917 года: именно тогда писатель составляет тетрадь, известную исследователям как «Изборник». Это собрание 78 разновременных стихотворений поэта названо им «Стихи (1907–1917), избранные из сборников „Сети“, „Осенние озера“, „Глиняные голубки“ и из готовящейся к печати книги „Гонцы“»[356]. Здесь впервые появляется слово «гонцы». Хронологически последний текст в «Изборнике» («Девочке-душеньке») датирован августом 1917 года, что позволяет отнести создание всего собрания к осени-зиме того года. Тексты из «Изборника», которые ранее не входили в книги «Сети», «Осенние озера» и «Глиняные голубки», появятся в сборниках «Нездешние вечера» (13) и «Эхо» (1), а вовсе не в «Вожатом», который вышел сразу после создания «Изборника». К этому моменту у Кузмина уже было написано множество стихотворений, датированных 1915–1917 годов, однако они в «Изборник» не попадают, так что в датировке его текстов обнаруживается лакуна. Следовательно, можно предположить, что по меньшей мере к августу 1917 года Кузмин задумывал издать не одну, а (минимум) две книги. Вероятно, сперва должны были выйти «Гонцы», а затем уже составленный «Вожатый». Косвенно это подтверждает анонс «Гонцов» в издании повести Юркуна «Дурная компания», которое вышло в начале февраля 1918 года[357]: «М. А. Кузмин. „Гонцы“. 4-ая книга стихов. Рисунки А. Яковлева. Печатается».
Итак, «Вожатый» и «Гонцы», по всей видимости, задумывались как разные сборники, и нельзя говорить о простой смене названия в процессе подготовки книги к печати. В скором времени Кузмин определится с новым собранием своих стихов: 11 марта 1918 года он заключил договор с издательством «Прометей» и его главой Н. Н. Михайловым об уступке тому «права литературной собственности на 66 стихотворений»[358]. Из этого собрания и появится «Вожатый».
Но от замысла сборника с названием «Гонцы» Кузмин отказываться не спешил. 12 апреля 1919 года он заключил с З. И. Гржебиным очередной договор – на издание 11 книг, одна из которых должна была носить название «Гонцы»[359]. Судя по составу прочих томов, собрание Гржебина стало бы томами «избранного» Кузмина, и тем примечательнее, что «Гонцами» он называет единственный том поэзии в этом перечне. Видимо, слово «гонцы» нравилось писателю, и он хотел его сохранить. Однако книга с таким названием вновь не появляется: собрание сочинений Кузмина не вышло, а следующим поэтическим сборником стали «Нездешние вечера».
Но и это не финал истории фантомного сборника. «Гонцы» известят о своем существовании еще раз. В начале 1921 года в журнале «Дома искусств» в хронике литературной жизни появится заметка, открывающаяся словами «…в последние два-три года в портфелях писателей скопился целый ряд ненапечатанных рукописей». О материалах Кузмина будет сказано так:
книги стихов: «Гонцы», «Нездешние вечера», «Плен». Романы: «Римские чудеса», «Пропавшая Вероника». Сборник рассказов «Шелковый дождь». Рассказы: «Вторник Мэри», «Две Ревекки». «Театр» – 2 тома[360].
При некоторых очевидных ошибках или опечатках (например, «Вторник Мэри» – пьеса, а не рассказ[361]), суть остается неизменной: к рубежу 1920–1921 годов у Кузмина (или в его замыслах) по-прежнему существовал сборник «Гонцы», который не был равен ни «Вожатому», ни «Нездешним вечерам» (которые к тому времени уже вышли). Бережно сохраняемый автором замысел казался ему важным на протяжении нескольких лет, однако так и не был воплощен в жизнь.
Вот и вся информация о «Гонцах», которая известна на сегодняшний день. Более заманчивым выглядит предположение Н. А. Богомолова, к сожалению, не снабженное архивными ссылками, высказанное единожды и не развитое далее:
…планируя (вероятно, в 1917 году) книгу «Гонцы», он включает в ее состав цикл «Дробь за холмом» (вариант заглавия – «Дальняя тревога»): куда включает преимущественно военные стихи. Туда должны были войти стихотворения «Старые лица серьезны…», «Герои», «Оставшимся», «Великое приходит просто…», «Царьград» и «Быть может, все гораздо проще…». <…> Характерно, что пять из этих шести стихотворений в плане книги зачеркнуты, и не менее характерно, что довольно много «военных» стихов так и осталось неперепечатанными[362].
Это сообщение уже едва ли может быть верифицируемо, и мы, помня о правиле не доверять единичному свидетельству, осознаем, что загадка «Гонцов» уже не будет разгадана до конца. Неизвестно, был ли на самом деле задуман Кузминым полноценный сборник с таким заглавием или проект так и остался на стадии замысла. Однако описка, ошибка или намеренно сокрытый источник в статье Богомолова, как это бывает со многими значимыми словами, высказанными в нужное время и в нужном месте, говорит нам больше, чем хочет сообщить. Сам по себе замысел «Гонцов» не является чем-то особенно интересным: Кузмин как никто другой был склонен к большим планам, которые стимулировала пореволюционная эпоха лихорадочного книгоиздания и еще более лихорадочного заключения договоров, кабальность которых компенсировалась необязательностью выполнения их условий. Более значимы два других обстоятельства. Во-первых, план выхода «Гонцов» во второй половине 1917 года расходится с реальным изданием «Вожатого» в 1918-м. Кузмин предполагал выпустить одну книгу, а вышла в итоге другая. Во-вторых, ни «военные», ни «революционные» стихи Кузмина писатель не захотел включать в свои сборники. Два этих маленьких факта на поверку оказываются пространством смыслов, стимулирующих размышления о пореволюционной репутации писателя. На рубеже 1917–1918 годов Кузмин точно не знал, какую книгу ему следует издать и каким предстать для нового читателя, и у него было несколько вариантов. Разберем их подробнее.