К схожим мыслям приходит и Кузмин, для которого способом максимального воздействия на зрителя являются условность, повышенная «театральность» кукольных представлений, которые становятся самоцелью и условием существования такого театра:
…всегда таинственное, поэтическое и насмешливое повторение [куклами] человеческих жестов, поступков и страстей производит странное и неотразимое впечатление («Мирок иронии, фантастики…». – Критика, с. 537).
Куклы, по мнению Кузмина, должны работать на создание атмосферы еще большей условности происходящего («По-моему, куклы очень подходят для разных обозрений, полетов аэропланов и т. п.» – то есть эффектов, которые невозможно или очень трудно достичь в театре живого актера). Поэтому смешение театра кукол и театра актеров, заимствование приемов одного другим ведут к разрушению высшей степени театральной условности и к непозволительному смешению живого и неживого.
Размышления о кукольном театре встраиваются в общее изменение эстетических воззрений Кузмина. Деятельность театрального критика катализировала оформление кузминской эстетики: в конце 1919 года, после полутора лет сотрудничества в «Жизни искусства», он начнет писать цикл статей «Условности», обобщивший наблюдения автора над состоянием современного театра[413]. Одной из основообразующих идей цикла стал выпад Кузмина против натурализма в искусстве и требований миметичности, правдоподобия[414]. Уже существующее в эстетике писателя неприятие дидактизма было скорректировано с учетом особенностей театра:
Может быть, нет такого искусства, где чувствовалась бы более осязательно условность, как в театре. И там же более всего действуют два врага искусства – натурализм и традиция. Вероятно, это происходит вследствие того, что материалом для театрального искусства служат актеры, т. е. живые люди, притом же связанные кастовыми и внешними условиями[415].
Соединив четыре статьи с заглавием «Условности» в одну, Кузмин открыл ею единственный прижизненный сборник его критической прозы, вышедший в 1923 году и также названный «Условности». В сборник вошли три статьи о кукольном театре, написанные весной 1919 года («Мирок иронии, фантастики и сатиры» и статьи, объединенные в цикл «Студии»), что говорит о программном значении, которое им придавал автор. Кукольный театр, минимально подверженный диктату натурализма и традиции, поднимает театр до высшей степени обобщения и олицетворяет таким образом самоценное искусство – высшую ценность для Кузмина. Поэтому закономерно, что, сотрудничая в 1918–1920-х годах с детским и народным театром, основной площадкой для собственного высказывания Кузмин сделал именно театр кукольный, как наиболее близкий к нему эстетически. Апогеем этого интереса станет пьеса «Вторник Мэри» – один из главных кузминских текстов начала 1920-х годов.
В то время как на внешнем уровне Кузмин включается в пореволюционное культурное строительство, хотя и выбирает для себя наименее идеологизированные сферы, в его творчестве происходит прямо противоположный процесс. В период с 1918 по 1920 год Кузмин впервые начинает создавать стихотворения не для публикации, писать «в стол», тогда как ранее большая часть его текстов шла «в дело». В феврале 1919 года, незадолго после постановки «Счастливого дня», параллельно с критической работой для «Жизни искусства» Кузмин создает антибольшевистский цикл «Плен», а полутора годами позднее – стихотворение «Декабрь морозит в небе розовом…» (датировано 8 декабря 1920 года). В этих текстах содержатся важные вехи пореволюционного творчества Кузмина.
Цикл «Плен» содержит самую прицельную в творчестве Кузмина критику большевиков:
«Живи и будь свободен!»
Бац!
Плитой придавили грудь,
Самый воздух сделался другим,
Чем бывало,
Чем в хорошие дни…
Когда мир рвотой томим,
Во рту, в голове перегарная муть,
Тусклы фонарей огни,
С неба, с земли грязь,
И мразь,
Слякоть,
Хочется бить кого-то и плакать, —
Тогда может присниться такое правленье…
Усиленная мотивами, обнаруживаемыми в дневниковых записях начала 1919 года, эта критика формирует достаточно яркую картину отношения Кузмина к происходящему: «Проклятые, им не простится этого» (речь о большевиках, запись 6 января), «Сегодня у нас ничего нет, ни папирос, ни еды, ни денег, ни сахару, ни чая – ничего» (запись от 8 января), «Сбрось, сбрось тяжесть хандры. Пиши, работай и твори. Что было прошлый год? что 10, 20 лет тому назад? О, Боже! кого бы я хотел видеть? Никого, в том-то и ужас, а так, понемногу, всем ничего. Мне все кажутся опаршивевшими и озверевшими, а сам, наверное, такой же» (запись от 23 февраля), «В такие дни большевики ужасно некстати. Вообще, они – тени, но несносные и дающие себя чувствовать» (запись от 5 марта) и т. д.[416]
Любопытно, как именно Кузмин пишет свои антибольшевистские стихи. Так, «Ангел благовествующий» (первая и самая резкая часть цикла «Плен») – лирическая медитация, прерывающаяся беспощадной инвективой. Отметим здесь один из композиционных переходов – от умиленного воспоминания о времени, когда
Мление сладкое,
Лихорадка барабанной дроби, —
Зрачок расширенный,
Залетавшегося аэроплана дыханье,
Когда вихревые складки
В радужной одежде
Вращались перед изумленным оком… —
к описанию нынешнего быта, что обставляется сгущением аллитераций (звуки «з», «р», «д» и их сочетания «гр», «тр» маркируют строки, напрямую связанные с деятельностью неназванных «их», в которых без труда угадываются архитекторы большевистского режима), быстрым, прерывистым ритмом, а также оригинальной рифмой в композиционно «сильном» месте (посеяв – Аракчеев):
Бац!
По морде смазали грязной тряпкой,
Отняли хлеб, свет, тепло, мясо,
Молоко, мыло, бумагу, книги,
Одежду, сапоги, одеяло, масло,
Керосин, свечи, соль, сахар,
Табак, спички, кашу, —
Всё,
И сказали:
«Живи и будь свободен!»
Бац!
Заперли в клетку, в казармы,
В богадельню, в сумасшедший дом,
Тоску и ненависть посеяв…
Не твой ли идеал осуществляется, Аракчеев?
Перечисленные приемы, сосредоточенные в семантически значимом фрагменте, отсылают к поэтике других революционных стихотворений Кузмина, прежде всего – к «Русской революции». Наиболее яркая текстуальная перекличка с ней обнаруживается в следующем фрагменте:
Словно голодному говорят: «Ешь!»,
А он, улыбаясь, отвечает: «Ем».
Отняли <…>
Всё,
И сказали:
«Живи и будь свободен!»
И в том и в другом случае речь идет о получении свободы, однако смысл и тональность этих строк решительно различаются. Если в первом случае желанной свободы добиваются изголодавшиеся по ней люди, то во втором случае свободу даруют власти, и делают это в извращенном виде – лишая человека всего, что поддерживает его жизнь (в первом случае голодному дают еду, а во втором – отбирают). Характерно, что пореволюционный опыт описывается Кузминым через исчезновение необходимых вещей – в их перечислении слышатся механические интонации, создающие напряжение, разрешающееся в конце периода резким словом «всё»:
Отняли хлеб, свет, тепло, мясо,
Молоко, мыло, бумагу, книги,
Одежду, сапоги, одеяло, масло,
Керосин, свечи, соль, сахар,
Табак, спички, кашу, —
Всё…
Монтаж, организующий поэтику этого стихотворения и также пришедший из стихотворений 1917 года, проявляет себя в нескольких фрагментах: с помощью перечисления вещей вспоминается ушедшая жизнь, описывается нынешняя и воображается будущая, где
Снова небо голубыми обоями оклеено,
Снова поют петухи,
Снова можно откупорить вино с Рейна
И не за триста рублей купить духи.
И не знаешь, что делать:
Писать,
Гулять,
Любить,
Покупать,
Пить,
Просто смотреть,
Дышать,
И жить, жить!
Кузмин организует текст по принципу каталога: сперва это каталог наличествующей действительности, потом – фиксация постепенных утрат, наконец – желаемый перечень будущих благ. В этом каталожном принципе можно увидеть следы копинговой стратегии автора, его попытку справиться с разочарованием и ощущением бесплодности настоящего. Буквально заклиная действительность через описание ее материальности герой Кузмина надеется на ее изменение.
В цикле «Плен» Кузмин использовал элементы своей «революционной» поэтики для выражения прямо противоположных, нежели весной 1917 года, настроений. Ранее революционная тема помогла писателю освоить авангардные приемы, которые в его сознании связывались с обретением нового языка. Затем реальность подверглась ревизии, однако язык, некогда найденный Кузминым для ее художественного воспроизведения, сохранил свою значимость. Об особой значимости такой поэтики в творчестве Кузмина свидетельствует тот факт, что такая поэтика не исчерпывает все его творчество 1919 года, маркируя лишь определенные темы. Так, наряду с обличительным «Пленом» в том же году создаются такие стихотворения как «Колыбельная», «Озеро Неми», «О, нездешние вечера…», «Несовершенство мира – милость божья…» и др., в которых писатель отказывается от экспериментов с дисгармоничным стихом и возвращается к более традиционным для него приемам. Начальное стихотворение сборника «Нездешние вечера» концентрирует в себе узнаваемые особенности кузминского стиха – укороченный размер, придающий стихотворению «песенность»; сложная схема рифмовки; лирически-медитативное настроение с религиозным подтекстом: