, хотя несколько вялы и подражательны» – отзыв Блока (1, 687), «Своеобразие есть…» – отзыв Лозинского (1, 687); «…стихи мало самостоятельны» – отзыв Гумилева (1, 688). Характеризуя непосредственно поэзию, рецензенты использовали понятия «лиризм» («В стихах М. Георгиевского неподдельный и сильный лиризм» – отзыв Блока (1, 687), «В стихах Раисы Блох есть лиризм, есть несомненный песенный строй» – отзыв Лозинского (1, 689)); «поэтический язык» («Своеобразие есть, но проявиться ему часто мешает беспомощность формы, немощность языка» – отзыв М. Л. Лозинского (1, 687)), «поэтическая сила» («Сплошь да рядом в стихах, куда менее грамотных, мы видим подлинную поэтическую силу, оригинальность» – отзыв Лозинского (1, 691); «стихи невнятны и бессильны» – отзыв Кузмина (1, 688)).
Из отзывов следует, что при оценивании и вынесении вердикта рецензенты полагались на важные для них самих понятия о «поэте» и «поэзии». Показателен пример с отзывами о стихах Дм. Крючкова: Блок написал, что Крючков «слабый поэт, но чувствует и понимает поэзию», а Гумилев – «Дм. Крючков во всяком случае поэт» (1, 691). Кто такой «поэт», из этих слов неясно, однако в этих резолюциях видны общие для двух рецензентов следы сакрализации литературного труда («поэт» есть поэт «божьей милостью» – его талант очевиден и не нуждается в дополнительных разъяснениях) и некое, понятное для уже наделенных статусом «поэта», разделение поэтов на «настоящих» и «ненастоящих». Представляется, что члены приемочной комиссии разделяли общее дискурсивное представление о поэзии, о чем свидетельствует удивительное единство их мнений по вопросу отбора новых членов – не сохранилось ни одной рецензии, в которой принятое решение не было бы единогласным. Отзывы членов комиссии, с одной стороны, были в высшей степени субъективны, а с другой – безапелляционно принимались другими членами, поскольку опирались на их авторитет, а также на общее знание и представление о творчестве, сплачивающее представителей определенной культуры.
В основе этого дискурсивного представления лежала риторика, которой оперировали поэты, оценивая друг друга в рецензиях и критических разборах 1900–1910-х годов, Гумилев в одном из отзывов так выразил общее мнение о принципах отбора:
В Союз поэтов действительными членами принимаются именно поэты, а членами-сотрудниками те, о ком есть основания полагать, что они станут поэтами (1, 691; курсив Гумилева. – А. П.).
В этом разделении содержится иерархия, уже разработанная Гумилевым для оценки произведений начинающих поэтов: их он сперва делил на «поэтов» и «не-поэтов», а «поэтов», в свою очередь, на «способных, одаренных и талантливых», из которых последние «всегда индивидуальны, и каждый заслуживает особого разбора»[477]. Схожие требования к поэтическим новичкам выдвигал и Блок, признавая наиболее существенным качеством для поэта индивидуальность. Корни этой позиции обнаруживаются в статье 1907 года «О лирике», где Блок выводит два «общих места» оценки лирического поэта: «Первое общее место: лирика есть лирика, и поэт есть поэт (курсив Блока. – А. П.)»; «Второе общее место гласит: поэты интересны тем, чем они отличаются друг от друга, а не тем, в чем они подобны друг другу». В своих критических заметках 1900-х годов Блок всегда считал особенно важным отметить подражательность или индивидуальность стихотворца: «Стихотворения С. Кречетова не прельщают новизной и свежестью. Главные недостатки их – подражательность и торжественность…»[478] и др.
Схожей риторикой пользовался и Кузмин, когда писал о новичках как о потенциальных «поэтах» или «не-поэтах»: «Отчего же не принять, хотя поэтом он вряд ли будет» (1, 691); «Стихи <…> нахожу интересными, культурными и дающими вполне автору право быть принятым в „союз поэтов“» (2, 694). Внимание к оригинальности поэтического дарования было особенностью кузминской эстетической системы. Например, в предисловии к книге Моисея Бамдаса Кузмин отдавал предпочтение уникальному «голосу» поэта, а не степени его «литературности». Схожую установку Кузмин использовал в комиссии для оценки стихов Н. Оболенской, противопоставив «волнение» поэтического чувства «механике» стиха: «Стихи ничего себе, хотя „волнующие“ строчки несколько механически сделаны» (2, 694). См. также характеристику «настоящих» поэтов из рецензии 1921 года «Мечтатели», обозначающую важную для Кузмина традицию:
Во всяком случае, это – люди, считающиеся с такими устарелыми словами, как «мировоззрение», «лирический пафос», «внутреннее содержание» и «метафизика искусства»[479].
Членов «приемочной» комиссии объединяла общая риторика понимания и оценивания поэзии и общий генезис этой формульности, восходящий к первому десятилетию XX века[480]. За этими характеристиками просматривается установка Союза на имманентную оценку искусства как автономного «от требований улицы». Таким образом, сближение Кузмина с Союзом поэтов произошло, помимо материальных причин, еще и потому, что эта организация разделяла его взгляды на природу искусства и его место в обществе. Также вероятно, что сама практика оценивания поэтов поэтами была привлекательной для Кузмина, поскольку создавала иллюзию независимого существования искусства внутри тесного круга. В случае Союза поэтов произошло сочетание практик литературной группы и профессионального союза: в самом начале 1920-х годов, когда роль государства в жизни культуры была не так высока, а идеологический диктат был минимальным, такой проект был жизнеспособным.
Одним из первых и наиболее заметных мероприятий Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов было устройство юбилейного вечера, посвященного 15-летию литературной деятельности Кузмина; он состоялся 29 сентября 1920 года[481]. Выбранная дата опиралась на собственную мифологию Кузмина, отсчитывавшего свою литературную деятельность с публикации в «Зеленом сборнике стихов и прозы» в 1905 году (де-факто сборник вышел в декабре 1904 года), и наследовала другому юбилею автора – десятилетию творческой деятельности Кузмина, которое отмечалось в «Привале комедиантов» в октябре 1916 года.
Сохранившиеся программы вечера дают представление о его масштабе – Кузмина чествовали главные литераторы Петрограда. Первое приветствие от имени Союза поэтов произнес А. А. Блок, от имени редакции издательства «Всемирная литература» выступал Н. С. Гумилев, от Дома литераторов – Б. М. Эйхенбаум, от «Дома искусств» – В. А. Чудовский, среди выступавших также были В. Б. Шкловский, В. Р. Ховин и др.[482] Центральным событием вечера стала речь Блока. В ней председатель Союза выразил почтение юбиляру и одновременно провозгласил основные задачи недавно созданной организации: «Позвольте вам сказать, что этот союз, в котором мы с вами оба, по условиям военного времени, состоим, имеет одно оправдание перед вами: он, как все подобные ему учреждения, устроен для того, чтобы найти средства уберечь вас, поэта Кузмина, и таких, как вы, от разных случайностей, которыми наполнена жизнь и которые могли бы вам сделать больно». Так личность Кузмина становилась своего рода олицетворением миссии Союза:
В вашем лице мы хотим охранить не цивилизацию, которой в России, в сущности, еще и не было, и когда еще будет, а нечто от русской культуры, которая была, есть и будет[483].
В слове Блока, по-видимому, впервые было публично проговорено ощущение интеллигенции от происходящих событий и ее отношение к ним. Примечательны слова, которые Блок подбирает для описания обстоятельств создания Союза и атмосферы его существования: «…учреждения, которое носит такое унылое казенное название», «…по условиям военного времени», «…это необходимо для того, чтобы оставить наследие <…> тем же людям, которые сегодня назойливо требуют от „мрамора“ „пользы“ и царапают на мраморе свои сегодняшние слова…» – так создается и поддерживается мифология Союза как островка «бывшей» культуры в новом, варварском мире. Миссия Союза, вразрез с официально заявленными задачами «содействия развитию революционной культуры», была обозначена Блоком как создание среды, «где мог бы художник быть капризным и прихотливым, как ему это нужно, где мог бы он оставаться самим собой, не будучи ни чиновником, ни членом коллегии, ни ученым». Очевидно, что на риторику Блока влияли те же дискурсивные модели, которые определяли и систему оценок «приемочной» комиссии: Кузмин представал как «настоящий» поэт[484], олицетворение свободного и независимого искусства («…поэтов, как вы, на свете сейчас очень немного»), а сам Союз – как место, где искусство обладает толикой независимости.
Юбилей Кузмина вызвал несколько публикаций в петроградской периодике, в первую очередь, в «Жизни искусства», где ему был посвящен специальный номер (№ 569 от 29 сентября), несколько других статей, а также большой анонс юбилейного вечера в Доме искусств[485]. Обращение к риторике юбилейных статей позволяет выявить несколько тенденций, определявших литературную репутацию Кузмина в начале 1920-х годов, и увидеть в них как повторение старых, так и появление новых рецептивных рамок.
Ядро репутации Кузмина, доминировавшее в его рецепции на протяжении 1910-х годов, по-прежнему оставалось основной моделью описания его личности и творчества. Авторы сразу нескольких юбилейных статей вернулись к предложенному Волошиным в 1906 году приему – восстановлению творческой генеалогии писателя. Рецензенты 1920 года, однако, словно забывали об александрийских мотивах Кузмина и изобретали более «солидную» для современного европейского поэта генеалогию – барокко, эпоха Просвещения, романтизм. Б. М. Эйхенбаум поместил прозу Кузмина в контекст «младшей линии» европейской литературы: