Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре — страница 48 из 96

<…> мы хотели бы и будем стараться уберечь от всего, нарушающего ритм, от всего, заграждающего путь музыкальной волне[528].

Эти мысли оформились и уточнились в «пушкинской» речи, где поэт был назван сыном гармонии:

Поэт – сын гармонии; и ему дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых – освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых – привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих – внести эту гармонию во внешний мир[529].

Нужно отметить, что отношение Блока к Кузмину как к «настоящему поэту» сформировалось намного раньше. Рецензируя в 1907 году «Комедию о Евдокии из Гелиополя», Блок так написал о ее авторе:

…если наше несчастное время таково, что действительно приходится опекать в иных случаях «мещанскую мораль», то совершенно фальшиво воздвигать гонения на Кузмина, художника до мозга костей, тончайшего лирика, остроумнейшего диалектика в искусстве[530].

Оценка, оставшаяся в иных общественно-культурных обстоятельствах фактом личных взаимоотношений двух писателей, в начале 1920-х годов приобрела идеологическую окраску: Блок использовал образ «истинного художника» как напоминание о миссии искусства и предупреждение против чрезмерной его политизации. Позднее оценка Блоком Кузмина и его творчества вошла в рецепцию последнего. В стихотворении «На юбилее М. Кузмина» (1920) Александр Беленсон метафорически уравнял Кузмина и Блока, разместив их на двух сторонах поэтического кубка – по всей видимости, того, из которого каждый мог испить мед поэзии:

Как на старинных медных кубках,

Острится профиль Кузмина.

Певец сетей, голубок хрупких,

Ведомый мудростью вожатый,

Он держит розу <…>

А рядом профиль светлый Блока,

<…>

Его взволнованная речь

О доле русской, не немецкой.

О том, что средь развалин храма,

Где прежде крест был, нынче – меч,

Должны поэта мы беречь

И сохранять разбитый мрамор[531].

Отметим эту прозрачную отсылку на «взволнованную речь» и слова о Кузмине – этот факт должен был символически укрепить статус последнего, передав ему место первого поэта после смерти Блока (стихотворение вошло в сборник, опубликованный в 1922 году).

Центральную установку «пушкинской» речи Блока – о творческой свободе любого художника, – можно встретить как в эстетической системе Кузмина, так и в настроениях и рецензиях членов Союза поэтов. Мы имеем дело с общим дискурсивным пространством, в котором идея о «подлинном поэте», тяготение к созданию гомогенной среды и представления об автономном от политики искусстве были разделяемы на разных уровнях. Схожая риторика, представления, убеждения прослеживаются в оценке стихов желающих вступить в Союз поэтов, в устройстве юбилейного вечера Кузмина, в риторике речей Блока, наконец, в обращении к фигуре Пушкина – и в реактуализации определенной части кузминской репутации. Кузмин оказался востребован в условиях, когда литературное сообщество нуждалось в фигуре, вокруг которой могли бы сплотиться защитники дореволюционной культуры, что привело к мгновенному взлету его авторитета, выдвинуло в ряд главных писателей Петрограда – но одновременно обернулось очередным витком возвращения к прежнему, дореволюционному кузминскому мифу. Характерно, что Эрих Голлербах, задумывая писать о Кузмине статью[532], просит его прислать точные сведения о публикациях и спрашивает: «Можно лишь считать Ваше александрийство (или александризм) центральным мотивом Вашего творчества?»[533] «Александрийские песни» появились 14 лет назад, но оставались самой популярной кузминской книгой: отдельным изданием они вышли в 1919 году, нотным изданием – в 1921-м.

Кузмин откликнулся на пушкинские мероприятия стихотворением «Пушкин» (февраль 1921 года), прочитанном на торжественном заседании в Доме литераторов и дважды опубликованном впоследствии[534]. В нем Кузмин подхватывает юбилейную пушкинскую риторику. Одной из главных идей стихотворения становится декларативное присутствие Пушкина в современности: «Он жив! у всех душа нетленна, / Но он особенно живет». По мнению Г. А. Морева, в этом стихотворении Кузмин воспроизводит

критическую интерпретацию его поэтики, как наследующей «классической» пушкинской линии, и, следовательно, репрезентирующей «революционность» и укорененность в «современности»[535].

С этой точки зрения стихотворение не только превращается в актуальное высказывание о наследовании и традиции, но и становится еще одним эстетическим манифестом Кузмина в поддержку его излюбленной идеи о праве художника на «собственную» современность – и таким образом неявно повторяя центральные положения пушкинской речи Блока.

Но кроме этого, Кузмин, перечисляя особенности поэтики Пушкина, акцентирует внимание на тех особенностях, которые современники отметили как в творчестве Пушкина, так и в его собственном – простоту, прозаичность поэтики, полноту творческой личности («божественная простота, чистота, прозрачность и мужественность» – как напишет Кузмин о Пушкине в статье «Чехов и Чайковский» (1918)).

Он – жрец, и он веселый малый,

Пророк и страстный человек,

Но в смене чувства небывалой

К одной черте направлен бег.

<…>

И если в нем признаем брата,

Он не обидится: он – прост

И он живой…[536]

Образ моста («Из стран, откуда нет возврата, / Через года он бросил мост») актуализирует основной мотив риторики пушкинских торжеств – восстановление традиции. В этой образности можно увидеть и следы литературной репутации самого Кузмина – реставратора дореволюционной культурной традиции. Впечатление, что поэт сознательно интегрировал в «пушкинский» текст элементы собственной мифологии, усиливают финальные строки:

Так полон голос милой жизни,

Такою прелестью живим,

Что слышим мы в печальной тризне

Дыханье светлых именин.

Строчка «прелестью живим» отсылает к самой известной «прелести» в литературе начала XX в. – кузминской строчке «дух мелочей прелестных и воздушных» (к этому же стихотворению отсылало и прилагательное «милый» – «Как милый вздор комедии пьянящей…»), а оборот «милая жизнь» – к целому ряду ранних кузминских текстов: «С новой силой жизни милой / Отдаюсь, неутолимый, / Всей душой» («Обманщик обманувшийся», 1907), «Люди родятся затем, / чтоб расстаться с милою жизнью» («Александрийские песни») и т. д. Кузмин создал посвящение Пушкину из собственных литературных приемов, словно обозначая свое право поступать именно так: ему позволяла это делать та символическая роль, которую он обрел в начале 1920-х годов.

Начало конца: Объединение эмоционалистов и сборник «Условности: Статьи об искусстве»

На волне очередного взлета своей репутации, в середине 1921 года, Кузмин создает кружок эмоционалистов[537], решив прибегнуть для упрочения славы к уже дважды опробованному приему – организации вокруг себя преданных друзей и трансформации личных отношений в факт литературы.

Для понимания значимости этого шага в контексте стратегии Кузмина нужно наметить несколько опорных точек. Прежде всего, к началу 1920-х годов Кузмин фактически остался без единомышленников. К середине 1921 года со смертью Блока и арестом Гумилева прекратило свое существование Петроградское отделение Союза поэтов, благодаря которому ранее вырос авторитет Кузмина. Наличие дружественного окружения всегда было важно для писателя, являясь питательной средой для его творчества, – потому естественным шагом было самостоятельно создать эту среду, пользуясь моментом.

Кроме того, именно в начале 1920-х годов групповая форма существования вновь становится привлекательной для молодых писателей. В литературу вступают имажинисты, «Серапионовы братья», «Звучащая раковина» и множество других кружков и объединений. К началу 1920-х годов критики даже начали сетовать на перенасыщенность литературного поля группами, а не отдельными фигурами:

Русская публика наших дней назойливо осаждается толпами имажинистов, футуристов и им подобных «истов» <…> В России нет бумаги и типографской краски, но ежедневно появляются и толстые и тощие сборники «творений» многочисленных стиходеев[538].

Одним из литературных трендов этого времени становится декларативное возвращение к классике – как реакция на слом традиции и на споры об отношении пореволюционной культуры к дореволюционной. В это время появляются «Ассоциация неоклассиков», «Лирический круг» с их манифестом «Вестник у порога. Дух классики», «Серапионовы братья», провозгласившие в своем названии ориентацию на литературу прошлого, и мн. др.

Другой тенденцией литературного процесса в эти годы стало усиление роли личных связей в писательских сообществах. Дружеский кружок был вне зависимости от времени идеальным основанием для группы писателей, однако в 1920-е годы такая форма организации приобрела идеологическое обоснование. Росло число писательских организаций, построенных по новому принципу кооперации или профессионального союза (каковыми были Дом литераторов, Союз поэтов, Союз писателей). В пику им литераторы выбирали более традиционные формы объединения: дружеский круг, издательство, альманах