[539], поддерживая атмосферу литературной среды прошедших эпох и декларативно обозначая свои творческие и эстетические ориентиры. К объединениям этого времени, построенным в первую очередь на фундаменте дружеских связей, безусловно стоит отнести «Серапионовых братьев», однако они были далеко не единственным объединением подобного рода. Летом 1921 года параллельно встречам будущих эмоционалистов в доме Кузмина в Петрограде собирается литературная группа «Островитяне», состав которой ее участник С. Нельдихен охарактеризовал так: «Вагинов, Волков, Колбасьев, покровительствуемые из приятельских соображений (курсив наш. – А. П.) Ходасевичем, Шагинян, О. Форш»[540]. Из дружеского круга вырастают и московские имажинисты. В начале 1920-х годов одним из центров литературной жизни Петрограда становится салон фотографа М. С. Наппельбаума и его дочерей. В январе 1922 года, одновременно с выходом первого альманаха будущих эмоционалистов, Наппельбаум обращается в Госиздат с просьбой разрешить сперва издание альманаха «Литературные понедельники», а затем организацию издательства «Огненный столп»[541]. Бывший до некоторого времени собранием друзей, круг Наппельбаумов желает выступить как полноценный литературный салон.
На фоне двух тенденций – общего оживления групповой жизни и усиления в ней роли дружеских связей – можно понять специфику объединения эмоционалистов. Сообщество друзей, почитателей и поклонников Кузмина сложилось много ранее (например, Сергей Радлов впервые упоминается в дневнике писателя в 1911 году, а Анна Радлова – в 1914-м), однако к середине 1921 года имена Радловых, а также более молодых посетителей квартиры на Спасской К. К. Вагинова, Б. В. Папаригопуло, В. А. Милашевского начинают появляться на страницах дневника Кузмина намного чаще. К осени 1921-го сложился относительно постоянный круг, что зафиксировано в мемуаре Милашевского:
…глубокой осенью 1921 года <…> стал собираться сборник «Часы». Всем руководил Михаил Алексеевич, львиная доля и стихов и прозы его; если еще добавить Юркуна, Папаригопуло, меня в качестве графика, то совсем та компания, которая собиралась за вечерним чаем[542].
Произведения этого кружка составили альманах «Часы. I. Час первый» (вышел в конце 1921 года, на обложке – 1922 год), а затем часть его авторов стала участниками объединения эмоционалистов[543].
Состав авторов «Часов» частично отличается от авторов однозначно эмоционалистского «Абраксаса»; однако и список авторов трех «Абраксасов» не тождественен поставившим подписи под манифестами эмоционализма[544]. Можно выделить ядро эмоционалистов: это М. Кузмин, А. Радлова, С. Радлов, Б. Папаригопуло, К. Вагинов, Ю. Юркун, Н. Кубланов, Д. Майзельс, О. Зив, А. Пиотровский. Помимо них, в «Часах» и первых «Абраксасах» также появились произведения В. Хлебникова, В. Шкловского, А. Ахматовой, Б. Пастернака, О. Мандельштама. Показательно, что авторы, не входящие в состав эмоционалистов, выступили только в «Часах» и первых двух «Абраксасах»; в третьем номере альманаха, в котором вышла «Декларация эмоционализма», уже не было «посторонних» – только ядро группы (за исключением Радловой и Пиотровского, тексты которых не пропустила цензура[545]).
Изменение можно объяснить тем, что кузминский круг четко следовал той модели, которую мы описали выше, – дружеское собрание переходило в статус полноценного литературного объединения. Возможно, в конце 1921 – начале 1922 года Кузмин, уже задумав литературный кружок, еще не считает его объединением с установленной программой и манифестом. Дневниковые записи Кузмина 1922 года показывают, что для него это было прежде всего домашнее общество, собиравшееся за чаем:
Что-то много было народа, хотя Кубланова и не было. Фролов, Дмитриев, Вагинов, О. Н., Корнилий, Радловы (оба) и еще Яковлева из Петрозаводска. Весь, как называют, «Кузминский или Радловский скит» (28 октября);
Ходил в театр, взял денег и интриговал о Дмитриеве <…> За чаем было 13 чел.: абраксасцы, Покровские, Комаровская, Пиотровский… (25 ноября)[546]
Вероятно, в начале деятельности эмоционалистов Кузмин воспринимал их как своего рода вариант «кружка гимназистов» 1907 года или «Марсельских матросов» 1917-го – полуигровое-полусерьезное домашнее предприятие, собранное ради группового выступления. Скрепленный наличием статусной фигуры, с которой участников связывают дружеские связи, этот кружок не стремится создать программы или четко зафиксировать свои границы. Симптоматично, что для самоопределения эмоционалисты выбрали именно слово «салон». В первом номере «Абраксаса» Орест Тизенгаузен (соредактор первого и второго выпусков альманаха) поместил статью с характерным названием «Салоны и молодые заседатели петербургского Парнаса». В ней он не просто признал существование «салонов» в Петербурге, но и связал с этой формой самые актуальные литературные тенденции, не забыв упомянуть о разнице между Москвой и Петербургом:
Если в Москве вся литературная жизнь ютилась у подъездов и на эстрадах кафе, то в Петербурге наиболее живая часть ее сосредоточивалась в салонах[547].
«Салонное» происхождение «Абраксаса» считывали и критики: Александр Тиняков объявил первый номер альманаха «новейшим плодом петербургских литературных „салонов“»[548] – конечно, в этом случае передовой и язвительный критик подчеркивал негативные коннотации слова «салон».
В качестве органа группы выходил альманах – издание, хранящее память о своем происхождении из дружеского кружка[549]. О том, что альманах выпускает группа людей, связанных, помимо литературных, личными отношениями, свидетельствовали идентичный редакционной коллегии состав авторов, их посвящения помещенных там произведений друг другу. В первом номере «Абраксаса» было опубликовано личное письмо Хлебникова к Кузмину, что отсылало к прагматике альманахов пушкинского круга: так, во втором выпуске «Северных цветов» были напечатаны отрывки из письма Пушкина к Дельвигу. В отсутствие сколько-нибудь значимой рефлексии извне репутацию эмоционалистов в прессе создавали сами участники объединения и их близкие друзья: П. Сторицын, А. Беленсон, Пиотровский, Кузмин. В сумме все выделенные характеристики позволяют говорить о том, что центральной стратегией репрезентации эмоционалистов стала ориентация на модель литературного объединения начала XIX века[550]. Такая позиция, с одной стороны, позволяла Кузмину реализовать его излюбленную идею о «кружке любящих и ценящих друг друга людей», с другой – отсылала к его репутации «наследника» Пушкина.
Однако в конце 1922 года ситуация изменилась. Во втором номере «Абраксаса», вышедшем до 12 декабря[551], появилась программная статья Кузмина «Письмо в Пекин». В ней автор провозгласит существование особого эмоционального субстрата в искусстве, наличие или отсутствие которого определяет художественность произведения. Этой художественной эмоциональностью (слово «эмоционализм» еще не было произнесено) в полной мере владеют авторы, представленные в альманахе: Кузмин хвалит произведения Радловой, Вагинова, Юркуна. Вероятно, к этому же времени относится одна из записей из «Чешуи в неводе», где Кузмин прямо говорит о своем полемическом задоре, рассуждая о литературных спорах как необходимом элементе быта и условии творчества:
Нужно бы открыть поход против формалистики. Или она безвредна и падет сама собою? Может быть, лень и косность удерживают меня. Литературные распри, конечно, смешны, но в этой маленькой жизни и необходимы (Критика, с. 374).
Параллельно в кузминскому кругу начинает оформляться идея более сплоченного и внутренне организованного общества. Осенью 1922 года Н. Я. Мандельштам датирует мемуар о том, как будущие эмоционалисты предлагали вступить в свои ряды Осипу Мандельштаму. Эти воспоминания (несмотря на ярко выраженное в них негативное отношение Надежды Яковлевны как к кругу Кузмина, так и к семейству Радловых) являются единственным свидетельством того, каким представлялось объединение его создателям – не просто литературной группой, но направлением, распространяющимся на разные виды искусства:
…собрались Кузмин с Юркуном <…> и еще несколько человек, и я опять услышала, как Мандельштама заманивают в объединение или союз – на этот раз синтеза всех искусств – поэзии, театра, живописи… Сергей Радлов, режиссер, с полной откровенностью объяснил Мандельштаму, что все лучшее в искусстве собрано за его чайным столом. Вот лучшие поэты, художники, режиссеры… <…> Имя Мандельштама необходимо для укрепления художественной ценности союза, он же получит поддержку группы во всех смыслах и во всех отношениях… Кузмин молчал, хитрил и ел бычки, лучшие по тому времени консервы. За него говорил Юркун, и даже чересчур энергично[552].
В декабре 1922 года Кузмин начал писать «Декларацию эмоционализма», называя ее манифестом. Работа над ней проходила тяжело, что отражено в дневнике: «И дела все надоели ужасно. Иногда с трудом понимаю волнения Юр. по поводу „манифеста“» (5 декабря); «Только вкатился с опозданием домой, как Юр. стал меня мучить манифестом и предполагаемой статьей. Объяснялись даже до слез» (20 декабря)