[581], которые на протяжении фильма все более и более сближают сюжетные линии (в заглавном титре идея фильма задана интертитром с текстом: Today as yesterday, endlessly rocking, ever bringing the same human passions, the same joys and sorrows). Соположение различных временных пластов в эстетике эмоционализма актуализирует идею вечного возвращения, повторения событий, что продолжает разработку Кузминым в конце 1910-х годов, в частности во «Вторнике Мэри», мотивов предзаданности человеческой жизни. Кроме того, такая концепция находится в тесной связи с репутацией Кузмина, в эти годы основанной на представлении о нем как о наследнике классической литературы, а о его творчестве – как о способе реставрации утерянной преемственности.
Можно согласиться с мнением Елены Дуж о содержащемся в программе эмоционалистов парадоксе: «Декларация» в одно и то же время и полемизирует с техническими завоеваниями футуристов и формалистов, призывая обратиться к классическому наследию прошлого, и ориентируется на передовые образцы искусства, которыми в то время были экспрессионистские произведения[582]. Критика «формальной волны» в искусстве, исходящая от Кузмина, парадоксальным образом сочеталась с тем, что сам автор активно использовал поэтические достижения футуристов и эстетической теории формалистов, однако выступал против безэмоционального их применения.
Подытоживая, можно сказать, что эмоционализм стал синтезом идей Кузмина 1920-х годов: в построение новой эстетической платформы включились собственная творческая практика писателя и его взгляды на природу творчества, а также актуальные тенденции как пореволюционного искусства, так и мирового культурного процесса. На эмоционализм и на сборник «Условности» Кузмин возлагал определенные надежды, предполагая, что его статьи станут заметным эстетическим высказыванием и встроятся в дискуссию 1920-х годов, напоминая об идеалистических истоках искусства. При этом сама программа эмоционализма содержала в себе многие противоречия: стремление эмоционалистов быть проводниками современного искусства не соответствовало ориентации на классическую традицию в их репрезентации. Практики, осваиваемые эмоционалистами, выработались в предшествующую эпоху и не смогли долго бытовать после революции, лишенные привлекательности для литературной молодежи. Последователей у эмоционалистов не было. Вышедший в 1923 году третий выпуск «Абраксаса» стал для группы последним. Книга «Условности: Статьи об искусстве» прошла незамеченной для читателя, а сборник «Параболы» и вовсе остался ему почти неизвестен.
В 1922–1923 годах в своем творчестве и публичной презентации Кузмин все больше оглядывался назад, к теориям и практикам начала 1900-х, что особенно заметно на фоне его стремления к современности во второй половине 1910-х годов Кузмин все больше и больше размежевывался со своей эпохой: они двигались в разных направлениях, с разной скоростью и к очевидно разным целям.
«Радостный путник» на перекрестке эпох
В 1922 году на страницах журнала «Книга и революция» критик, друг и завсегдатай дома Кузмина Эрих Федорович Голлербах разместил хвалебную статью «Радостный путник: (О творчестве М. А. Кузмина)». Статья была выдержана в том же хвалебном духе, что и предыдущее монографическое посвящение Кузмину – статья Е. А. Зноско-Боровского в «Аполлоне» за 1917 год. Уже на второй странице голлербаховского текста встречаются смутно знакомые пассажи:
Я не верю (искренне и упорно), что М. А. родился в Ярославле, 6 октября 1875 г., что вырос он в Саратове и Петербурге. Это только приснилось ему в «здешней» жизни. Он родился в Египте, между Средиземным морем и озером Мареотис, на роде Эвклида, Оригена и Филона, в солнечной Александрии, во времена Птоломеев. Он родился сыном эллина и египтянки, и только в XVIII веке влилась в его жилы французская кровь, а в 1875 году – русская. Все это забылось в цепи перевоплощений, но осталась вещая память подсознательной жизни: он любил Александрию и вот – не в силах разлюбить ее на берегах Невы. Он любил Италию и Францию XVIII века, и вещая память любви подсказала ему в XX столетии все пережитое раньше[583].
В начале 1920-х Голлербах напрямую обращается к топосу, который первым применил к творчеству и личности Кузмина С. Соловьев в 1908 году. Есть в статье и другие формулы, отсылающие к 1900-м. Выделим лишь несколько из них: Кузмин – певец прекрасной ясности и интимных мелочей:
Размах его чувства не велик, но оно всегда так интимно, так задушевно, всегда порождается сердцем, не головой. Кузмину не свойственны мировые масштабы, притязания на титанические силы. Он весь погружен в секреты индивидуального обаяния, в сокровенные переживания личной жизни, – и здесь для него нет ничего мелкого, незначительного. Ему дорог «дух мелочей, прелестных и воздушных, любви ночей, то нежащих, то душных», он верен «цветам веселой земли»;
Кузмин – поэт любви:
Любовь к человеку – вот пафос творчества Кузмина, и это делает его глубоко народным, в лучшем смысле слова, поэтом. Может быть, он и «не дорожит любовию народной», зато он дорожит своею любовью к народу, к людям, к человеку, к душе человеческой, к лику человеческому, к аромату человеческой индивидуальности;
Кузмин – отшельник:
Пронизывая пестрые декорации и туманные картины стихов, повестей, романов, смотрит на нас с каждой страницы его рассеянный, самоуглубленный взгляд, лениво и снисходительно взирающий из-под тяжелых полуопущенных век на недобрую и томительную мирскую суету, от которой можно было бы отказаться навек <…>. Пусть он зачастую предпочитает комнату в шестом этаже безбрежному простору вселенной, пусть он предпочитает томные вздохи громовым пророчествам и голубиное воркованье – мятежным напевам бури[584].
Приведем еще пару характерных примеров. Н. Н. Асеев на страницах журнала «Авангард» писал в 1922 году, что Кузмин «продолжает талантливо стилизовать современные поэтические техницизмы, как раньше столь же тонко делал он это с александрийским стихом»[585]; благожелательный к Кузмину критик Иннокентий Оксенов напомнил, что «…Кузмин снова – увы! – поэт мелочей, и уже не искусный, как прежде, а приторный и претенциозный»[586]. По другую сторону границы Г. В. Адамович однозначно отказывал Кузмину в «современности»:
Кузмин есть плоть от плоти литературно-богемного Петербурга периода 1905–1914, дитя предвоенных и предреволюционных лет. Недаром для тех, кто помнит художественную жизнь того времени, его имя еще полно очарования. <…> Последние книги Кузмина обнаруживают такую растерянность и такую пустоту, которых трудно было ждать. Кажется, что Кузмин опрокинут и раздавлен нашим бурным временем. Он пытается кричать в тон времени, но его не слышно[587].
Все это говорит о том, что все попытки Кузмина изменить свою репутацию, выстроить новый публичный образ и привлечь новую аудиторию потерпели неудачу. Конструирование его образа закончилось к началу 1910-х годов: оставшиеся без малого 25 лет литературной деятельности автор и его читатели в той или иной степени поддерживали образ «радостного путника», путешествующего по нездешним садам и тихим озерам. Такая репутация ранее помогла Кузмину достичь небольшой и краткой славы в 1920–1922 годах, когда он негласно занял место одного из первых поэтов Петрограда. Однако эта слава оказалась недолгой: уже в 1923 году проявляются обратные тенденции. Разберем один показательный случай – участие Кузмина в реорганизации Союза поэтов.
Собранное в 1920 году Петроградское отделение Союза прекратило свое существование к концу 1921-го. Первое собрание инициативной группы по вопросу создания нового Союза состоялось 27 июля 1923 года. На нем присутствовали Е. Г. Полонская, Г. Б. Шмерельсон (командированный из Московского отделения), К. А. Эрберг, К. К. Вагинов, Н. К. Чуковский и др. Ввиду летнего времени писатели решили повременить с организацией, однако дело застопорилось. В начале 1924 года Московское отделение Союза отправляет эмиссара, поэта Н. Н. Захарова-Мэнского, в Петроград, чтобы заняться реорганизацией. Захаров-Мэнский, ища союзников, отправляет записку Кузмину – вероятно, как одному из немногих известных поэтов старшего поколения:
Просьба оказать содействие в «налаживании» Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов во время визита З.‑М. на юбилей Сологуба 28-го. «Своим авторитетом помочь мне» в организации собрания Питерских поэтов[588].
Организационное бюро нового Союза окончательно сформировалось в начале февраля 1924 года: в него вошли Вагинов, Рождественский, Полонская, Тихонов, Шмерельсон; кроме того, по инициативе центрального (Московского) правления в состав петроградской инициативной группы также вошли К. Эрберг, П. Н. Ставрогин и Кузмин. По мнению историка Петроградского союза поэтов Т. А. Кукушкиной, Кузмин изначально рассматривался поэтами как вероятный председатель Союза[589]; по всей видимости, его кандидатура была одобрена Московским правлением, что и отражает письмо Захарова-Мэнского. Собрания энтузиастов Союза в 1924 году проходили на квартире Кузмина, о чем свидетельствует сохранившаяся записка Шмерельсона К. Сюннербергу[590]. О планах заседаний судить трудно, однако не подлежит сомнению, что Кузмину отводилась либо символическая роль «мэтра», либо напрямую роль будущего председателя Союза.