Выбор Кузмина был довольно предсказуем. В отличие от своего предшественника новый Союз ориентировался на пооктябрьское поколение: его организаторы были преимущественно молодыми авторами, только вошедшими в литературу. По этой причине одним из первых их предприятий стал поиск председателя, способного сплотить вокруг себя литературную молодежь. Кузмин сохранял еще славу одного из первых поэтов Петрограда, органично становясь в один ряд с Блоком и Гумилевым. Уместно привести отрывок из позднего письма почитательницы Кузмина, которая в 1934 году пишет ему:
Я принадлежу к тому поколению средних интеллигентов, которые почти учились читать по произведениям Ваших знаменитых современников и Вашим. Первыми поэтами, по которым мы познавали искусство, были Александр Блок, Вы и Гумилев[591], —
сопоставление демонстрирует дискурсивное сближение трех поэтов в риторике эпохи. Хотя в 1925 году Адамович утверждал, что «сейчас… „первого“ русского поэта нет. Есть несколько прекрасных, два-три на редкость прекрасных поэта…»[592], в 1923 году он занимал иную позицию: «В Петербурге есть три общепризнанных поэта: Сологуб, Ахматова и Кузмин»[593]. Помимо своего статуса, Кузмин был хорошим претендентом на пост нового председателя еще и потому, что нередко вовлекался в проекты начинающих писателей. Так, летом 1921 года он ответил согласием на приглашение братьев Смиренских и Вагинова вступить в литературный кружок «Кольцо поэтов им. К. М. Фофанова»[594]; в марте 1923-го согласился на предложение пролетарского писателя А. Крайского участвовать в создании журнала (проект не реализовался)[595]. Но немаловажную роль в выборе Кузмина как центральной фигуры нового Союза стала внутренняя готовность поэта быть ею. Можно довольно уверенно предположить, что согласие стать центром Союза было инспирировано паузой в деятельности объединения эмоционалистов: 17 июля 1923 года Кузмин пишет об угасании интереса к «Абраксасу»: «…Абраксасы, даже то, что мы живем с ними – какой-то мираж…»[596], а уже 27 июля происходит первое собрание оргбюро Союза, в котором Кузмин еще не числился среди участников, но после которого, вероятно, получил приглашение им стать. Союз поэтов можно рассматривать как очередную группу молодежи, на которую Кузмин хотел распространить свое влияние, как некогда он сделал с «кружком гимназистов», «Марсельскими матросами» и эмоционалистами.
Первое общее собрание поэтов по вопросу учреждения нового Союза состоялось 6 апреля 1924 года. Объявление о нем, разосланное в петроградские газеты, было подписано Арским, Вагиновым, Галиатом, Кузминым, Полонской, Рождественским и др. Однако по итогу этих собраний Кузмин не входит ни в список кандидатов в правление Союза, ни – в итоге – в само правление. Причиной этому, по всей видимости, стал усилившийся партийный контроль: если тремя годами ранее поэтическую организацию оставляли на откуп самим поэтам, то в 1923 году ситуация была иной. В состав оргбюро вошли деятель Пролеткульта П. Арский и председатель секции печати Ленинградского губернского отдела Всероссийского союза работников просвещения Н. А. Энгель. На состоявшемся 12 апреля 1924 года собрании было избрано правление в следующем составе: «председатель – Садофьев, Товарищи председателя – Тихонов и Н. Энгель, Секретарь правления – Шмерельсон, академический секретарь правления – Рождественский»[597]. Во главе Союза встал И. И. Садофьев – большевик, профессиональный революционер, деятель Пролеткульта и группы «Космист». Кузмин, вероятный претендент на пост председателя, был удален сначала из состава его руководства (едва ли не единственный из организаторов, он не занял никакой административной должности), а спустя несколько лет его имя исчезло и из перечня инициаторов Союза.
Нет никаких сомнений, что появление фигур, соответствующих изменившемуся идеологическому заданию, было инспирировано извне Союза. Именно в 1923–1924 годах партия стала заметно более озабочена авторитарными претензиями на культурную диктатуру – уже со стороны разворачивающего свою деятельность РАППа. В 1923 году был создан журнал «На посту», уже первая статья которого уверенно намекала на беспорядок в существующей культурной политике. Резолюция прошедшего в апреле 1923 года XII съезда РКП(б) «По вопросам пропаганды, печати и агитации» фактически легитимизировала партийный контроль в сфере литературы:
Ввиду того, что за последние два года художественная литература в Советской России выросла в крупную общественную силу, распространяющую свое влияние прежде всего на массы рабоче-крестьянской молодежи, необходимо, чтобы партия поставила в своей практической работе вопрос о руководстве этой формой общественного воздействия на очередь дня[598].
Первым шагом стало подчинение государству художественных союзов, существование и состав которых теперь напрямую зависели от вышестоящих инстанций. Осенью 1922 года ужесточились меры регистрации обществ и союзов[599], что бюрократизировало деятельность объединений, ставя их численность, состав и документацию под жесткий внешний контроль.
Начиная с 1923 года официальная риторика декларировала сближение с «попутчиками» и писателями старшего поколения (под которыми понимались прежде всего те литераторы, которые следовали более-менее традиционной эстетике), способными помочь начинающейся советской литературе выстроить преемственность по отношению к культуре прошедших эпох. Однако сближение с «попутчиками», принявшее директивный характер, на деле только разрушало существующие литературные институции и мало помогало настоящим «попутчикам» (кроме того, организации, подобные РАППу, стремились вовсе пресечь попытки предоставить попутчикам большее место в литературном поле). Это случилось и в Союзе поэтов: фактически исчезли его творческая автономия и обособленность от пролетарской литературы, что составляло важный элемент идентичности членов Союза[600].
Произошедшие перемены отражали попытку государства взять под контроль существующие представления о «писателе», сформированные под влиянием традиционных концепций искусства и потому мало пригодные для поколения пролетарских и крестьянских художников. Наиболее явно отображает изменения в Союзе динамика практик оценивания поэтов в 1923–1925 годах. «Приемочная» комиссия в составе Союза продолжала действовать, однако ее состав заметно изменился. В 1925 году комиссию составили Тихонов, Крайский, Рождественский, Эрлих, Вагинов и Полонская. Таким образом, оценка передавалась не «старшим» или «признанным» поэтам, а писателям, статусно равным потенциальным членам Союза – так была установлена видимая коллективность творческого процесса. Несмотря на это, новые члены комиссии долгое время использовали устоявшийся язык оценки поэзии, следуя сложившимся практикам. Отзывы комиссии за 1925 год внешне ничем не отличаются от отзывов рецензентов 1920–1921 годов. Члены новой комиссии оперировали теми же категориями, связанными с представлениями о поэтическом таланте как основе творчества, что и их предшественники – вспоминая «дарование», «поэтическое дыхание», «язык поэзии» и, конечно, «подлинного поэта». Приведем несколько наиболее характерных выдержек из отзывов: «Стихи Афанасьева-Соловьева отмечены бледным, но все же дарованием», «Последнее стихотворение представляется мне цельным и не лишенным непрерывности поэтического дыхания», «Вера Кровицкая вполне владеет языком поэзии»; «Он – несомненно – поэт», «Эрлих – вполне поэт»[601].
Однако в новых идеологических обстоятельствах эта риторика вступала в противоречие с новыми принципами существования писательских организаций. Это хорошо показала дискуссия о принципах приема новых членов в Союз, развернувшаяся на общем собрании 23 апреля 1925 года. После прослушивания доклада Е. Полонской о результатах приема в Союз А. В. Туфанов осудил те методы, которые были использованы при приеме: «Т. Полонская, употребив слово при оценке стихов „на ощупь“, может дойти до оценки стихов „по чутью“»[602]. Туфанов рекомендовал комиссии «принять во внимание степень подготовленности в области поэтики и вручить избранным наказ о профессионально-групповых признаках, выразив неодобрение чутью как отжившему предрассудку об „искре божьей“»[603]. В итоге в «Наказе новому Правлению», избранному на 1925 год, было рекомендовано «опираться на профессиональные признаки, понимая последние в смысле мастерского использования данным автором тех или иных приемов организации материала»[604]. Этот спор демонстрирует, что к середине 1920-х годов сами поэты, члены Союза, начали рефлексировать над своим языком и практиками, осознавая их несовременность.
Отметим ощутимый сдвиг риторики: хотя особые умения организации поэтического материала все еще должны были отмечаться в оценке поэта, они получили название «профессиональных признаков», что сблизило поэзию с любой другой профессией, для владения которой нужно иметь определенные навыки. Эта риторика была заимствована из различных концепций «производственного» искусства, оперирующего понятными приемами, поддающимися подсчету, и могущими быть усвоенными в процессе научения. Слова Туфанова неожиданно оказываются близкими пролеткультовским задачам, поставленным на заре оформления производственной идеологии: