…нужно отбросить как буржуазный предрассудок, что литературой могут заниматься только те, кого «жжет божественный глагол» и кто одарен особым даром вдохновения. Талант, конечно, остается талантом, но большинство в литературе простые обладатели современной техники[605];
или, согласно одному из главных идеологов Пролеткульта А. А. Богданову,
В сфере художественного творчества старая культура характеризуется неопределенностью и неосознанностью методов («вдохновение» и т. под.), их оторванностью от методов трудовой практики, от методов творчества в других областях[606].
В эти годы магистральной тенденцией становится демократизация литературы. Уже через несколько лет развернется широкое рабкоровское и селькоровское движение, ставившее своей целью взаимопроникновение практик писательства и профессиональной деятельности. Изменение писательского статуса будет теоретически обосновано в документах ЛЕФа с опорой на достижения формализма в литературоведении, сделавшего возможным экспликацию писательских приемов[607]. Статус «писателя» размывался, с одной стороны, через развенчание мифа о «пророке»[608], а с другой – стремлением видеть в литературном труде самодостаточную профессию, служащую задачам общества. Однако и эти требования к писателю/поэту подспудно менялись: важным и определяющим становилось не умение писать вообще, а умение писать «правильно», отражая в своих произведениях идеи социального строительства.
В начале 1920-х годов изменениям подвергся не просто состав Союза поэтов, но и некая определяющая характеристика, отличающая «поэта» от «не-поэта». Для первой итерации Союза были значимы субъективные признаки, полным набором которых владели только «подлинные поэты», могущие распознать их в творчестве других. Союз поэтов, расширивший после 1924 года свой состав, не мог удовлетворить новых членов неясными критериями приема. Неудивительно, что после собрания 1925 года, зафиксировавшего глубинные перемены в структуре литературного поля, практики приема в Союз резко изменились: условием вступления стали стандартизированное заявление вступающего в профессиональный союз, анкета – вариант рабочей биографии (вступающему следовало перечислить места, где он работал и печатался[609]) – и десять стихотворений. Прежде заботившийся об укреплении своих рядов и сохранении духа свободного литературного объединения, Союз перестал быть закрытой средой, став в полной мере «союзом» – организацией, открытой для всех желающих, способных предоставить доказательства своей профессиональной деятельности. Визионерский статус «поэта» был заменен прагматическим представлением о поэзии как профессии (что вобрало в себя как элементы теории «социального заказа» ЛЕФа, так и пролеткультовскую идею производственного искусства). Если Петроградское отделение Всероссийского союза поэтов на начальной стадии своего существования, внешне сочетая практики литературной группы и профсоюза, очевидно склонялось к первым, то во второй стадии окончательно перешло ко вторым.
Демократизация (или, если быть точными, охлократизация) сказалась и на составе Союза: если на начальном этапе большую его часть составляли либо поэты старшего поколения, либо их непосредственные ученики, то уже в конце 1927 года из 63 членов Союза остались лишь шестеро, чья литературная карьера началась до революции; Союз стал на треть рабоче-крестьянским. Закономерно, что поддерживаемый первым составом Союза ореол элитарности был разрушен. Старшие поэты-модернисты все более и более оттеснялись или самостоятельно дистанцировались от жизни Союза. В протоколе заседаний правления Союза от 26 марта 1926 года содержится пожелание: «…быть активнее: Дмитриеву Н. Н., Кузмину, Лившицу, Нельдихену, Фриде и Иде Наппельбаум, Смиренскому В., Шульговскому, Клюеву» – то есть поэтам старшего поколения и близких к ним эстетически[610]. При перерегистрации членов Союза в марте 1926-го из списков исчезли имена Ахматовой, Лозинского, Павлович, Радловой, Пиотровского и др.
Для Кузмина отстранение от дел Союза поэтов стало одной из первых и наиболее заметных «неудач», которые он фиксировал на протяжении 1923–1924 годов и которые были особенно ощутимы после успеха предшествующих двух-трех лет:
Если вспомнить все мои дела, предприятия, выступления и то, что называется «карьерой», – получится страшная неудача, полное неуменье поставить себя, да и случайные несчастья. За самое последнее время они учащаются. М<ожет> б<ыть>, я сам виноват, я не спорю. «Ж<изнь> Искусства», «Красная <газета>», Б<ольшой> Др<аматический> Театр, Т<еатр> Юн<ых> зрит<елей>, переводы оперетт, «Всем<ирная> Литер<атура>», всякие «Дома». Где я могу считать себя своим? «Academia», «Петрополь» и т. д. Не говоря о своей музыке. Книги, о которых говорили, да и то ругая: «Ал<ександрийские> песни», «Крылья», «Сети», «Куранты» – все первые. Что писали в 1920–21 году? Волосы становятся дыбом. «Мир Ис<кусства>», «Аполлон», «Д<ом> Интермедий», «Привал <комедиантов>» – разве по-настоящему я был там? Везде intrus. Так и в знакомствах. А частные предприятия? «Часы», «Абраксас»? «Петерб<ургские> вечера»? Жалости подобно. Все какая-то фикция (9 октября 1923 г.);
Год неудач: Москва, долги, Раков. Не хотят выбирать в правление (16 апреля 1924 г.);
Предчувствия мои начинают сбываться. В Союзе меня, конечно, прокатили и правление меня предало. Ну, черт с ними! За этот год: выперт из Б<ольшого> Др<аматического>, «Жизни Ис<кусства>», «Красной», «Театра», Союза др<аматических писателей>, Союза поэтов, отказы от книжек, неудача с «Котом» неудача с «Котом», снятие «Соловья», провал «Близнецов», неудача с «танго» к «Джонатану», с переводом опереток, с московским вечером, с «Параболами», Ионовым, что же еще? (20 апреля 1924 г.);
Утром был в Союзе. Ничего нет и надуты. Выперли и надулись, – вот скоты-то! (21 апреля 1924 г.)[611].
Список действительно впечатляет. Кратко прокомментируем наиболее заметные из «неудач». К 1923 году прекращаются контакты Кузмина с «Жизнью искусства» – газетой, некогда ставшей трамплином для взлета его критической карьеры (в 1921 году в газете меняется редакция, и этот же год станет последним годом активного сотрудничества с ней Кузмина). В 1923–1924 годах главной площадкой для критических выступлений Кузмина стал журнал «Театр», который закрылся в начале 1924 года. До середины 1926 года главным средством более-менее постоянного заработка стало написание рецензий в «Вечернюю красную газету» (куда его привлек Е. М. Кузнецов, давний знакомый, заведующий отделом искусств в этой газете), но даже с этой неблестящей работой ему не везет: по неизвестным причинам с мая 1925 по февраль 1926 года его сотрудничество с «Красной» прерывается[612]. В это же время прекращаются постоянные выплаты Кузмину в Большом драматическом театре; в Союзе драматических писателей и композиторов, как и в Союзе поэтов, Кузмина не избирают в правление; Театр юных зрителей отказался ставить пьесу «Кот в сапогах» и снял с репертуара спектакль «Соловей»; спектакль по пьесе Плавта «Близнецы» с музыкой Кузмина (постановка в БДТ К. П. Хохлова, премьера – 1923 г.) не имел успеха и также был прекращен; вставное танго к оперетте К. Миллекера «Бедный Джонатан» не приняли для постановки в театре «Музыкальная комедия».
Самой значительной неудачей можно назвать то, что стихотворный сборник «Параболы» не достиг широкого читателя. Девятая книга стихов Кузмина вышла в Берлине в декабре 1922 года (на обложке указан 1923 год) в издательстве «Петрополис»[613], с издателем которого Я. Н. Блохом Кузмин установил прочные дружеские и деловые отношения. Блох и его жена покинули страну в 20-х числах сентября 1922 года, в течение осени этого года шла оживленная переписка с Кузминым относительно состава книги. В письме Кузмину от 6 ноября 1922 года Блох сообщает: «Мы здесь усиленно печатаем Ваши „Параболы“ и снова выпускаем в ближайшее время Нездешние вечера, а вслед за тем и Сети» – и 8 ноября посылает вдогонку еще одно письмо, в котором уточняет структуру будущих «Парабол»[614]. Однако после публикации в Россию попали считаные экземпляры сборника[615], а сам автор увидел книгу спустя почти год после выхода (15 декабря 1923 года он пишет в дневнике: «„Параболы“ разрешены и есть (где?)»). В письме Блоху от 17 марта 1924 года Кузмин выказывает опасения о судьбе книги:
Относительно «Парабол». Ионов меня уверил, что они не запрещены (чему я, по правде сказать, не очень-то верю), а между тем их нигде нет и не было, равно как и «Сетей». <…> Или это пометка – Петроград-Берлин – служит помехой? В чем дело? «Парабол» все жаждут[616].
«Параболы» было трудно достать даже в 1924 году. Друг Кузмина В. В. Руслов в письме к поэту от 1 марта этого года пишет:
Увы, вот уже более двух лет, со времени выхода «Нездешних вечеров», Вы не радуете своих верных читателей и друзей новой книжкой и обещанная «Petropolis’ом» книга стихов «Параболы» все еще остается в обещании! Когда же она появится?[617]
В письме этого же адресата от 27 мая 1924 года находим свидетельства того, что книга вовсе не продавалась в Советской России:
Вчера видел в магазине «Академия» пробный экземпляр Вашей книжки «Новый Гуль», а потому позволяю себе напомнить Вам Ваше милое обещание – присылки мне именного экземпляра сей книжки; заодно прошу не забыть также обещаний: найти «Двум» и попытаться достать для меня экземпляр «Парабол», моя попытка достать их здесь, в магаз