Оформление нового кузминского круга было инспирировано в том числе культурными процессами второй половины 1920-х годов. Постепенно зарождалось и крепло новое понимание литературы, основанное не на внутриэстетических, а на идеологических и классовых критериях. Постановление Политбюро 1925 года объявило писателя «социально-классовым явлением», а «руководство в области литературы» препоручило «рабочему классу в целом». В этих условиях закономерно могла возрасти потребность в консолидации деятелей искусства, которые оставались верными принципам классической эстетики.
В середине 1925 года вновь всплывают планы об объединении эмоционалистов. В дневниковой записи от 1 июня есть следующие строки:
Нельдихен явился. Рассказывали о впечатлении после вечера. Там были диспуты. Лучше, чем можно было думать. У Юр. общее с Хлебниковым. Я понятен, но в будущем. Споры главн<ым> обр<азом> об эмоционализме, как о простой дружеской ассоциации.
Хотя из этой записи неясно, какой именно вечер имеется в виду, очевидно, что, даже несмотря на прекращение выхода «Абраксасов» в 1923 году, проект эмоционализма все еще существовал, по крайней мере в планах причастных к нему. Однако в 1925 году такое объединение едва ли могло присутствовать в литературном поле сколько-нибудь открыто: демонстративная ориентация эмоционалистов на культуру прошлого прямо противоречила общему направлению культуры тех лет, нацеленной в будущее, а опробованные объединением стратегии репрезентации попросту не сработали бы в обновленном литературном поле.
С приближением конца 1920-х годов все больше нарастает нетерпимость властей к культуре, альтернативной советской, все более сужаются издательские возможности и исчезают места для публикации. В этих условиях культура начинает медленно, но неуклонно расслаиваться на «официальную» и «потаенную». Особенностью неофициальной культуры[696] стала устремленность в прошлое, которое, превратившись в деидеологизированное пространство свободного творчества, обрело новый ценностный статус. Вот как, к примеру, описывал свое мироощущение молодой Вс. Н. Петров – эти слова вполне можно распространить на настроения той части поколения, которое не застало период активного развития русского модернизма, но было заинтересовано им:
Я с затаенным, но пристальным вниманием всматривался в необыкновенных людей, с которыми свела меня судьба. Они казались мне живым воплощением духа той эпохи, которая совпала с годами их молодости. Эпохи поразительного, небывалого, с тех пор уже не повторявшегося взлета русской культуры. Я полюбил эту эпоху уже тогда, в моей юности, потом изучал ее в течение всей моей жизни, и навсегда благодарен Ахматовой и Пунину, которые помогли мне понять их время и непосредственно к нему прикоснуться[697].
Интерес и поиск информации (все более уменьшающейся вследствие экспансии советского культурного проекта) приводит к повышению ценности медиаторов, связывавших молодых писателей с дореволюционной эпохой. По воспоминаниям Петрова,
[в] начале тридцатых годов Кузмин был, мало сказать, очень известен – он был знаменит. <…> Литературные и окололитературные юноши моего поколения отлично знали книги Кузмина. Для меня он был одним из любимых поэтов[698].
О популярности Кузмина среди молодежи говорит и мемуар Л. Я. Гинзбург, описывающий круг чтения ее сверстников, родившихся в самом начале XX века, к которым по возрасту принадлежали Лихачев, Раков, Введенский:
Наше поколение успело уже пройти через ряд увлечений. Первое увлечение – Блок. Его значение было поистине экзистенциальным, жизнеоткрывающим. Потом Маяковский. Потом, как я осваивала «Облако в штанах»: твердила наизусть, вероятно, неделю, не отрываясь, не отвлекаясь. Диапазон увлечений был широк, и с Маяковским уживался Кузмин. Особенно «Сети», которые в 1929 году потеснила «Форель разбивает лед»[699].
Центрами неофициальной культуры становятся дома писателей старшего поколения, открытых к объединению вокруг себя молодежи, интересующейся иными путями развития культуры. Личные связи приобретали особое значение, будучи неподконтрольными внешним институциям и незаметными для власти. В рамках таких домашних кружков консервировались представления о свободе творчества, понимание искусства как личного, интимного способа выражения, установка на экспериментальность формы, характерные для эстетики русского модернизма начала века. Как пишет Е. Ю. Андреева,
в 1920–1930-е в городе не утратили свое влияние художники и литераторы из других по отношению к советскому миров: из «Мира искусства» и «Аполлона», из круга акмеистов, из общества эмоционалистов и т. д. И они не только «живут и работают» <…> но и создают свои главные шедевры, достаточно вспомнить «Форель разбивает лед» Кузмина или «Поэму без героя» и «Реквием» Ахматовой…[700]
Неофициальная, «домашняя» культура стала полноправной сферой влияния «бывших» – некогда знаменитых, а теперь оттесненных на обочину официального культурного процесса писателей и художников, каковыми были в те годы Кузмин, Ахматова, Добужинский и др.
Одним из таких неформальных центров и стал дом Кузмина, сыгравший в конечном итоге важную роль в оформлении ленинградской неподцензурной культуры. По наблюдению О. А. Юрьева, квартира Кузмина «в Ленинграде конца двадцатых – начала тридцатых годов [была] одним из центров (можно, пожалуй, сказать: главным центром) этой параллельной культуры»[701], прибежищем тех, кто не хотел отвергать старое во имя социалистического строительства.
Свои проекты литературных объединений в 1907, 1917 и начале 1920-х годов Кузмин организовывал по принципу «кружка любящих и ценящих друг друга людей», однако, как мы уже писали выше, практика нередко расходилась с этой установкой. «Марсельские матросы» были кружком эпигонов Кузмина, эмоционалисты – искусственным соединением разнородных талантов, которому было придано теоретическое обоснование. Способы, с помощью которых Кузмин организовывал свой круг, всегда были демонстративно архаичны и наследовали духу дореволюционных салонов: так, формирующим фактором как для «Марсельских матросов», так и для эмоционалистов были не групповой манифест (у последних он появился уже на излете деятельности объединения) или публичные чтения, а дружеский альманах, изданный на свои деньги, устное чтение в узком кругу и обсуждение текстов, в том числе интимных (дневников). Такая форма как нельзя лучше отвечала новым запросам времени: на безопасность, интимность, узкий круг причастных и доверенных лиц, минимальное взаимодействие с официальным литературным процессом.
Именно такой круг собирается в доме Кузмина в конце 1920-х годов, причем эмоциональная матрица, предлагаемая писателем, в эти годы приобретает идеологическую подоплеку. В квартире Кузмина заседает не «литературный кружок» или «объединение», а принципиально разнородное сообщество, членов которого объединяет всего лишь два фактора. Во-первых, они знают, кто такой Кузмин, и ценят его как мэтра. Во-вторых, они критически настроены по отношению к советской литературе и понимают, что не найдут в ней желаемого для себя места. По этой причине круг Кузмина тех лет тяготел к тому, чтобы стать в полной мере эмоциональным сообществом, члены которого разделяли общие эмоциональные практики и были скреплены дружескими и личными (в том числе любовными) отношениями. Форма, которую писатель культивировал долгие годы, внезапно приобрела актуальность в сложившихся общественных и политических обстоятельствах.
Своеобразие кузминского круга рельефнее предстает в сравнении с другим неформальным центром культурной жизни Ленинграда середины 1920-х годов – вечерами «Ассоциации неоклассиков», проходившими в квартире Федора Сологуба на Ждановке (второе название – «Вечера на Ждановке»). Это собрание молодых поэтов, выделившихся из Ленинградского отделения Союза писателей: В. В. Смиренского (1902–1977), М. В. Борисоглебского (1896–1942), Л. И. Аверьяновой (1904–1942), А. Р. Палея (1893–1995), Е. Я. Данько (1897/1898—1942) и др. В ноябре 1925 года Смиренский, Борисоглебский, Данько и Палей послали Сологубу официальное приглашение стать почетным участником Ассоциации:
Глубокоуважаемый Федор Кузьмич, мы, члены Ленинградской Ассоциации Неоклассиков, в заседании нашем 24-го сего ноября постановили избрать Вас почетным членом Ассоциации и председателем ее инициативной группы и обращаемся к Вам с просьбой принять это избрание. <…> Ваши заслуги как писателя, поэта и драматурга, Ваш многолетний опыт и внимательное отношение к молодежи являются лучшим залогом выполнения задачи объединения неоклассиков[702].
Собрания проходили на квартире Сологуба по вторникам с 1924 по 1927 год, до самой смерти поэта[703].
Можно отметить, что ядро сологубовских «вечеров» составляли поэты того же поколения, что и круг Кузмина, – родившиеся на рубеже 1890–1900-х годов. Несомненно, что в участии «мэтра» особенно нуждались молодые авторы, которые не застали расцвета литературных кружков и направлений 1900-х, но формировались в атмосфере знания о них и невольного им следования (отчасти дискурсивного – как мы показали выше на примере второй итерации Союза поэтов). По этой причине одной из популярных форм наставничества в 1920-е годы стало обращение с почтительным письмом к представителям старшего поколения: например, почетными членами «Ассоциации неоклассиков» были избраны Кузмин и Ахматова. Кузмин ранее уже получал от Смиренского и его брата приглашение присоединиться к их юношеской группе «Кольцо поэтов им. К. М. Фофанова»: «Глубокоуважаемый Михаил Алексеевич! Президиум Кольца Поэтов имени Константина Михайловича Фофанова убедительно просит Вас вступить в ряды его действительным членом…», на которое ответил согласием: «С благодарностью принимаю предложение вступить в Кольцо Поэтов Имени К. М. Фофанова. М. Кузмин. 1921 14 июня»