[841]. В том должны были войти стихотворения Брюсова, Бальмонта, Сологуба, Анненского, Вяч. Иванова, Андрея Белого, Волошина, Кузмина, Гумилева, Мандельштама, Ходасевича, Клюева, снабженные обширной вступительной статьей и минимальным необходимым комментарием. Амбициозный проект насчитывал примерно 16,5 авторского листа; первая корректура была получена 4 июня, вторая – 11 октября 1966 года[842]. Этот любопытный проект заслуживает того, чтобы остановиться на нем подробнее.
Став главным редактором «Библиотеки поэта» в 1956 году, со временем В. Н. Орлов взял очевидный курс на возвращение читателям поэзии и поэтов, не печатавшихся на протяжении десятилетий. В годы его заведования серией вышли тома Большой серии с произведениями М. И. Цветаевой (1965), Н. А. Заболоцкого (1965), Андрея Белого (1966), К. Д. Бальмонта (1969) и др. При нем готовились к изданию тома Игоря Северянина (вышел в 1975-м в Малой серии), Вяч. И. Иванова (вышел в 1976-м в Малой серии), О. Э. Мандельштама (вышел в 1973-м, допечатки тиража в 1974-м и 1978-м) и др.[843], был задуман, но не осуществлен двухтомник русской поэзии 1920–1930-х годов[844]. «Поэты начала XX века» логично продолжали взятый Орловым курс.
В хроникальной последовательности авторов тома Кузмин занимает место между Волошиным и Гумилевым, будучи, таким образом, отнесен скорее к постсимволистам, чем к кругу «Весов», в котором он дебютировал. Здесь мы можем видеть следы несколько более поздней рецепции Кузмина, отразившейся, например, в статье Жирмунского «Преодолевшие символизм» (1916), где писатель был отнесен к первым постсимволистам. Однако в своей риторике часть вступительной статьи, посвященная Кузмину, все же обращалась к штампам прижизненной критики:
«Дух мелочей, прелестных и воздушных», «веселая легкость бездумного житья» – вот что, по мнению Кузмина, должна была воплощать поэзия[845];
В одном человеке уживались <…> писатель глубоко и разносторонне образованный – и лощеный эстет с налетом снобизма, поклонник куртуазной литературы всех времен и народов – и знаток русской иконописи. Апулей у него лежал рядом с житиями святых, Казанова – с Лесковым, гностическая философия совмещалась с опереттой. Да и сама жизнь Кузмина в значительной мере прошла под знаком столь же противоречивых исканий: религиозность и даже мысль о монашестве сменялись «безбожием», русская поддевка и борода – изысканными нарядами и повадками декадентского денди[846].
В описании облика Кузмина и обстановки его комнаты видны следы знакомства Орлова с «Петербургскими зимами» Иванова[847], тогда как в описании творчества – знание отзыва на «Сети» Блока:
…лирика Кузмина напоминает поэтический дневник петербургского денди, пресыщенного всеми яствами и всеми ядами минувшей культуры, увлекающегося стилизаторством в духе чувственной, пряной, игрушечно-кукольной живописи Сомова с ее радугами и фейерверками, но не чуждающегося и современности[848].
Кроме того, в описании и оценке творчества Кузмина Орловым без труда узнаются формулы и штампы, распространенные еще в прижизненной критике автора, – эстетизм, стилизации, «мелкотемье»:
Эстетизм, маньеризм, стилизаторство – эти болезни времени заметно сказались и в творчестве Михаила Кузмина» – впрочем, потом добавляет: «поэта гораздо более талантливого и значительного, нежели Волошин»[849];
В трагическую эпоху России Кузмин пытался представить жизнь легким, приятным, беззаботным препровождением времени. Эта ложь оборачивалась в творчестве Кузмина не только непростительным легкомыслием, но и обнаженным цинизмом[850].
Закономерно, что высшим достижением кузминской поэзии названа его ранняя лирика: «„Александрийские песни“, с которыми Кузмин вошел в поэзию, бесспорно остались лучшим из всего, что он написал»[851]. Можно предположить, что в силу цензурных причин Орлов предпочел прибегнуть во вступительной статье к устоявшейся в раннесоветской критике оценке творчества Кузмина и его мифологизированному образу из прижизненных рецензий и мемуаров, чтобы надежно «замкнуть» автора в эпохе начала века и избежать идеологических проекций.
Однако публикатор все же заходит дальше и вводит в научный оборот позднее творчество поэта («…под конец жизни снова искал нечто новое, – об этом свидетельствуют интересные опыты сюжетного стиха в последнем сборнике поэта „Форель разбивает лед“»[852]), включая в подборку 36 стихотворений Кузмина, в том числе два отрывка из цикла «Форель разбивает лед» (Первый и Двенадцатый удары) и ненапечатанные до того момента «Переселенцы». Появление последнего стихотворения показывает, что Орлов пытался выйти за рамки установленной системы оценок и донести до широкого читателя неизвестные произведения автора, представив его также поэтом 1920-х годов. В поисках текста Орлов обратился к живущим в Ленинграде друзьям и близким Кузмина – прежде всего к Вс. Н. Петрову, который описал эту историю в своих воспоминаниях:
Кажется, в 1960 году[853] ко мне обратился главный редактор серии «Библиотека Поэта» В. Н. Орлов. Он составлял антологию «От Бальмонта до Ходасевича», где, естественно, немалое место должны были занять стихи Кузмина.
Орлову хотелось найти неизданные тексты, которые можно было бы включить в антологию. Мы оба вспомнили про стихотворение об американских переселенцах. Но ни Орлов, ни я не знали этих стихов наизусть и не располагали никакой записью. Я сделал попытку разыскать автограф или хотя бы запись стихотворения и обошел всех тех немногих людей, которые знали Кузмина и были еще живы в 1960 году.
Попытка оказалась тщетной. «Переселенцев» не нашлось ни у О. Н. Гильдебрандт, ни у Л. Л. Ракова, ни у О. А. Черемшановой, ни у А. М. Шадрина, ни у Е. К. Лившиц.
Последнюю надежду я возложил на феноменальную память И. А. Лихачева – и не ошибся. <…> Я написал ему письмо. И. А. Лихачев приехал ко мне и на вопрос, помнит ли он «Переселенцев», ответил:
– Конечно. Я пронес эти стихи сквозь все мои тюрьмы и лагеря.
<…> В то же утро я по почте послал стихи В. Н. Орлову с письмом, где рассказал о своих поисках, объяснив, что ни автографа, ни даже копии не удалось отыскать, а стихи уцелели только в памяти И. А. Лихачева. <…> Ночью меня разбудил телефонный звонок. В. Н. Орлов извинился, что звонит в столь позднее время. Он только что вернулся домой, нашел мое письмо – и так полон стихами Кузмина, что испытывает непреодолимую потребность поговорить о них[854].
В архиве И. А. Лихачева сохранилось письмо от 10 марта 1963 года, отправленное О. Н. Гильдебрандт-Арбениной по просьбе Петрова:
Милый Иван Алексеевич!
Надеюсь, что наше давнее знакомство позволяет мне такое обращение. Я очень прошу ответить мне поскорее, напоминаю телефон А 2-33-88.
Дело в том, что В. Н. Орлов собирается издавать какой-то сборник, в котором есть возможность напечатать ненапеч<атанные> стихи Мих. Алекс. Я ничего наизусть не помню, и записанных нет. У Вас была грандиозная память, и потому я решила обратиться к Вам. Не помните ли Вы «Переселенцы», «Три Марии», стихи о фокинском балете, и т. д.? Ко мне с этим делом обратился Вс. Ник. Петров, а не сам Орлов, но Орлов в разговоре с Петровым вспомнил меня и просил Петрова у меня узнать. Если Вы знакомы с Петров. (Всеволодом Никол.), то вот его телефон: Ж 222-82.
Может быть, Вы захотите поговорить с ним лично, или с Орловым. Но мне тоже позвоните, и зайдите как-нибудь, я буду рада видеть Вас[855].
Этот небольшой сюжет показывает, что в 1960-х годах восстановление памяти о Кузмине было не самым простым делом, так как поздний архив поэта не сохранился, а редкие поздние тексты остались в «догутенберговском» виде. Миссию возвращения Кузмина в историю литературы взяли на себя оставшиеся в живых представители его ближайшего круга, который сам к тому моменту был уже достаточно разобщен. Общее дело вспоминания восстановило прежние связи. Важной задачей эти люди видели обнародование неопубликованных текстов мэтра, что позволило бы представить его творчество в полном объеме и вывести из негласного списка «непечатаемых». Примечательно, что сам Владимир Орлов не был чужим человеком для Кузмина – именно он устроил в 1928 году один из последних публичных вечеров поэта, о которых сохранились его воспоминания:
Он [Орлов] вспоминал, что в знаменитом Институте истории искусств (Зубовском, как его часто называли), где он тогда учился, была организована целая серия литературных вечеров, один из которых должен был быть посвящен Кузмину. Для этого потребовалось специальное разрешение директора, так как всем было понятно, что подобный вечер привлечет большое внимание и на нем будет много не слишком желательных для администрации лиц, то есть представителей еще сохранившейся петербургской интеллигенции и ленинградских гомосексуалистов. <…>
Одним из первых впечатлений Орлова, приехавшего за поэтом, была нищенская одежда Кузмина и то, как он дрожал всю дорогу, потому что его летнее пальто состояло больше из дырок, чем из материи. Всю дорогу он предсказывал, что вечер непременно провалится, потому что его как поэта все давно забыли, а студенты вообще могут знать только жестоко критикуемого театрального обозревателя. Но оказалось, что зал битком набит: были заняты все места, люди сидели на полу и стояли вдоль стен, а народ все прибывал и прибывал. Кузмин ободрился и после льстивого вступления начал читать стихи, среди которых были и те, что потом вошли в «Фор