Пути трансмиссии культуры и практик модернизма в последущие эпохи еще недостаточно изучены. Нет сомнений, что сформированные в недрах символизма способы и законы творчества продолжили существовать и далее, преломившись равно в официальной советской и неподцензурной литературных культурах. Помимо интертекстуальных связей, аллюзий, творческого влияния или осознанного подражания культура передается дискурсивно, и эта связь, возможно, самая главная для успешного существования традиции, почти незаметна и плохо поддается анализу. Нередко она существует в виде фоновых практик, которые разделяют все новые и новые поколения писателей, поэтов, художников и музыкантов не потому, что выбирают сознательно им следовать, а потому, что не знают другого способа быть писателем, художником или музыкантом. На примере Кузмина и его круга мы пытались выхватить несколько примеров, когда такая связь выходит на поверхность и обнаруживает себя: в риторике отзывов «приемочной» комиссии, в форме организации литературного кружка или в материальности передаваемых практик, перерастающих в ритуализацию. Литературная репутация Кузмина, сложившаяся в начале XX века, оказала большое влияние сперва на постсимволистское поколение писателей в 1920-е, затем в 1930-е – на энтузиастов дореволюционной культуры, и так, невидимо, но неуклонно, передалась далее и поучаствовала в формировании того облика неподцензурной литературы 1960–1970-х годов, который, в свою очередь, послужил основой и одной из моделей для литературной культуры современности. Кузминский миф также повлиял на оформление особой, петербургской-петроградской-ленинградской культуры и способствовал выработке ее оригинального типажа, какими были сам Кузмин, Лев Раков, Всеволод Петров, Василий Кондратьев и др. В культуре ничего не пропадает, и мельчайший отросток может дать полноценный и ветвящийся побег.
Одновременно мы хотели показать, что бытующие представления о само собой разумеющихся вещах – литературе, науке, архивохранении, комментарии, литературной критике и каноне – вовсе не являются таковыми. Каждая идея была однажды кем-то выдвинута, а каждая практика прошла определенную легитимацию. Беспрекословное доверие к дневнику Кузмина, которое вынуждает исследователя в поисках подкрепления своей позиции или проверке на достоверность какого-то факта обращаться к этому тексту, не было таковым изначально. Это произведение прожило собственную историю и сменило несколько статусов, прежде чем попасть в архивной описи в рубрику «Дневники». Цикл «Форель разбивает лед» стал считаться шедевром в ряду других кузминских текстов не только по причине художественной формы, одновременно изысканно-модернистской и экспериментальной. Свою роль сыграли недоступность текста широкому читателю, отсутствие полноценной рецепции при жизни автора, появление «Поэмы без героя» Ахматовой, интерес к комментированию герметичных текстов среди филологов и желание последних современников Кузмина донести до потомков изначальный замысел произведения. Кузмин занимает в ряду русских поэтов Серебряного века место между символистами и акмеистами не только потому, что он выпустил свой манифест «кларизма» в 1910 году, но и потому, что статья В. М. Жирмунского «Преодолевшие символизм» повлияла на подход А. А. Волкова, который использовал «кларизм» при построении истории «вырождения» символизма, и В. Н. Орлова, который искренне хотел познакомить читателя с неизвестными стихотворениями своего старшего друга.
Долгие годы большой период жизни Кузмина – с 1917 по 1936 год – оставался почти не изученным, представлялся бедным на события, произведения и документы и потому почти непроницаемым. Мы надеемся, что настоящая книга позволила хотя бы отчасти заполнить эту лакуну и если не стереть белое пятно, то сделать его чуть более прозрачным.
Когда занимаешься изучением творчества Кузмина и подходишь к его поздним годам, то рано или поздно осознаешь, что малое количество сохранившихся произведений, текстов и документов тех лет окружает необъятное пространство молчания и немоты. Это молчание идет дальше и заполняет пустоты, обнажившиеся из-за нехватки знания. Начав с твердой почвы, опираясь на основательные и надежные работы предшественников, вскоре обнаруживаешь, что материалом твоего исследования стала пустота: несостоявшиеся проекты, ненаписанные и недописанные тексты, невышедшие книги, нереализованная рецепция. Фигура Кузмина аккумулирует такой потенциал молчания, с которым не справились ни его современники, ни даже отчасти – исследователи. Традицию молчания в свое время переняли молодые друзья Кузмина, которые уверили, вслед за своим мэтром, что соприкосновение с немотой – самая жизнеспособная стратегия в страшные 1930–1950-е годы. Для этого поколения людей молчание было способом сохранения энергии, возможностью говорения в пространстве невозможного. Современность и прошлое существовали для Кузмина и его друзей одновременно, поэтому речь, произносимая в прошлом и для прошлого, попросту не могла быть слышной в настоящем. Эта речь была лишь отчасти похожа на звуки и напоминала «Звукоподобие», она звучала «по ту сторону Тулы». Любовь и искусство имели смысл только в XVIII веке, и поэтому современность важно было перенести в те эпохи, уподобив советскую девушку Манон Леско. Исследователю Кузмина и его круга приходится совершать экскурс в культивируемую, бережно выпестованную немоту, уважать практики молчания, но в то же время посягать на них. Такое исследование подобно балансированию на грани между речью и ее отсутствием, с неизбежным соскальзыванием в пространство последнего.
Однако если не совершать вылазки в пространство пустоты и молчания, то можно разучиться говорить вовсе. Речь питается немотой, а речь исследователя всегда зависима от молчания его объекта. Говорение – это акт переработки пустоты в слова. Как никто другой это понимал Михаил Кузмин, оказавшийся в конце жизни в пространстве абсолютного молчания, которое неустанно перерабатывал во все новые и новые формы искусства и учил это делать своих молодых друзей. Будущим исследователям еще не раз придется столкнуться с этим молчанием – одновременно самым страшным врагом и самым желанным материалом для изучения.
История культа Кузмина – это история одновременно модернизма и соцреализма, официальной и неофициальной литературы. Это история о том, как писатель и его искусство создают смысловое поле такой силы, что оно вбирает в себя множество вариантов прижизненной и посмертной рецепции. Это история о направленности традиции и инерции культуры, которая способна сохранять себя в самые темные времена. Это история о потенциале несмирения и борьбе с самым страшным врагом – забвением и пустотой. Это история о выборе, который делает человек в кризисные периоды большой истории, и о том влиянии, которое оказывает выбор одного человека на судьбу целого поколения. Наконец, это история о том, как жить и творить в периоды, наименее к этому приспособленные, и как выбирать те пути, которые редко оказываются правильными, но всегда остаются единственно верными.
Благодарности
Эта книга никогда бы не была написана, если бы в 2012 году я не осознала, что самый интересный для меня период русской культуры – сложные и неоднозначные 1920-е годы, а самые интересные объекты изучения – творчество писателей непервых рядов и литературные группы. Постепенно мой интерес сужался, пока эти разнородные линии не соединились в одной точке. Так моим героем на долгие годы стал Михаил Кузмин. Первую благодарность я должна принести всем тем, кто поддерживал меня в этом интересе. Без энтузиазма, эрудиции и эмпатии Алексея Юрьевича Балакина, Юлии Мелисовны Валиевой и особенно Марии Витальевны Боровиковой ни одно мое исследование попросту бы не состоялось. Всем лучшим, что есть в моей работе, я обязана этим людям.
Кузминоведение – одна из самых сложных областей науки о литературе начала XX века. Помощь, поддержка, знания и консультации коллег были мне необходимы, чтобы разобраться в этом периоде, равно темном и хорошо изученном. Я благодарна своим коллегам, которые в разные годы помогали мне, консультировали по самым разнообразным вопросам, оценивали мои работы, содействовали их публикации: А. С. Александрову, В. И. Антоновой, Д. М. Бреслеру, Е. А. Глуховской, В. В. Зельченко, Д. М. Климовой, А. А. Кобринскому, К. Е. Константиновой, К. И. Кочетову, И. Г. Кравцовой, К. Ю. Лаппо-Данилевскому, Г. А. Левинтону, Р. Г. Лейбову, Е. Р. Обатниной, Г. В. Обатнину, В. С. Отяковскому, М. М. Павловой, Л. Г. Пановой, С. И. Панову, Л. Л. Пильд, Д. С. Рыговскому, Я. В. Слепкову, А. Г. Тимофееву, В. В. Турчаненко, Г. М. Утгофу, А. А. Чабан. Думается, что если список моих благодарностей больше похож на список лучших имен русскоязычного литературоведения (и не только), то на всем протяжении этой работы я была на верном пути.
Многие годы в исследованиях Кузмина, его времени и его современников был один непререкаемый авторитет. Николай Алексеевич Богомолов не только задал высочайший стандарт академических исследований Кузмина, но и снабдил любого начинающего ученого всеми необходимыми начальными данными. Его комментарии, его жизнеописание и его работы, посвященные Кузмину, остаются образцовыми. Я бережно храню в сердце похвалу Николая Алексеевича моим исследованиям. Все мои статьи, а затем и эта книга всегда писались «в присутствии Богомолова», что для меня значило только одно: нужно постоянно поднимать планку, искать тщательнее, обдумывать основательнее и никогда не соглашаться на компромиссы. Моя благодарность уже не достигнет Николая Алексеевича, но мне всегда было и будет важно ее выразить.
Эту книгу написал исследователь, который сформировался на пересечении самых разных академических традиций. Моя альма-матер, Санкт-Петербургский государственный университет, всегда будет для меня просто Университетом – одним-единственным. Я благодарна кафедре русской литературы Тартуского университета и ее руководителю Любови Николаевне Киселевой за возможность прикоснуться к славной научной традиции, жить и учиться в месте, где когда-то была опубликована первая на русском языке статья о Кузмине. Однако если бы нужно было выбрать только одну идентичность, то я бы определила себя как человека из Европейского университета в Санкт-Петербурге. Без этого замечательного университета, факультета антропологии, который я закончила, и научного руководства Георгия Ахилловича Левинтона мой метод и моя оптика были бы совершенно другими.