— Любушка, дочка, ты что? — встревоженный голос отца обрушился сверху, застав её врасплох.
Она вскочила. Уставилась на него, чувствуя, как уголки губ презрительно ползут книзу, и как теснятся в горле слова — совсем не те, что она подбирала там, возле стола. Горькие слова. Язвительные. Но — справедливые.
— Невеста, значит? — зло спросила Любаша. И всхлипнула — Видела я сегодня твою невесту! Новую. В подарочном магазине.
Она покрутила пальцем у волос, изображая кудряшку. И передразнила с ненавистью:
— Йося-а-а!
Отец отпрянул, будто его ударили. Глубокая морщина легла меж бровей. Взгляд стал растерянным, непривычно просящим.
— Любань…
— Что? Врать будешь? Скажешь, знакомую встретил? — наступала она, шипя, чтобы не слышали гости, а главное — мама. — Видела я, как ты её… по заднице… Предатель ты!
Отец шевельнул губами, потом ещё — искал, что сказать. Но по коридору уже стучали каблучки, и слышался мелодичный, чуть озабоченный мамин голос:
— Иосиф, что случилось? Переволновалась, да? Бедненькая моя девочка…
Глаза отца расширились, паника наполнила их, как мутная, встревоженная вода. И, шагнув к Любаше, он прохрипел:
— Не говори ей. Умоляю — не говори!
…Она вернулась к гостям только ради мамы. Села за стол, принялась ковыряться в тарелке — лишь бы глаз не поднимать. Отец смеялся, шутил, развлекал гостей, но теперь его голос звучал чуть натужно, паузы были частыми, как и призывы «наполнить», «опрокинуть», «накатить». Гости, впрочем, ничего не замечали. Мужики гомонили, рассказывали байки. Женщины, сбившись в кучку возле мамы, обсуждали какую-то кухонную штуку, извлечённую из подарочной коробки. И Любаша вспомнила, что свой подарок оставила в комнате.
— Любань, возьми! Твои любимые, — отец протягивал ей конфету «Мишка на севере». Уголки фантика были острыми, как заточенные ногти.
Она представила, как разворачивает её, кусает…
Шоколад из мыла. Яд в фантике.
Она не взяла.
Следующий день прошёл, как в театре: мама была зрителем, не читавшим программки, а Любаша с отцом — актерами. Комедию ломали, как умели: расположившись перед телевизором, отец подъедал вчерашние салаты и хвалил мамину стряпню, Любаша сидела с учебником и к еде не притрагивалась, ссылаясь на то, что экзамен будет сложный, аппетита нет.
Мама порхала между ними, улыбалась, довольная. Про вчерашнее не спрашивала. И про подарок, который Любаша так и не отдала, тоже молчала — наверное, забыла, не ожидая чего-то особенного.
В понедельник отец вернулся с работы вовремя. Поужинали вместе. Он спрашивал, как дела, Любаша терпеливо отвечала. Но сухо было в воздухе, холодно, как ни пыталась она согреться теплом из прошлого. И по глазам отца видела — помнит. Знает, что виноват. И тоже терпит, но — свою боль.
К среде Любаша подумала, что он угомонился.
А в пятницу вечером зазвонил телефон, и она, сорвавшись с места, быстрее его схватила трубку.
— Алло? Алло?! Говорите! — повторяла она. А сама смотрела на отца, который вышел в коридор и теперь стоял совсем рядом. Молча стоял. Но взгляд его стал потяжелевшим, суровым.
— Любань, да положи ты трубку! Наверное, опять линия испортилась! — голос мамы, доносящийся из комнаты, был ласковым, беззаботным.
Она положила. Посмотрела в глаза отцу, показывая, как ненавидит эту его «испорченную линию». Он нахмурился, отвернулся.
А где-то через час телефон зазвонил снова, и отец, явно ждавший, успел первым.
— Да! Хорошо. Буду ровно в восемь.
Натягивая пиджак, он взглянул прямо в глаза Любаше, подпиравшей стенку с молчаливым презрением. И сказал, то ли упрекая, то ли сожалея:
— Молодая ты ещё, дочь. Глупая.
Дверь захлопнул мягко, бережно. И даже не обернулся на пороге — так делают, когда всё решено.
Любаша вернулась в комнату. Мама сидела у стола, поджав ноги, разгадывала кроссворд. Глядя на её спокойное, светлое лицо, на ручку, кончик которой мама грызла в задумчивости, Любаша вдруг почувствовала: внутри что-то хрустнуло, надломилось.
И слова сами вылетели — не успела поймать:
— Мама, он изменяет тебе! Я видела их, это она звонит, он к ней сейчас побежал, кобель…
В серых глазах матери плеснула боль, голова откинулась, как от пощечины. И Любаша, жутко злясь и одновременно радуясь — освободилась, наконец, от многодневной вины! — даже не сразу поняла, что она сказала.
— Не называй так отца!
Любаша попыталась сглотнуть, но разоблачающий крик сжался, комом стал в горле.
— Успокойся, — мама поджала губы. — Я знаю обо всём.
— Знаешь?!
Вместо ответа мама опустила глаза. Дрогнув, кончик ручки уткнулся в бумагу. И мама принялась выводить буквы, аккуратно вписывая их в клеточки.
Любаша растеряно замерла. А потом её словно взорвало изнутри.
— Как ты так можешь?! — кричала она. — Даже я ревную! А ты, жена…
— Не надо ревновать, дочка. Нельзя! — голос мамы звучал предостерегающе. — Ревность — плохое чувство. Впустишь в душу — съест заживо.
— Но как можно жить с этим? Вы же… вы же… улыбались там друг другу, при всех гостях… вы свадьбу праздновали!
— Это жизнь, Любаш, — мама отвернулась, сникла. — Ты молодая ещё, не понимаешь…
— Да, я не понимаю! Мама, я не понимаю этого, и никогда не пойму! Выходит, ты ему прощаешь? Просто прощаешь, да?
— Все так живут.
Любаша задохнулась, прижала руку к горлу. Это было нелепо и жутко, это в голове не укладывалось. Как же мама — её гордая, красивая, любимая мама — позволяет делать с собой такое?!
А мама отложила ручку, села прямо. Спинка стула привычно скрипнула.
— Он мужчина. А мужчины часто так. — В её словах вспыхнула горечь, но растворилась, как дымок от спички. Мама взглянула на Любашу, и, наверное, увидела что-то своё, потому что торопливо добавила — Но ты не бойся. Понимаешь, он не уйдет, потому что мы семья. Я — жена, ты — дочь. Мы для него главные. А эти… Знала бы ты, сколько их сменилось!
— Так она не первая?!
Мама затрясла головой, и, вскинув руки, вцепилась пальцами в виски. Тёрла их, часто дыша, глядя прямо перед собой. И в этом остановившемся взгляде было всё: борьба и покорность, боль и любовь. Но решительность горела ярче всех.
— Люба, давай не будем об этом! — твёрдо сказала она. И повторила, будто убеждая саму себя — Все так живут. Все.
И снова поджала под себя ноги. И ручку взяла.
Будто не о чем больше было.
И незачем.
Любаша попятилась. Ошалело обвела комнату взглядом, будто видела её первый раз. Добротная мебель, красивые шторы… Рамки с фотографиями: родители в молодости — папа с цветком в зубах тянется к смеющейся маме; родители в Анапе — пляж, отец обнимает маму; они втроём — маленькая Любаша держит огромный подосиновик, папа и мама присели за её спиной. Счастливая семья. Постановочная, кукольная жизнь.
Но теперь Люба знала: только дети играют по правилам. А взрослые — как им выгодно.
Она рванула в свою комнату. Захлопнула дверь так, что испуганно зазвенели статуэтки в шкафу. И, отыскав глазами ненавистную подарочную коробку, схватила её. От неловкого движения крышка откинулась. Тускло блеснуло серебро, темный перелив прокатился по красному бархату. Любаша поддала коленом снизу, и крышка, чавкнув, закрылась.
Кукольный домик всё так же стоял в лучшем месте комнаты. Любаша шагнула к нему. И с силой обрушила подарок на его крышу.
Пластиковый обломок, отлетев, оцарапал руку до крови.
Были сданы выпускные экзамены. Затем — экзамены в институт.
Была заслужена свобода.
Но институт располагался в родном городе Любы, и, кивая на её прописку, общагу давать не желали. Впрочем, приличная сумма, подаренная отцом — золотую медаль он оценил с большой премией! — выручила её. И к сентябрю она перебралась в общагу, в комнатку на четверых, где скрипучие кровати стояли парами, в два этажа, а в треснувшее окно затекали стылые дождевые капли.
Иногда она вспоминала последнее лето, прожитое дома, с родителями. Всё так же они собирались за ужином, всё так же читали книги и смотрели телевизор, ездили на дачу, ходили по грибы. Всё так же мама прикрывала двери кабинета, когда отец работал, и носила ему всё такой же чай — не кипяток, но ещё горячий, с двумя ломтиками засахаренного лимона. Которые он всё так же съедал вприкуску.
Они жили, смеялись, двигались, делали что-то вместе. Как будто играли в дом — искренне, самозабвенно, забывая об остальном мире. А потом расходились по комнатам. И являлась ночь, ложилась рядом с Любашей, обнимала — и она давала себя обнять, давала расспрашивать: ну что, как прошел день, и почему опять грустишь? И Любаша отвечала ей, подробно и беззвучно — потому что никого, кроме себя и этой ночи, у неё не осталось.
И тогда, и теперь она думала: «Как они могли не заметить, что дома у нас уже нет? Что на обломках живём?! Я не понимаю… Не понимаю… Может, пойму в будущем?».
И шептала-просила, глядя в темноту:
— Не дай, Господь, его — такого…
Алла Френклах
Родилась в Москве. В печально вспомнить каком году. По образованию химик. Сейчас живу в Нью-Йорке, работаю программистом. До определенного момента жила спокойной и размеренной жизнью, а потом отправила детей в колледжи, перестала убираться дома, посадила мужа на голодную диету и засела писать рассказы. Чем до сих пор и занимаюсь.
Красная пожарная машина
Наклоняю над тарелкой голубой запотевший пакет. Утлые джонки кукурузных хлопьев неохотно тонут в молочном водопаде. Хорошо, что я сообразила забежать в ларек по дороге из школы. В холодильнике пусто, как во дворце Снежной Королевы, а хлопья в сухомятку никто не любит, да они уже и заканчиваются. Надо опять писать список продуктов для Папки. У него на работе на продукты скидка. А то и бесплатно отдают, если срок годности прошел.
Осторожно поправляю криво обломанные ветки сирени в банке на подоконнике. Когда рвала — торопилась, чтобы никто в парке не увидел. А то начали бы гавкать, что я природу порчу и в общественных местах хулиганю. Всегда находятся такие тетки, которым больше всех надо.