ния школы. Там жил парень, которого она любила, там они планировали собрать группу и петь, записываться, раскручиваться.
— Понимаешь… понимаете…
— Давай на «ты» вне уроков…
— Понимаешь, Киев — это город моего сердца. Мечта! А мама не понимает…
Я понимала. Я сама мечтала уехать — в другой город, не в Киев, но смысл был тот же. Я понимала Марину и покупала у неё мыло. Это бы мой взнос в дело осуществления её мечты. Мыло было самым дешевым товаром в орифлеймовском каталоге. Покупать что-то более дорогое я не могла: ведь я копила на собственную мечту.
Марина уехала в Киев даже раньше, чем я в Петербург.
Я ничего не знала о её судьбе целый год.
А теперь я приехала. Анечка — староста класса, в котором я проходила ту самую практику, — тоже жила рядом со мной. Она встретила меня в третий день после приезда. Я не спрашивала её о Марине (да и не помнила я уже о ней), но Анечка поспешила осведомить меня:
— Маринка наша вернулась из Киева. С животиком.
Я сижу и смотрю на кусок мыла в форме бегемотика. Мыло пахнет малиной. Когда я была маленькой, меня ужасно расстроило то, что мыло пахнет так вкусно. Потому что на вкус оно оказалось горьким.
Набираю телефонный номер.
— Здравствуйте, Марину можно?
— Её нет.
— Передайте ей, что звонила Людмила… Люда.
— Хорошо, передам.
Маринина мама растила дочку одна. Помню её по родительскому собранию: удивительно спокойная женщина, похожая на водную гладь, по которой не пробегает даже мелкая рябь, само воплощение тишины, отражение неба.
Звонок. Такой неожиданный, что я вздрагиваю. Я не верила, что она перезвонит.
— Марина?
— Привет! Мама сказала, что ты мне звонила…
— Да, я вот вернулась…
— Я тоже… Ты знаешь, наверное…
— Да, люди постарались уже…
— А ты как?
— Да нормально… магистратуру окончила… работала в разных местах…
— Я тоже… пела в переходе, а зимой торговала в магазинчике одном бижутерией… но с хозяином поругалась — он все, что воровали, из нашей зарплаты высчитывал…
— У меня тоже высчитывали, когда я торговала…
— Тоже торговала?
— А что еще приезжей делать, пусть и с дипломом, но без опыта…
— Я тебе всегда хотела написать, но не знала адреса… написать, что добиваюсь, что борюсь за мечту… а потом… потом Леша меня бросил… беременную уже…
— А я Лешу бросила. Только другого.
— Тоже сволочью оказался?
— Ага. Очень меня любил, расставаться не хотел, да жениться все-таки собирался на дочке директора банка.
Мы замолчали. Каждая взвешивала чужого Лешу на предмет подлости, и каждая находила своего более тяжелым.
— Слушай, что вообще за фигня такая: одни Леши вокруг! — сказала наконец Марина.
— Ну, если сын родится, назови его Людвигом! В честь Бетховена.
— А это мысль!
— А можешь просто назвать — Бетховен: и в честь собаки тоже! Два в одном!
Дом — это там, где понимают твои самые дурацкие шутки.
— Ты пишешь еще?
— Почти нет, а ты поешь?
— Пока нет. Скоро буду осваивать новый репертуар — колыбельные.
Я зашла к Марине в гости через несколько дней. Её мама была дома. Мне было как-то ужасно неловко перед ней, но она осталась такой же спокойной и ровной, как водная гладь, и так же отражала небо. Мы пили чай, что-то вспоминали, смеялись, и вдруг Марина, осторожно встав из-за стола (живот был уже большой), подошла к полке, взяла с неё какой-то яркий буклет и сказала:
— Я снова в «Орифлейме». Хочешь что-нибудь заказать?
Есть такое мыло мечты — оно не смыливается никогда.
Хотя, как и всякое другое мыло, оно все-таки несъедобно.
Очки, кастрюля и новое пальто
Всякое бывает… бывают разные дни, случаются разные события… иногда даже хорошие, что, конечно, очень меня удивляет, а после удивления — радует.
Иногда неприятности идут друг за дружкой, таким рядочком — одна, вторая, третья… у них разные лица — у одних постные мины (такие гордо именуют себя Возмездиями), у других — издевательски ухмыляющиеся рожицы (мелкие пакостницы, порой доводящие до белого каления похлеще серьезных проблем).
Когда приходит кто-то из этой компании — больше всего хочется, чтоб он поскорее ушел. Чтобы это существо не стояло над душой, а свалило куда-нибудь подальше. И не возвращалось.
В начале меня уволили с работы. Впрочем, уволили — громкое слово, на работе официально оформлена я не была, поэтому меня просто проинформировали, что «в моих услугах больше не нуждаются». А работа была классная — малоденежная, но ведь не того ищет в жизни прожженный пофигист! — это было славное, тихое, уютное и ненапряжное место, которое я очень любила. Там было просто хорошо. Там бывали люди — но в той пропорции, чтобы не слишком надоедать, там был бесплатный Интернет…
— Слушай, забей ты на эту работу! Найдешь место получше! Там же никакого карьерного роста! И бабки смешные!
— И не по специальности! Ты что ради этого пять лет училась!
Это мои друзья.
Друзья всегда пытаются поддержать — и всегда делают это плохо.
Впрочем, возможно, я просто чересчур тяжелый человек. Меня не удержишь.
— Ты же такая творческая личность! Ты же — пишешь! Ну, отнеси свои рассказы в какое-нибудь издательство! Тебя не могут не напечатать!
Это маленькая Ли. Она очень славная, но вечно мелет чушь. Вроде этой. Или еще хуже:
— Может тебе денег одолжить?
Не надо. Спасибо.
А вслух: Спасибо. Не надо.
И улыбнуться.
Потом сломался компьютер. Взял и сдох, скотина такая. Что-то там сгорело. Мне мастер, конечно, объяснил, что и почему, и я даже глубокомысленно покивала ему в ответ, но, разумеется, ничего не поняла.
Компьютер много для меня значил.
Во-первых, это орудие труда.
Во-вторых, средство проведения досуга.
В-третьих, просто старый боевой товарищ.
Предатель, как выяснилось.
Поскребла по сусекам. Прикинула, на что хватит сбережений. Задумалась, от чего следует отказаться. Долго колебалась между статьями расходов «культурно-массовые мероприятия» и «покупка нового пальто». Поначалу склонилась в сторону мероприятий (на Рождество должна была идти рок-опера «Иисус Христос — суперзвезда», которую я давно хотела увидеть) — и, соответственно, отклонилась от пальто.
Ударили морозы.
Пальто стремительно набирало очки.
Я зависла.
Друзья сказали:
— Чего сопли жуешь, работу ищи!
Маленькая Ли снова попыталась дать в долг — на выбор: денег или своё пальто («Я его вообще не ношу, оно на мне плохо сидит, а тебе пойдет, я уверена!»). Белое, рукава и капюшон оторочены мехом.
Спасибо, не надо (не забыть улыбнуться!)
Да и размерчик маловат.
Потом случалась еще всякая фигня:
— Заснула и забыла на кухне кастрюлю с кашей. И каша, и кастрюля бесславно погибли.
— Села на очки и раздавила их — и с горечью задумалась о необходимости сесть на диету.
— Разлила чашку кофе на новехонькую библиотечную книгу.
Порой неприятности накрывают с головой — тяжелым и жарким одеялом, и становится так противно дышать затхлым воздухом, полным не особенно ароматных испарений собственной душонки-тушонки. И вдруг жизнь решительной рукой срывает этот покров мелких неурядиц — чтобы обрушить на твоё офигевшее сознание весь холод необъятной и непонятной вселенной. И ты думаешь: а как всё хорошо начиналось!
Я еду на поезде «Санкт-Петербург — Киев» на похороны бабушки. В вагоне реально холодно. Люди, завернувшись в несколько одеял (кому сколько удалось выпросить у проводницы) плотными куколками лежат на полках. Окна покрыты толстым слоем ледяных узоров: кажется, будто к стеклу примерзли птичьи перья — да, перья павлина-альбиноса (бывает такой). Ну, или другой вариант — ветки ёлки-альбиноса, но в существовании последней я сильно сомневаюсь.
Я смотрю на окно. На нем бордовые занавески — под бархат (украинский шик). За окном чья-то ночь — но мне о ней ничего неизвестно, я плохо знаю маршрут.
Периодически по вагону проходит проводница. Это, несомненно, волевая и энергичная женщина. Она контролирует распределение одеял между пассажирами (чтоб всем поровну) и вообще — поддерживает порядок. Иногда из-за этого возникают конфликты:
— Э, прыдурок, прыбэры горилку со стола!
— Чого?
— Того! Нэльзя пыты горилку в общественному транспорти!
— Ну тоди давай пыва!
— Давай гроши — будэ пыво!
— Дэ я тоби визьму гроши?
— Нэма грошэй — нэма пыва! И я тоби ще раз кажу: прыбэры горилку со стола!
Играет радио. Занимающий боковое место парень (руса коса, то есть хвост, до пояса) мрачно цедит сквозь зубы: «У, попсятина… Сделали бы тише! Типа кто-то это слушает!..»
Я слушаю. Сижу, завернувшись в одеяло, и слушаю.
Валерий Меладзе воет:
— Я не могу без тебя! Я не могу без тебя!
Я реву и вытираю слезы противным колючим одеялом, которое у меня одно, потому что просить второе у проводницы мне влом.
Очень мерзнут ноги.
Надо было надеть две пары носков.
Но я собиралась в такой спешке и в таком ступоре.
Просто внезапно позвонила мама и сказала:
— Бабушка умерла.
И я подумала: надо ехать. Подумала: во сколько поезд? Подумала: почем билет? Подумала: надо предупредить друзей, что я уезжаю. И ничего не почувствовала.
И еще про носки забыла.
Но я же не знала, что дорога будет такой холодной.
Обратно я ехала в гораздо более комфортных условиях. Было тепло, пожалуй, даже жарко, особенно если учесть то, что я надела теплую водолазку, вязаный свитер, две пары колготок, брюки и шерстяные носки.
С собой я везла новое пальто (черное, рукава и капюшон оторочены мехом), очки и кастрюлю.
Соседом по купе оказался первокурсник, возвращавшийся на учебу с каникул. Его провожала мама — расцеловала в обе щеки, назвала «взрослым мальчиком» и наказала «не прогуливать занятий, не питаться всухомятку и не связываться с плохими компаниями». Поначалу «мальчик» (ростом где-то метр-восемьдесят) чувствовал себя неловко, но потом мы разговорились. Правда, я не сказала ни слова правды.