— На учебу едешь? — поинтересовался он, увидев у меня в руках книгу.
— Ага, — у меня вид законсервировавшейся вечной студентки, это я знаю.
— А ты где учишься?
— В педагогическом.
— На каком курсе?
— На втором.
— А я на первом. В мореходке, — конечно же, он расспрашивал меня только для того, чтобы потом иметь возможность похвастаться самому.
— Молодец! Здорово!
Легкую издевку в моем голосе он не уловил и был искренне польщен — аж уши покраснели. Тут же спросил:
— А как тебя зовут?
— Аня.
— А меня Саша.
— Ну, Саша, расскажи, как там у вас — в мореходке…
Само собой — я дала ему неправильный номер телефона.
И вот я, двадцатипятилетняя аспирантка (безработная, бескомпьютерная, etc), вернулась в общагу. Повалилась на кровать — и не встала.
Пришли друзья, поинтересовались, что и как. Все нормально, сказала я.
И мне поверили. Люди склонны верить во всякую чушь.
Пришла маленькая Ли.
— Тебе плохо… — сказала она. — Расскажи мне…
А что я могла ей рассказать?
О том, как я вошла в зал и увидела стоящий на двух табуретках гроб, обитый бордовой тканью под бархат (поминальный шик!), о том, какой непохожей на себя живую показалась мне бабушка, о скольких пережитых страданиях говорило её лицо и сколько своей вины ощутила я в этих страданиях?
Нет, я не могу этого рассказать!
Быть может, рассказать о том, как собрались вокруг гроба родственники, как поначалу плакали-причитали, а потом потихоньку начали обсуждать собственные дела и заботы, спорить и ссориться?
Пожалуй, и этого я не расскажу.
И уж тем более не рассказать о том — запредельном, — как ночью я читала над гробом «Псалтирь» (сама вызвалась). Как дрожали пламя свечи и мой голос, как страшно было отвести от букв взгляд, чтобы он ненароком не попал туда, куда нельзя было смотреть — в темноту.
Когда я была маленькой, мне делалось ужасно страшно, если дверь в спальню оставляли на ночь открытой. Мне казалось, что там, в дверном проеме, могло вдруг появиться что-то огромное и страшное… непонятное и жуткое… нечто?..ничто… о, я была очень проницательна, я его верно чувствовала! Его не было — я ощущала саму возможность его прихода — и сжималась от ужаса.
Теперь оно пришло… Дверь была открыта — каждая открытая дверь имеет притягательную силу, но сила этой способна сломить и разум, и волю… для этой силы нет времени — потому что ты все равно принадлежишь ей… И отчаянно колотящееся у тебя внутри «не сейчас! не сейчас!» — жалкое бултыхание в трясине неизбежности. Неважно, когда. Неважно где. Безразлично.
Открывается тьма — где ни лиц, ни домов, ни дерев — и глотает тебя — ни тебя…
Неужели это только дверь — за которой соседняя комната? Той ночью я сомневалась в существовании соседней комнаты.
Я ничего не расскажу тебе, Ли. Нельзя рассказать ничего…
Но она продолжает тормошить меня:
— Тебе надо поговорить… просто начни говорить…
— Да отстань ты! Не лезь, ради бога…
Я встаю от стола (чай, печеньки — типа дружеская встреча) и подхожу к окну. Идет снег. Я люблю снег, но этой зимой — с ним явный перебор.
— Опять, — уныло говорю я. — Опять снег… Ни пройти, ни проехать… Завалило все… К кладбищу даже тропинки не протоптано… Снегу — по колено… Идем — след в след… Два могильщика гроб несут, тихо матерясь, а третий… — Меня уже начинает трясти. — Третий несет крест — черный железный крест. Идет впереди меня… и колени так высоко вскидывает… как аист… это смешно, понимаешь? Это очень смешно! — Я уже реву: катятся слёзы, хлюпает соплями нос, и сердце стучит — как в дверь, захлопнувшуюся навеки. — А у нас земля такая, не земля — один песок… Могила — желтая квадратная яма… засыпали — и всё… Почему?.. Почему так? Зачем? — Слезы вдруг остановились, сердце замерло. — Зачем я её оставила?
Я еще долго плакала.
Зимний пейзаж все так же безучастно стоял за окном. Двигались люди, собаки, машины. Садилось солнце.
А потом я спросила:
— А как у тебя дела?
Пили чай с печеньками (дружеская встреча).
— Мне лет пять или шесть было, когда она мне показала пакет, где у неё было отложено «погребальное» — платье, платок, тапочки. А тапочки, Ли, прелесть какие хорошенькие, красные, бисером расшитые! Как я их у неё выпрашивала! А она — ни в какую! Я тогда и подумала: «Ну, бабушка! Ты сначала умри…».
— А… «Вот тогда я и буду твою швейную машинку вертеть!».
Мы смеемся. Есть такой смех — не оскорбляющий скорби. Жизнь, шаловливое дитя, напроказило, а теперь ластится, в глаза заглядывает — а любя, разве не простишь?
— В тех тапочках её и похоронили… Только пришлось их разрезать: ноги у неё сильно распухли… Но все равно — очень красивые тапочки… бабуля модница была… и хозяйка: шила, вязала, вышивала, пироги какие пекла — с капустой, с ливером, с яблоками! Эх… ты бери, бери печенье!..
— Беру, беру!
— Так как там все-таки твои дела? Ну, помимо работы…
— Да всё по-прежнему… — маленькая Ли отводит взгляд в сторону. Ага!
— Нет, я же вижу…
— Да что ты видишь?
— Всё я вижу! Нимб у тебя набекрень!
— Чего?
— Того! Колись давай! А то я обижусь!
— Ну… эээ… мне кажется, я влюбилась!
— Я так и знала!
Жизнь — мудрый старец, все знает, все понимает, ничему не удивляется…
Улыбается — чуть грустно и чуть лукаво. Любя.
Я наскребла денег на новый компьютер (слава богу, не пришлось одалживать у Ли). Хватило, правда, только на старый — б/у, с кучей разных косяков, но все-таки это лучше, чем ничего. Сейчас вот я стучу по его клавиатуре. Новый рассказ. Я не творческая — я просто так живу. И уж конечно я никуда это не понесу, глупенькая Ли, ни в какое издательство. Я просто это напишу — ему большего не надо.
Надо браться за учёбу. Искать работу.
Нет ни сил, ни желания.
— Я не могу! — говорю я.
— Большой город — не место для депрессий! — отвечают друзья.
— Ты сможешь… ты оптимист! — говорит маленькая Ли. — И ты тоже непременно влюбишься, я знаю!
— Дураки вы все, — злобно отвечаю я. — А влюбляться я не стану принципиально! Я даже морячку симпатичному телефон неправильный дала.
Но вот об этом я все-таки чуточку жалею.
Прошлой ночью мне снилась бабушка. Молодая и красивая, в нарядном платье. Она вязала большое разноцветное покрывало и объясняла мне, как это делается. Учила.
Много цветов в жизни! Много нитей. Пусть и все они обрываются.
Я знаю, что я оптимист, Ли.
Я знаю: все будет хорошо.
До белого снега, желтого песка.
А может — и после.
Я скоро что-нибудь свяжу. Надеюсь, у меня получится.
Евгения и Илья Халь
Евгения и Илья Халь. Женаты. Живемв Израиле. Публиковались в журналах «Химия и жизнь», «Полдень», «Мир фантастики», «Техника-молодежи», «Чайка», «Очевидное и невероятное», «Фантаскоп», «Безымянная звезда», «Новый берег» (Дания), «Уральский следопыт», «Космопорт», «Эдита», «Меридиан», «Астра Нова», а также в различных сборниках.
Евгения и Илья Халь. 1002 ночь Шехерезады: https://vk.com/night1002/
Три зимние ноты
Декабрь — прозрачный серебряный ре минор
Частный детектив Мелихов считался докой в своем деле. Но о нем ходило много слухов, таких же странных, как его внешность. Глаза Мелихова были светло-серые, почти белые, как у полярного волка, а смуглая кожа и угольно-черные брови еще больше выделяли их.
Он опоздал на полчаса, но извинился довольно сухо, без подобострастия. И мне это понравилось, хотя мое время стоит дорого. Люблю людей, знающих себе цену, потому что я сам такой же. Офис детектива был обставлен с неброской роскошью, дабы клиент понял, что дела у хозяина идут хорошо: дубовые панели на стенах, монитор индивидуального дизайна, золотой «Паркер» на столе.
— Простите за вопрос, — детектив плеснул в бокалы «Хеннесси» и предложил мне гаванскую сигару, — вы уверены в том, что делаете? Понимаете ли, Виктор Сергеевич, иногда люди приходят сюда в расстроенных чувствах, не совсем отдавая себе отчет в том, что дороги назад нет. Злость и ревность приводят их ко мне, а потом проходит время, и они начинают жалеть, но… — он сделал паузу, выжидательно глядя на меня.
— Я абсолютно уверен в том, что делаю, — отчеканил я.
И в этот момент что-то произошло. Все вокруг поплыло перед глазами, большие часы на стене оплыли горячими струями, как на картинах Сальвадора Дали, стрелка на моем «Ролексе» завертелась с бешеной скоростью, а пол под ногами зазмеился трещинами. Я боялся сдвинуться с места, потому что под ногами разверзлась пропасть. Меня качнуло назад, и оба моих телохранителя бросились ко мне:
— Виктор Сергеевич, шеф, что с вами? — ребята подхватили меня под руки.
— Ничего, я просто… так… голова закружилась.
— Нужно вызвать врача, — Мелихов решительно направился к телефону.
— Нет, — поспешно сказал я, — мне уже лучше.
Что я скажу врачу? Что у меня видения? Или этот пройдоха мне что-то в коньяк подмешал? Хотя… когда бы он успел, если ребята мои с него глаз не сводили? Нет, это просто нервы, а к доктору я потом съезжу, проверюсь на всякий случай.
— Жду вас через две недели, — Мелихов протянул руку для прощального рукопожатия.
За эти две недели я прожил бесконечное количество жизней. Это был первый декабрь, когда Новый год не вызывал чувства радостного ожидания, хотя следующий, двухтысячный должен стать для меня переломным. Я собираюсь заняться большой политикой. Столько лет и сил потрачено на эту цель — о деньгах лучше вообще не упоминать. И вместо того, чтобы работать, я целыми днями наблюдал за своей женой. Настя продолжала вести себя так же, как последние два месяца: пропадала несколько раз в неделю, и никакая слежка за ней не поспевала. Она просто растворялась в воздухе, а потом возвращалась задумчивая, странная. Все проще пареной репы: у нее появился любовник!