– А сколько стоит билет? – серьезно интересуюсь я.
– Видишь ли, Леа, мы – граждане замечательной страны. Пока тебе не исполнилось двадцать четыре года, ты можешь посещать любой музей абсолютно бесплатно. Ведь наше государство за всестороннее развитие молодежи. На те огромные налоги, что платит наша семья за свои французские предприятия, могла бы, наверное, год легко просуществовать какая-нибудь африканская страна, но давайте смотреть на вещи оптимистично. Раз в десять лет бесплатно посещать музеи, пока тебе не исполнится двадцать четыре, – тоже не так уж и плохо. Главное, что у нашего президента есть личный парикмахер, визажист, три секретарши и десять водителей. Налоги во благо государства. И посещения музеев. Вот это я понимаю, – декламирует Пьер.
– А какие у вашей семьи предприятия? – интересуется Капюсин.
Парни переглядываются.
– Все не перечислишь, – начинает Квантан. – Телекоммуникации, космические инновации, издательства, отельный бизнес. В общем, много разного…
Мы с Капюсин смотрим на них широко раскрытыми глазами.
– Издательства? – переспрашивает она.
– Телекоммуникации? – бормочу я.
– Да, там и книги, и журналы. Например, моя сестра сейчас работает во французском «Ванити Фейр», – обращаясь к Капюсин, поясняет Квантан, – и «БуагТелеком», которым ты пользуешься, – пожав плечами, говорит он мне.
– Ничего себе, – в один голос восклицаем мы.
– То есть вы – миллионеры, да? – как-то по-детски спрашивает подруга.
И Пьер усмехается.
– Бери выше.
– Какого черта вы такие болтливые, – хмуро произносит Рафаэль. Видно, что ему слегка неловко. Кто бы мог подумать, что он скромный малый!
Я подхожу к нему и трогаю его грудь, плечи, шею, потом перемещаюсь на лицо. Он не двигается, а потом с любопытством спрашивает:
– Что ты делаешь?
– Я никогда в жизни не видела миллиардера, просто проверяю, настоящий ли ты, – дергая его за нос, отвечаю я.
Он фыркает и качает головой.
– В следующий раз так и скажи: Раф, я хочу тебя полапать. Поверь, он не будет против, – с хитрой улыбочкой гововрит Пьер.
Я ничего не успеваю ответить, меня спасает звонок.
– Какой у нас сейчас урок? – интересуется Рафаэль, явно меняя тему.
– Ты до сих пор не знаешь своего расписания? – ехидно спрашивает Квантан.
– Математика, – отвечаю я.
Капюсин тяжело вздыхает.
– Почему, когда говорят про математику, используют выражение «магия чисел»? Вы видели наше последнее упражнение? Там иксов, игреков, всяких палочек и скобочек больше, чем чертовых чисел.
– Сколько ты получила по той контрольной? – интересуется Пьер.
– Восемь, – отвечает она, хмуря брови, – а ты?
– Восемнадцать, – он улыбается.
– Ненавижу тебя! – кричит Капю. – Как это вообще возможно? Получить восемнадцать из двадцати по математике?
– Рафаэль получил двадцать, – вставляет Пьер, тыча пальцем в кузена, – ни одной ошибки, ненавидь его. Хочешь, я позанимаюсь с тобой математикой?
Мы подходили к классу, Капюсин поворачивается к Пьеру, лукаво улыбаясь.
– Лучше позанимайся со мной магией, только настоящей, – нараспев произносит она и ныряет в класс.
Пьер останавливается на секунду, а потом бежит вслед за ней.
Квен качает головой и спрашивает:
– Леа, а сколько получила ты?
Я поворачиваюсь к Рафаэлю.
– Тоже двадцать, и ни одной ошибки. – Подмигнув, я захожу в класс. Еще никогда двадцатка по математике так меня не радовала.
Идет дождь, мрачные тучи сливаются воедино с серыми крышами самого прекрасного города мира. В этом весь Париж. Он пребывает в серой задумчивости, навевая свое настроение окружающим. Впятером мы стоим перед стеклянной пирамидой, разглядывая ее.
– Кажется, ее поставили при Миттеране, или нет? – интересуется Пьер.
Рафаэль проводит рукой по мокрым волосам и отвечает:
– Да, в девяносто втором году. А вы знаете, почему бывшую резиденцию королей называют Лувр?
– Зачем спрашиваешь? Просто рассказывай… – улыбается Пьер.
– Потому что раньше тут был лес, в котором охотились на волков, – отвечаю я. – Волк – Лу. Отсюда и название – Лувр.
Рафаэль кивает.
– Зайдем? – спрашивает он, направляясь ко входу. Мы идем вслед за ним, спускаемся по лестнице, и нашим взорам предстает перевернутая стеклянная пирамида, под которой стоит другая, маленькая, сделанная из камня. Я сразу вспоминаю «Код да Винчи» Дена Брауна.
– С чего именно вы хотели бы начать?
– Давай с классики? Например, с Венеры Милосской? – предлагает Квантан.
– Тогда нам туда, – дернув головой в сторону одного из проходов, говорит Рафаэль.
– Придется много походить, да? – весело спрашивает Капюсин. – Хорошо, что я надела балетки.
– Я и забыла, какой он красивый внутри, – произношу я, разглядывая расписные потолки.
– Резиденция королей как-никак, – пожимает плечами Квантан, – в этих коридорах принцы устраивали скачки, видишь, какие они длинные?
– Они скакали прямо в замке? – удивляется Капюсин.
– Да-да, и именно в этих длинных коридорах, – улыбается Квантан.
– Ничего себе, я вообще думала, Версаль был королевской резиденцией, – говорит она.
– При Людовике Четырнадцатом, Короле-Солнце, весь двор переехал в Версаль, до этого все династии жили здесь. Разумеется, такого замка, который сейчас стоит в Версале, во время переезда и в помине не было, фактически они жили в во времянках, зимой там бывало жуть как холодно, говорят, даже вино в бокалах леденело.
– А почему тогда он решил переехать в Версаль? – интересуюсь я.
– Он хотел стать королем Франции, а не Парижа. Богатая знать того времени не всегда подчинялась королю. Он пытался исправить это и взять власть в свои руки, – объясняет Квантан.
– Ему удалось?
– В принципе да, но не забывай, уже при Людовике Шестнадцатом произошла революция, то есть сам «Король-Солнце» был сильным правителем, а его последователи – уже нет. И, если честно, мне кажется, Париж – это сердце Франции, и управлять им надо отсюда. Так что, если бы я жил в то время, то тоже не поддержал бы идею переезда в Версаль, – усмехается Квантан.
– Кстати, о революции, – вступает Рафаэль. – Если вы заметили, три главных здания стоят буквой «П». Со времен Средневековья каждый французский король строил в Лувре что-то новое. Было здание, которое построила Екатерина Медичи. Оно закрывало букву «П», превращая ее в квадрат, и окна из него выходили на сад Тюильри, который, кстати, развела она же, а вот само здание в итоге сгорело дотла во время революции.
Мы идем по коридорам и огромным залам, на стенах которых висят картины, не останавливаемся ни перед одной, но меня поражает, как их много.
– Вот мы и в зале древнегреческой скульптуры, – провозглашает Пьер, как только перед нами предстают прекрасные, точенные статуи, изображающие фигуры мужчин и женщин.
– Греки, конечно, ценили эротику, – произносит он, рассматривая полуголые женские статуи. – Но почему они до такой степени уменьшали мужское достоинство? – недовольно спрашивает он. – И почему никто не говорит о дискриминации? Женская грудь изображена в прекраснейшем виде… Чертовы скульпторы.
Мы прыскаем от смеха и подходим ближе к статуе Венеры.
– А чем вообще она знаменита? – спрашивает Капюсин, разглядывая ее. – Я имею в виду, здесь столько статуй, почему ее выделяют?
– Ее нашли на острове Милос в 1820 году, а сделана она 130/100 лет до н. э. Греки ценили в статуях движение, таким образом они могли демонстрировать мускулатуру. Мышцы этой статуи напоминают скрученную спираль, – Рафаэль указывает подбородком в сторону Венеры. – Пракситель, скульптор, тут превзошел самого себя. Но самое главное – в ней есть тайна, – оборачиваясь к Капюсин, говорит он. – Человечество любит загадки, и вот уже сотни лет люди строят теории и догадки относительно ее рук. Никто из ныне живущих на земле не знает, какими они были… Ты только вдумайся, никто не знает и никогда уже не узнает.
– А какие есть теории? – спрашиваю я.
– Венера – богиня любви, она могла эротично прикрываться или держать в руках яблоко – символ новой жизни.
– Эротично прикрываться? – переспрашивает Пьер. – Однако, какая игривая женщина, – поигрывая бровями, заявляет он, и мы смеемся.
– Они точно знали толк в красоте тела, – бормочет Квантан.
– Да, я помню ту историю про суд, – с усмешкой начинает Пьер. – В общем, дело было в древней Греции, судили женщину, не помню всех подробностей. Помню только, что ее адвокат, проигрывая процесс, сорвал с нее тунику и воскликнул: «Вы правда думаете, что такая красота может быть виновна?!» И что вы думаете? Девушку оправдали, и это не выдуманная история. Наверно, у нее была грудь, как у тебя, Капюсин, – заканчивая историю, подмигивает он.
Капюсин фыркает, Квантан качает головой, Рафаэль пребывает в своем собственном мире, а Пьер широко улыбается. А я думаю о том, что хочу, чтобы так было всегда. Хочу, чтобы на свете были вещи, которые не меняются, как, например, эта статуя в Лувре, которая будет стоять тут, когда нас уже не станет. И новые поколения придут на нее смотреть, и точно так же, как мы, будут гадать, что именно держала в руках Венера, и как именно она прикрывалась.
– Кстати, а какие у нее вообще параметры? – интересуется Пьер серьезным тоном.
– 89-69-93,– отвечает Рафаэль.
– Неплохо, – оценивающе кивает Пьер, – ну что, мсье чувствительность, какая наша следующая остановка?
– Назовешь меня так еще раз, и я тебе врежу, – заявляет Рафаэль, а Пьер смеется:
– Я ждал эту реплику еще вчера, Раф, ты стареешь.
– Скорее взрослеет, тебе бы тоже не помешало, – бурчит Квантан.
Рафаэль поворачивается к нам:
– Есть одна картина, которую я бы хотел вам показать, вы не против романтизма?
Капюсин подходит ближе к нему и кивает:
– Показывай все, что хочешь.
Мы идем в зал французской живописи в поисках романтизма, который шокирует до глубины души каждого из нас. Рафаэль приводит нас к картине Теодора Жерико «Плот Медузы».