непрямые высказывания обладают той особенностью, что, используя типологически общие параметры фоновых ноэтических ситуаций, они строят из них характерно единичные текущие ноэтически-ноэматические конфигурации (переводя взгляд на ранее осознанно не усматривавшееся в этой ситуации, показывая с необычной стороны ранее известное, меняя точку освещения ситуации, ее стандартную модальность или тональность, населяя ее новыми голосами и т. д.). Опираясь в этих нестандартных актах выражения на стандартные декорации ноэтической ситуации, ноэтический смысл может оставаться семантически невоплощенным и, тем самым, непрямым.
§ 34. Семантизированные формы передачи ноэтического смысла. Феноменологическая инверсия. С введением понятия ноэтических смыслов как элементов подразумеваемой ноэтической ситуации или их нестандартной (в случае непрямого смысла) переконфигурации появляется и особая тема – об отношениях между ноэматическим и ноэтическим смыслами, между ноэтическим смыслом и семантикой (о формах их сосуществования, слияния, доминирования, разведения, инсценирования, инверсии и т. д.).
Ноэтический смысл не отделяется непроницаемой пеленой от семантики и ноэматического смысла. Как и ноэматический, ноэтический смысл может – это уже бегло отмечалось выше – передаваться прямо семантически: в «Печален я: со мною друга нет» раздельно семантизированы и тетический характер акта, и его ноэма (именно эта принципиальная возможность перевода ноэс в ноэмы и была зафиксирована Гуссерлем в приеме семантического обособления модальности: «это должно быть так, чтобы X был Y»). Возможность семантической передачи ноэтического смысла опирается на то, что можно назвать феноменологической инверсией: то, что во внутреннем пространстве сознания, в его текущей ноэтической ситуации является ноэсой, в речи может передаваться как ноэма акта говорения, становиться выражаемой смысловой предметностью. Ноэса «испытывать печаль», т. е. акт сознания, транспонируется в то, что для воспринимающего сознания является семантизированной ноэмой акта говорения – «печален я»; ноэма этого акта сознания («отсутствие друга») также передана семантически.
Возможна и обратная инверсия ноэм в ноэсы, но это особый механизм и особая тема, напрямую связанная с тропами, о чем будет подробно говориться в соответствующем разделе. Но уже и эта стандартная и обычная для языка инверсия ноэс в ноэмы есть проявление инсценирующей манеры языка в обращении со смыслом. Казалось бы, «Печален я: со мною друга нет» – не только полное, но и прямое выражение акта сознания, тем не менее «прямота» (наличие у всех компонентов выражаемого своих компонентов выражения) здесь относительная: она достигается за счет инсценировочного «приема» – увеличения компонентного состава выражения по сравнению с выражаемым (ноэма и ноэса одного акта сознания распределены в высказывании по двум раздельным языковым актам).§ 35. Несемантизированные формы передачи ноэтического смысла. Интонация. Транспонирование (инверсия) ноэтического смысла в ноэматический путем его семантизации – основной языковой «механизм» его выражения, но далеко не единственный. Имеются – и это для нас представляет особый интерес – несемантизированные (и тем самым непрямые) формы передачи ноэтического смысла. В качестве простой иллюстрации приведем модификацию того же пушкинского примера: легко представить, что вместо его полной формы прозвучит только вторая часть «Со мною друга нет», тем не менее тетический характер выражаемого акта («акта печали») и здесь тоже может быть передан и воспринят – через интонацию. Интонация – иллюстративно-показательная форма из широкого арсенала не семантических языковых форм выражения ноэтического смысла, т. е. модальности, тональности, оценки, воления и других тетических характеристик акта сознания. При этом – форма настолько сильная, что она может в смысловом отношении «перебороть» прямую семантику: то же сочетание «со мною друга нет» или словосочетание «он умер» (бахтинский пример) могут быть сказаны и с горестной, и с нейтрально-констатирующей, и с радостной интонацией: ни одна из них не меняет ноэматическую фактичность (именованность) выражаемого – его ноэматический смысл, но принципиально изменяет ноэтические характеристики выражаемого акта, а тем самым меняет и смысл высказывания. Понятно, как это происходит: интонация действует в качестве вторичного наслаивающегося акта, вместе же с наслаиванием новой ноэсы с другим тетическим характером меняется и смысл фразы: с (условно) «горестного» по собственно семантическому составу фразы и стандартной для нее ноэтической ситуации восприятия (или с «нейтральной») – на «радостную» и пр. Это изменение смысла осуществляется при сохранении того же ноэматического (семантического) смысла. С некоторым опережением можно сказать, что поэтический смысл, будь он семантически выражен или нет, может оказываться значимей ноэматического смысла.
Существенный момент здесь в том, что интонирование ноэматического смысла (семантического состава речи) может быть любым, но оно должно быть – аналогично тому, как при любой ноэме всегда есть ноэса (нейтральная интонация – тоже интонация, тоже оценка, тоже модальность). Но и обратное, что важно для понимания непрямого говорения, тоже верно: как при любой ноэсе есть ноэма, так у любой интонации есть собственный ноэматический состав, «смысл». Этот смысл может быть связан с семантическим наполнением речи, как в случаях типа «он умер», где интонация относится именно к семантике фразы, даже если она радостная, а может быть и никак не связан с семантическим наполнением фразы: он может передаваться поверх, сквозь и независимо от семантики (опираясь на подразумеваемую часть ноэтической ситуации). Так происходит, в частности, в известном (оговаривавшемся, в частности, Бахтиным и Выготским) примере из Достоевского, где мужики, по-разному интонируя одно и то же непубличное выражение, передают разный смысл. Каждый раз они инсценируют при одной и той же семантике фразы разные – в соответствии с интонацией – акты с разными коррелятивными им ноэтическими смыслами и ноэтическими ситуациями. Эти разные смыслы не получают семантического облачения, а иногда – и не могут его иметь. Семантика языка в данном случае – лишь «материальный носитель» интонации (Бахтин) и смысла ноэсы, а не ее ноэма. Эта функционально аналогичная музыкальной «фразе» разновидность инсценировки, при которой семантика привлекается как посторонний сподручный материал, не имеющий отношения к выражаемому ноэтическому смыслу, иллюстрирует само существо концепта «ноэтический смысл», преимущественно не получающего прямого семантического выражения. Вместе с тем, она отчетливо эксплицирует одну из самых остро обсуждаемых и по-разному концептуально разрешаемых проблем в области смысла – проблему соотношения семантики и тональности сознания.
2.2. Ноэтический смысл и тропология
§ 36. Статус непрямых ноэтических смыслов и тропология. Тропология, естественно, мыслится феноменологией говорения как один из главных поставщиков непрямого смысла в языке. Но на пути такого понимания встает вопрос, действительно ли то, что непрямо выражается в тропах, является «смыслом»? Вопрос не праздный: не только скептически относящиеся к смысловой силе тропов, но и высоко их оценивающие авторы с опаской применяют к ним слово «смысл». Так, в метафоре может усматриваться случай непривычного использования известных слов и считаться, что она не несет в себе никакого «когнитивного содержания, которое автор хочет передать, а получатель должен уловить» , [319] из чего можно заключить, что смысл понимается в таких случаях как сугубо когнитивное, связанное с мыслью (с cogito) явление. При такой постановке вопроса получается, что утверждаемый нами «ноэтический смысл», который к тому же толкуется как не всегда семантически облекаемый, смыслом не является, ибо не когнитивен.
В качестве смысла в таких версиях понимается то, что семантизировано или, в мягком варианте, семантизуемо при перефразировании – то, следовательно, что прямо выразимо в языке. Имеющиеся вариации этой точки зрения часто дифференцируются в зависимости от состава того, что исключается из смысла: если, в частности, Г. Шпет отсекал от смысла только то, что считал экспрессией, тропы же оценивал при этом как потенциально способные возрасти до особых логических форм смысла, то другие авторы отсекают от смысла и тропы. [320] К метафоре принято, для подтверждения ее необладания собственным смыслом, применять прием перефразирования: считается, что все когнитивное и потому являющееся смыслом не может не поддаться перефразированию. Метафора перефразированию – по общему признанию – не поддается, значит – она лишена когнитивного смысла.
Иногда это понимание доводится до сильного утверждения, фактически постулата, покрывающего всю сферу тропов, согласно которому в метафоре, например, по Дэвидсону, нет никакого собственного – отдельного от буквального – смысла: «Я согласен с точкой зрения, что метафору нельзя перефразировать, но думаю, что это происходит не потому, что метафоры добавляют что-нибудь совершенно новое к буквальному выражению, а потому, что просто нечего перефразировать»; «метафора не сообщает ничего, помимо своего буквального смысла» («Что означают метафоры?», выше цит., с. 174). Те теоретики, говорит Дэвидсон, которые стремятся приписать метафоре некоторый особый (не буквальный) смысл, «выдают за метод расшифровки скрытого содержания метафоры то воздействие, которое она оказывает на нас. Их ошибка состоит в том, чтобы делать упор на содержании мыслей, которые вызывает метафора, и вкладывать это содержание в саму метафору» (Там же, с. 189).
Парадоксальная идея. Да, конечно, смысл не «в самой метафоре», а в тех ноэтически-ноэматических структурах и ноэтических ситуациях сознания, с которыми она связана, в том числе с теми, которые она индуцирует и инсценирует. Но разве в этом отношении метафора чем-нибудь отличается от неметафорической речи?