Понятно, что эти истинные языковые предложения фактически лишаются при этом всяких реальных – живых – языковых свойств и черт. Пределом, к которому стремится эта ветвь аналитики (как и та, в которой оставлена лишь логика, язык же вообще выведен за пределы истинного смысла), являются близкие к математическому образцу формулы, в которых нет ни субъектов, ни предикатов в их собственно лингвистическом понимании. Предикат лишен здесь всякой утвердительности и, соответственно, коммуникативности, он – опора логической корреляции. Выявляемые на основе априорно данных законов мышления процессуально-предикатные формулы и есть то, что мыслится здесь адекватно коррелирующим в сознании с миром действительности. Языковые же выражения рассматриваются как неизбежно затемняющие своей субъект-предикатной структурой априорную чистоту этих формул и потому как живущие, по большей части, своей специфической – алогической (непрямой, метафорической, аксиологической) – жизнью. Все чаяния терапевтически «вылечить» язык в таких версиях обычно кончались разочарованием, и в конце концов языковые высказывания и здесь стали мыслиться как вообще и принципиально не способные ввиду своей сущностной природы прямо и истинно коррелировать с миром.
В связи с переживаемым аналитической философией внутренним кризисом она разветвилась на несколько разных направлений. Одна часть аналитики пошла на коррекцию своих принципов с помощью прививки феноменологического понятийного аппарата и стала разрабатывать новые подходы к языку (в частности поздний Витгенштейн, теория речевых актов и др.). Та же часть аналитики, которая решила сохранить свои исходные постулаты в неприкосновенности и вернуться в том числе к принципу приоритета смысла, встала перед необходимостью вообще отказаться от языка как от своего предмета. Однако на практике это оказалось невозможно – хотя бы потому, что тексты аналитиков про их особый аналитический предмет, не связанный с языком, продолжали писаться на том же естественном языке. Формализовать для своих нужд естественный язык до математического идеала аналитика не столько не смогла, сколько честно «не захотела» – ведь занимающие ее проблемы не сводятся к закономерностям «голого» числа, они непосредственно содержательны, а как таковые не могут не опираться на языковую семантику. В конечном счете аналитика этого образца пошла на сознательное корректное самоограничение: признала, что исследуемые ею смысловые закономерности составляют лишь часть реального смыслового пространства сознания и потому не могут претендовать на приоритетное и господствующее положение. Так, начальные большие ожидания от машинного перевода сменились конструктивными изысканиями в области построения частных формализованных семантических систем, уже не претендующих на воссоздание в машине мыслительных процессов человеческого сознания. Интересно, что Д. Серл, обосновывая причины этой невозможности, ссылается именно на феноменологическую интенциональность, поскольку как раз способность человека к интенциональности не может быть воспроизведена в машине. Интересно и то, что Серл при этом как бы «снижает» интенциональность, лишает ее собственно смыслового статуса, ссылаясь на интенциональность не в ее гуссерлианском, а в ее постгуссерлианском – окрашенном неопсихологизмом или даже необиологизмом и неоматериализмом – понимании. «Чем бы еще ни была интенциональность, – пишет Серл, – она биологический феномен, и ее бытие… каузально зависимо от таких конкретных биохимических особенностей ее происхождения, как лактация, фотосинтез и любые другие биологические феномены. Никому не придет в голову, что мы можем производить молоко и сахар, запустив компьютерную модель формальных последовательностей лактации и фотосинтеза, но когда заходит речь о сознании, многие люди упорно хотят верить в такое чудо… сознание, которое они имеют в виду, зависит от формальных процессов и не зависит от совершенно конкретных материальных причин – в отличие от молока и сахара» (АФ, 398).
§ 49. Аналитика и непрямые смыслы. Таковы общие очертания аналитического принципа, существенные для нашей темы. Несмотря на то, что вопрос о соотношении логики и языка может здесь решаться диаметрально противоположно (язык может пониматься и как зависимая часть логики, и как абсолютно обособленная от логики жизнь сознания), в обоих случаях аналитические методы сохраняют, тем не менее, свое принципиальное единство. И там, и там логика мыслится «выше» языка: если язык толкуется как зависимая часть логики, то в его смысле на первое место выдвигается только то, что поддается логическому анализу, остальное подвергается терапии как искажение или редуцируется; если же язык обособляется от логики, то его смысловая специфика вовсе выпадает из поля аналитического зрения, поскольку язык (в отличие от ставящейся выше логики) рассматривается как не способный к прямой и адекватной корреляции с миром и к прямому выражению смысла и истины, а потому как аналитике «неинтересный». В обоих случаях соблюдается также приоритет процессуальности над дискретностью. Одинаково понимается и проблема истинности: в обоих случаях сохраняется «двухуровневое» мышление, согласно которому логос напрямую, без всякой эйдетики, соотносится с «реальностью», язык же понимается как природно не предназначенный к прямому соотношению с «реальностью».
В сказанном содержится возможность и того вывода, что в аналитике – как и в феноменологии языка – одним из главных вопросов оказывается вопрос о непрямоте передаваемого языком смысла, хотя и в принципиально иной («негативной») тональности. Этот вопрос релевантен в аналитике не с точки зрения того, как язык «умеет», несмотря на свою модификационно-непрямую природу, передавать смысл, а с точки зрения того, как и почему язык «не умеет» передавать прямые смыслы и каким образом можно или нельзя корректировать этот «недостаток» логикой. Получается, таким образом, что вопрос о непрямоте смысла – объединяющее проблемное поле (не общий ли фундамент?) и феноменологического, и аналитического подходов к языку.
Во всяком случае, лосевский тезис, что любое облачение эйдетического смысла в естественный язык – непрямое, близок к аналитической рецепции феноменологии (хотя и не в тесном смысле). В той части англо-американской философии, которая настроена на компромисс и применяет феноменологические процедуры, для обозначения созерцаемого априорного феномена (для «априорных сущностных усмотрений») используется лексическая семантика, но в аналитической рецепции феноменологии это фактически лишь технический прием; в конечном счете феномен «изымается» из семантических облачений как неадекватных (т. е. эйдетическое изолируется от непрямой для нее семантики естественного языка) и мыслится в своем ускользающем значении и обособленности (например, феномен «сила» у Г. Шпигельберга [249] ).
2.3. Возможные перспективы концепта «эйдетический язык» для феноменологических и аналитических версий естественного языка
§ 50. Лосевское понимание феноменологии естественного языка. Лосев, конечно, разделял идею, что в рамках феноменологического метода в любом случае необходимо построить в том числе и «феноменологию естественного языка», но – как понятно – в лосевском представлении это в любом случае должно быть обособленным и значимым, но «частным» фрагментом в рамках «феноменологии эйдетического языка». Строить такую «частную» феноменологию следует, по Лосеву, не исходя из эмпирического изучения естественных языков (их различных объективированных проявлений или их ментальных коррелятов) и не исходя из непосредственного понимающего созерцания языковой семантики, к чему склоняются версии феноменологии, внедряющие естественный язык в эйдетику и понимающие языковую семантику как то, что непосредственно дано созерцающему сознанию в качестве внутреннего лингвистического опыта, а исходя из феноменологии языка в ее общем (или первом) смысле – из феноменологического усмотрения изнутри сознания эйдетических высказываний на эйдетическом языке. Фактически это означает, поскольку эйдетический смысл не может быть адекватно выражен на естественном языке, что феноменологию естественного языка следует строить, по Лосеву, исходя из непрямого смысла – из смысла, не поддающегося прямому выражению на естественном языке. И в своих высших проявлениях естественный язык – это частная модификационно-непрямая форма выражения языка эйдетического (в своих низших проявлениях он способен полностью оборвать связывающую его с эйдетикой пуповину).
В центре феноменологии естественного языка должны, по лосевской мысли, стоять проблемы соотношения эйдетических актов и смысловых структур с актами и смысловыми структурами естественного языка, различные формы и этапы перехода первых в последние и т. д., т. е. в общем приближении – взаимосвязи и переходы между тем, что выше описывалось как ступени гуссерлевой лестницы модификаций. Лосев, таким образом, оставался в этом отношении ортодоксальным феноменологом, другое дело, что в его толковании гуссерлева лестница модификаций претерпела, конечно, существенные трансформации, и прежде всего ту, что в ее иерархическую вершину был поставлен вновь введенный концепт эйдетического языка. В качестве исходной платформы феноменология естественного языка должна, как, видимо, надо понимать Лосева, опираться на те изначальные феноменологически усматриваемые данные, в форме которых сознанию является эйдетический смысл. Поскольку эйдетические смысловые первофеномены представляют собой «эйдетические высказывания» совместной дискретно-синтактической природы, феноменология естественного языка должна исходить прежде всего из связной последовательности коммуникативно-направленных языковых актов и их ноэматических составов (из толкования «выражаемого» в языковых актах и сущности их самих, из типологии языковых актов, из особенностей их строения и функционирования, из взаимосцеплений, наложений, опущений в них тех или иных ноэматических фрагментов; из соотношения языковых актов с другими формами и актами сознания – в гуссерлевой терминологии это близко к сложным конфигурациям и сцеплениям