Так, наверное, чувствуют себя при землетрясении - земля качается и плывет под ногами, сердце взмывает куда-то вверх, к самому горлу, и нет сил загнать его на место… Стентону не нужно было даже идти к ней - он только протянул руки и обнял Кору. Не было ни мыслей, ни слов - только руки и губы, и больше ничего не было нужно, потому что и мысли и слова могут лишь обманывать и мешать. И так было бесконечно долго, пока где-то на краю сознания не всплыл тот давний день, и Стентон отчетливо услышал веселый голос Коры: «За все надо платить, капитан!»
Он резко отстранился.
- За все надо платить, Кора? - спросил он с сухим смехом, разодравшим ему гортань. Он закашлялся.
Мгновение Кора стояла, ничего не понимая. Потом вдруг поняла.
- Ка-акой дурак! Боже, какой вы дурак, Сид!
Хлопнула дверь, и Стентон остался один. Он подошел к окну и прижалс лбом к стеклу. Броситься за ней, догнать, вернуть! Но сделать этого он не мог. И знал, что никогда не простит себе этого.
Стентон подошел к туалетной нише, открыл кран, сполоснул лицо. Потом закурил и долго сидел, глядя на мертвые циферблаты контрольного дубль-пульта над столом. Почему так? Если с тобой происходит что-то на море или в воздухе, то стоит отстучать ключом три точки, три тире и снова три точки, стоит трижды крикнуть в микрофон «Мэйдэй»!" - и все сразу придет в движение. И если можно сделать хоть что-то, если есть хоть один шанс на миллион, чтобы выручить тебя из беды, - будь уверен, что этот шанс используют непременно. Но когда приходит настоящая беда, беда, горше и больнее которой для тебя нет, кто поможет тогда? Кому ты крикнешь «Мэйдэй»?
Кому кричать «Мэйдэй»?
Стентон встал и вышел из каюты. Дойдя до соседней двери, он постучал:
- Бутч!
Полуодетый Бутч впустил его в каюту.
- В чем дело, Сид?
- Бутч, ты хвастался на днях, что у тебя припрятан где-то контрабандный китайский чай. Какой-то невероятный и исключительный. Он еще цел?
- Цел. Настоящий люй-чай. Жасминовое благоухание.
- Давай.
- Он обошелся мне в пятьдесят монет, Сид.
Стентон достал бумажник и отсчитал деньги. Бутч отошел к шкафчику и извлек из него пеструю картонную коробочку.
- Держи. В оригинальной упаковке. Там, внутри, - фарфор. Если нужно еще что-нибудь…
- Нет, - сказал Стентон. - Спасибо, Бутч. Спокойной ночи.
Он вернулся к себе. Достав из бумажника салфетку с записанным телефоном, он проверил, подключен ли селектор дирижабля ко внутренней сети Гайотиды, и набрал номер.
Трубку долго не снимали. Стентон уже собирался дать отбой, когда голос Захарова на том конце провода произнес:
- Захаров слушает.
Стентон назвал себя.
- Вы предложили мне гостеприимство, товарищ Захаров. Разрешите воспользоваться им? Чай я принесу - не маврикийский, правда, а китайский, люй-чай, в оригинальной упаковке. Подойдет?
- Добро, - сказал Захаров и стал объяснять, как найти его квартиру.
Положив трубку, Захаров с кряхтеньем встал с постели. «Вот и выспался, - подумал он. - Ну да ничего, завтра отосплюсь. В самолете». На часах было двадцать два десять - значит, лег он полчаса назад… Захаров улыбнулся, быстро оделся, поставил на электрическую плиту чайник и принялся убирать постель.
XI
Едва баролифт, закачавшись, стал на дно, Аракелов сравнил показани внешнего и внутреннего манометров. Все в порядке: давление внутри было чуть-чуть выше наружного. Он нажал кнопку замка, и диафрагма люка начала раскрываться. Аракелов был уже наготове: пригнувшись, он оперся руками о закраины горловины, чтобы, едва отверстие достаточно расширится, одним толчком («Трап - для умирающих батиандров», как говаривал старик Пигин) бросить тело вниз, в темноту.
И вдруг он понял, что привычной темноты нет. Снизу, из люка шел ровный, холодный, рассеянный свет, и это не был свет прожекторов. Диафрагма раскрылась полностью, и Аракелов увидел уходящие вниз металлические ступеньки трапа. На одной из них сидел… сидело… Нет, не осьминог. И не кальмар тоже. Скорее что-то среднее между ними - ярко-оранжевое бесформенное туловище удобно устроилось на ступеньке. Два огромных круглых глаза в упор смотрели на Аракелова, и в них читалось откровенное ехидство. Восемь ног спускалось вниз, и существо болтало ими в воде - ни дать ни взять мальчишка, сидящий на мостках у реки. А в двух длинных щупальцах был зажат стандартный ротный спаренный лазер образца двадцать первого года. Стволы его смотрели прямо в грудь Аракелову.
- Опять струсил? - спросило чудовище, и Аракелов ничуть не удивился - ни тому, что оно говорит, ни тому, что говорит оно голосом Жорки Ставраки.
- Нет, - сказал он, спрыгнул в воду и, отведя ствол лазера в сторону, примостился рядом с чудовищем. Ему было весело. - Маска, маска, я теб знаю.
- Ну и знай себе. Ведь ты же не пошел…
- Я пошел. И сделал. Без меня «Марта» ничего бы не смогла.
- Да, - по-свойски подмигнуло существо, и Аракелов впервые удивилс по-настоящему: он никогда не слышал, чтобы спруты мигали. - Да, ты пошел вторым. Вторым уже не страшно…
- Я пошел бы и первым.
- Бы… Существенная разница. Ты просто испугался, дружок.
- Нет. Я боялся, пока не знал. А когда узнал, перестал бояться. Я теб знаю. И не боюсь.
Спрут помолчал, играя лазером, потом насмешливо спросил:
- А кто тебе поверит?
- Поверят, - ответил Аракелов, но прозвучало это у него не слишком уверенно. - А не поверят - плевать. Я-то знаю.
- Вот и расскажи это своим там, наверху. Посмотрим, поверят ли они.
- Поверят. Потому что знают меня. А я знаю тебя.
- Не знаешь. - Чудовище расхохоталось. Смотреть на хохочущий роговой клюв было жутковато. - И никогда не узнаешь.
Аракелов заметил, что оно стало как-то странно менять форму, расплываться. Так расплывается чернильное облачко каракатицы.
- Знаю. Ты сероводород. И мне на тебя наплевать.
- Нет, дружок. Я - пучина. Сегодня я сероводород, ты прав. А завтра? Я сама не знаю, кем и чем буду завтра. Как же можешь знать это ты?
- Ничего, - сказал Аракелов. - Теперь я тебя всегда узнаю. Всегда и везде.
- Посмотрим, - хихикнуло облачко сепии, окончательно расплываясь, растворяясь в сгустившейся вокруг тьме. - Посмотрим… А пойдешь ли ты еще хоть раз вниз? Разве трусы ходят вниз? И разве их пускают сюда?..
- Пойду! - заорал Аракелов, бросаясь вперед, на голос. - Вот увидишь, пойду!
Он сделал мощный рывок, но голова уперлась во что-то холодное, жесткое, и он проснулся.
Было совсем темно. Значит, проспал он долго и уже наступила ночь. Он лежал на боку, упираясь лбом в холодный пластик переборки. Хотелось пить. Аракелов повернулся и сел. И тогда увидел, что за столом кто-то сидит. Кто - разобрать было невозможно: из-за плотно зашторенного иллюминатора свет в каюту не проникал. Он протянул руку к выключателю.
- Проснулся? - Это была Марийка.
- Ты? Здесь? - От удивления Аракелов даже забыл, что собирался сделать.
- Да… - В голосе ее прозвучала непривычная робость. - Понимаешь, мне нужно было увидеть тебя первой. До того, как ты увидишь других. Вот я и пришла.
Аракелов ничего не понимал. Голова спросонок была тяжелой, может быть, из-за снотворного. Он протянул руку и нащупал часы. Поднес их к глазам: слабо светящиеся стрелки показывали почти полночь.
- Ты не хочешь разговаривать со мной?
- Сейчас, - хрипло сказал Аракелов. Он пошарил по столику: где-то должен быть стакан с соком. Он всегда в первую ночь после работы внизу ставил рядом с постелью сок и, просыпаясь, пил. Это так и называлось; постбаролитовая жажда. Ах да, спохватился он. Зададаев… снотворное… Значит, соку нет. Но стакан неожиданно нашелся. Ай да Витальич! Кисловатый яблочный сок быстро привел Аракелова в себя.
- Саша… - Марийка подошла, села рядом. - Ты не простишь мне этого, Сашка, да?
- Чего? - не понял Аракелов. Он обнял Марийку и вдруг почувствовал, что плечи у нее мелко-мелко вздрагивают. - Да что с тобой?
Марийка откровенно всхлипнула.
- Я так и знала, что не простишь…
- Ничего не понимаю! - Аракелов растерялся.
Марийка подняла голову.
- Значит, ты не знаешь? Тебе не сказали?
- Да чего?!
- Сашка, это ведь я…
- Ты?! - Все сразу встало на свои места. Перед Аракеловым мгновенно возникла залитая солнцем палуба и Марийка, томно раскинувшаяся в шезлонге… «Мне в «Марте» посидеть надо, на следующей станции она по моей программе работать будет». И зададаевские умолчания и увертки стали ясны. Эх, Витальич!..
- Значит, ты… - повторил Аракелов.
- Да, - сказала Марийка. - Понимаешь… Это все так получилось…
- Понимаю, - Аракелов отодвинулся от нее и оперся спиной о переборку. Ему было больно от обиды и обидно до боли. - Дух струсил, надо нос ему утереть. Понимаю.
- Ничего ты не понимаешь! Я же люблю тебя, дурака! И знаю, что ты не струсил, ты не мог струсить. Это они говорили, что ты струсил…
- Они?
- Ну да. Я в «Марте» сидела, люк был открыт, а они рядом встали…
- Кто?
- Жорка, Поволяев и еще кто-то, я их не видела, только слышала. И говорили, что ты струсил. Мол, батиандры со своей исключительностью носятся, подумаешь, дефицитная профессия, нужно им себя беречь дл грядущих подвигов… А что человек погибает - ему наплевать, духу нашему… И в таком роде.
- Та-ак, - сказал медленно Аракелов. - Ясно. - Это он предвидел еще внизу.
- И я к ним не вышла. Понимаешь, не вышла. Сама не знаю почему. Побоялась, что ли?
- Чего?
- Не знаю. Я бы, наверное, им по рожам надавала.
«Стоило бы, - подумал Аракелов. - Но это я могу и сам».
- И что же ты сделала?
- Когда они отошли, вылезла, поставила слип на автоспуск. Я видела, как это делают…
- Ясно, - сказал Аракелов.
В принципе в этом не было ничего невозможного. Отмотать метров двадцать троса на барабан носовой лебедки «Марты», застопорить судовую лебедку, а потом помаленьку стравливать трос, соразмеряясь с опусканием слипа. Дл опытного водителя это не представляло особого труда. Но как справилась с этим Марийка? Ведь опыта работы с «Мартой» у нее с гулькин нос… И как никто ей не помешал? Ведь слип скрежещет так, что только в баролифте не слышно! Конечно, когда «Марта» уже пошла к воде, остановить ее было бы нельзя, но до того? Куда смотрел вахтенный? Мда-а, подумал он,