Едва мы вышли с Сашиного двора, как увидели Василия, пасущего на свежей травке гогочущее стадо гусей. Он держался за сердце и имел весьма помятый вид — давала себя знать погода с пониженным атмосферным давлением, так он нам объяснил. Коренастого и высокого Василия не красило болезненное изнеможение, казалось, он просто устал и хочет быстрее избавиться любого общения. Но мы это увидели поздно, когда уже подошли к нему. Вот и пришлось нам, если и отступать пустынными — и уже посеревшими! — улицами домой, чего и сами желали, задержавшись на посиделках, то хотя бы не с пустыми руками.
Василий во всем был резкой противоположностью Саше — и крупнее, и неулыбчивее, и малословнее.
Извинившись за неожиданный визит, я сказала отрекомндовалась.
— Вам, наверное, говорили о моих попытках восстановить страницы Юриной жизни. Моя мама и ваш брат Александр помогают в этом, — объяснила дальше. — Надеюсь у вас найти хоть какой-нибудь снимок Веры Сергеевны.
Василий Алексеевич сказал, что, если бы я пришла и без мамы и без Александра, то все равно он меня узнал бы. Приятно — кто же возражает? — такое слышать.
— Маминого фото и у меня, к сожалению, нет, — сказал он по существу вопроса. — Мы уже обсуждали это между собой. Не знаю, как такое могло случиться, что ни у кого не осталось ее фотографии. А мы и не заметили…
Что же, мне и так было чем утешиться — нашла ведь какую-то. И я смирилась с тем, что на этот день с меня хватит и этого.
— Разве, может, в Юрином альбоме что-то есть.
— В Юрином? — аж встрепенулась я, не веря счастью.
— Да, у меня остался его «дембельский» альбом, пойдемте, — и он решительно зашагал к дому.
Едва поспевая, мы прошли следом за Василием и сели у подъезда на лавочке. Через несколько минут Василий вынес мне — ошеломленной от щедрости судьбы, никак не подвижной, замершей и притаившейся, только бы не сглазить счастье, — старый от долгого хранения, выцветший и запыленный альбом, в который Юра полстолетия тому назад собирал фотографии для памяти о военной службе.
— Пусть у вас хранится, — сказал Василий, вручая мне эту драгоценность. — Так сохраннее будет.
Я растроганно поблагодарила за такое доверие.
Того, что я исткала, и там не было, — мистика? — но теперь это не имело значения. Я держала в руках собственный Юрин архив, тот, которого он касался! И мне его доверчиво передали для пользования. Что в нем? Конечно, только фотографии: много раз сфотографированный линкор в море и на стоянке; сам Юра на палубе, в городе, среди друзей; друзья-моряки, виды Севастополя, очень много снимков тети Зины — Зинаиды Сергеевны; модные на то время раскрашенные фотографические открытки с изображением влюбленных пар в обрамлении голубей и цветов. Была здесь и фотография Юриного дяди Ивановского Владимира Сергеевича. Это был единственный мужчина из рода Ивановских, кроме отца Алексея Васильевича, которого Юра помнил еще мальчиком и несомненно значительной мерой находился под его влиянием. Во всяком случае снимков других родственников мужского пола в альбоме не было. Под большой фотографией Владимира Сергеевича, с которой он смотрит на людей с мировой печалью в глазах, красивым Юриным почерком выведены две даты: 1915 — год рождения (дня нет) и 23 ноября 1943 — год гибели на фронте.
Бог мой, что за судьба! Почему она забила мужчин из этого рода все более и более молодыми: в 31 год умер отец, в 28 лет погиб дядя и самого Юры не стало в неполных 24 года? По нашим теперешним меркам это были совсем юноши!
Юра должен был демобилизоваться в ноябре 1955 года, но уже тот ноябрь истек и декабрь начался, а вестей от него не было. Вера Сергеевна беспокоилась. А потом вспомнила, что недавно к ней приходила Юрина невеста, Нина Столпакова, и спрашивала о письме от Юры, сбиваясь, намекала на свой сон, на предчувствия, городила всякие небылицы. Вера Сергеевна на те слова сначала не обратила внимания, но со временем почувствовала в них скрытое значение и ухватилась за них. Вдруг Нина что-то знает о Юриной задержке, вдруг они с Юрой решили после женитьбы покинуть Славгород, и Юра, демобилизовавшись, поехал искать работу?
Как-то вечером она отважилась и пошла к Нине. Девушка снова говорила что-то невнятное, дескать, она сама ничего не знает, нервничает, написала письмо то ли Юре, то ли командиру корабля.
— Мы как раз попали в ситуацию, когда вынуждены были делать ремонт в хате, — рассказывал мне дальше Александр об этом страшном периоде их жизни. — Настали холода, а у нас печка не работает: курит и дымом все застилает, глаза режет — ну, спасу нет. В хате стало холодно, грязно от дыма, неуютно, по углам вдруг проявились обвисшие паутины. Мне, больному, страдающему обострением туберкулеза, никак нельзя было дышать таким воздухом и вообще находиться в холоде. И я на несколько дней ушел к бабушке. Конечно, эти бытовые неурядицы здорово отвлекали маму от других волнений. Из-за них все остальное казалось не столь важным. Мама металась, нервничала, не зная на что решиться, жаловалась соседям и сотрудникам. Ситуация давила на нее, вырастала в непреодолимое препятствие, раздражала и угнетала. Как-то на работе, болтая то с больными, то с медперсоналом, мама поплакалась на эти беды, сказала, что остается в зиму без отопления и надо решаться на переделку печки. А мужских рук нет. Вот, мол, и грубку перебрать не помешает, может, в ней причина. Конечно, болтала с умыслом, потому что заодно просила присоветовать хорошего печника. Ведь это не такое простое дело, как кажется. Здесь нужен понимающий человек, мастер. Да совестливый, и с руками, чтобы и материал завез сам, разобрал все и сам собрал сызнова. Короче говоря, чтобы выручил быстро, не разводя в хате грязноту на неделю. Мама хотела управиться до Юриного приезда.
— Да, — поддакиваю я. — Знаю я эти ремонты, несвоевременные и спешные.
Недаром в народе говорят, что главное сокрыто в деталях, в мелочах. Так оно и тут получилось.
Слухи о намерениях Веры Сергеевны устроить ремонт в хате дошли до некоей Нины Аврамовны. Это была родная сестра Марии Аврамовны Кириченко с Инкермана, у которой часто гостил Юра. Никакой мистики никто бы тут не заметил, видя лишь чистые совпадения — Нина Аврамовна как раз лежала в больнице, где Юрина мама стряпала и кормила больных.
Эти слухи Нина Аврамовна передала своей матери, старой Кириченчихе, когда та пришла проведать ее. После обязательных расспросов о здоровье, старушка спросила:
— Ну а что в селе нового? Что у вас тут люди рассказывают? А то я сижу дома, не слышу ничего, не знаю…
— Да новостей особенных нет, — отчитывалась Нина Аврамовна своей матери. — В поселке все спокойно, — тут она зевнула и улыбнулась: — Чудеса только те, что у Кати Богдановой из нового выводка курочка странная появилась — несет яйца с двумя желтками.
— Ага, вот, значит, что, — кивала старушка головой. — А вас чем тут кормят? — продолжала расспрашивать она, разворачивая перед дочкой свежие и еще горячие пирожки: — Ты ешь, ешь. А вот молочко — запьешь.
— Кормят как раз неважно, — призналась выздоравливающая. — Сегодня Вера Артемова кормила нас подгоревшим пловом, да еще недоваренным. Совсем невкусным. Так что твои пирожки пришлись кстати. Спасибо!
— Неужели? — удивилась старушка. — Почему вдруг такой брак в работе при ее умениях?
— Беда у нее дома, вот и брак, — простодушно болтала Нина Аврамовна, — печка не горит… — и дальше просто так, чтобы о чем-то поговорить и развлечь навещающую ее мать, точь-в-точь передала разговор с Верой Сергеевной: о печке, о больном Саше, о скором приезде Юры, который как специально задерживается, словно ждет, когда у нее в доме тепло появится.
Других-то новостей не было.
Старая Кириченчиха слушала дочку и все больше хмурилась. Прямо на глазах у нее опускались плечи и вся она становилась меньше и суше. Вроде накатила на нее вдруг невероятная усталость. Выслушав дочку, буркнула:
— Этот ремонт денег стоит… Не на день-два затея… Ей бы сейчас не связываться ни с чем.
— Главное, печника найти, — буркнула Нина Аврамовна. — Я вот вспоминаю, кого бы ей присоветовать, и вспомнить не могу. Не знаешь, кто ставил печку в новой хате Малашки Полсветихи?
— Кто-то чужой, приезжий, — в раздумье сказала старушка, отрицательно качнув головой. — Надо спросить у Гришки, киномеханика. Говорят, он на своем краю этим летом вдовам бесплатно кабицы[5] ставил — упражнялся.
— Ага, будешь идти мимо клуба, так зайди и спроси.
— Тогда я пойду потихоньку, — встала старушка. И вдруг спросила: — Ты читала последнее письмо от нашей Маруси?
— Читала. А что?
— Ничего, — мать посмотрела на Нину Аврамовну долгим и строгим взглядом: — Ничего. Ни-че-го. Поняла, дочка? — и в ответ Нина Аврамовна только испугано закрыла рот ладонью.
— Поняла, поняла… — прошептала она. — Ну иди тогда. Да?
Из больницы старая Кириченчиха, не посчитавшись с трудом, поковыляла к своей соседке, Ивановской Марии Иосифовне. А там завела разговор о всяких пустяках, о приболевшей и уже выздоравливающей дочке, и приглашала заходить к ней вечером на чай со свежими пирогами.
Мария Иосифовна благодарила подругу юности, дорогую соседку, а та продолжала:
— У тебя, вижу, Саша гостит, внук, вот и ему я пирожков передам.
— Поневоле гостит, — подхватила Ивановская, которой тоже не терпелось выговориться, — потому что холодно у них дома.
— Почему? — невинно спросила слушательница. — Дров нет?
— Печка не работает. Вера ищет, кто бы ее переделал. Говорит, что возьмет отпуск, разобьется, но доведет дело до конца.
— Да ведь это хлопоты! — воскликнула старуха Кириченчиха. — Не к месту они зимой. Да и расходы немалые! Опять же, зачем ей отпуск тратить на пустяки? Не надо затеваться с ремонтом, — и начала во всяких словах и со всякими аргументами советовать, чтобы та повлияла на Веру Сергеевну и убедила отложить ремонт печки до лета.