В начале книги мы встречаем главного героя в неотвязном беспокойстве, которое усугубляется финансовыми трудностями, административными вопросами и посещениями знакомых. От всего этого он пытается спрятаться в коконе из несвежих простыней, отмахиваясь от настойчивых призывов очнуться и зажить полной жизнью, с которыми к нему обращается его неутомимый друг Штольц. Однако упреки и подбадривания Штольца, как констатирует повествователь, бьют мимо цели; лежание Обломова в постели – не вопрос необходимости или удовольствия, оно стало «его нормальным состоянием»133.
Выясняется, что к такому состоянию героя привело воспитание в родовом имении, где ему во всем потакали. Знаменитое описание сна Обломова больше всего напоминает цепь расплывчатых воспоминаний. Обломовка, эта буколическая обитель, где царят идеальный покой и нега, где желания ребенка беспрепятственно сливаются с реальностью, – это феодальное владение с обширным штатом крепостных, следящих, помимо прочего, за тем, чтобы ребенок не догадывался, каких трудов стоит поддержание идиллии. В результате, став взрослым, Обломов обнаруживает, что «сказка у него смешалась с жизнью»134.
В пыльной, покрытой паутиной петербургской квартире барину мешает «возня» его сварливого слуги Захара, занятого уборкой. Суета Захара открывает Обломову глаза на то, что от него утаивала прислуга в имении: его горизонтальное существование обеспечивается «вертикальным» трудом других людей. «Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы желал, чтоб это делалось как-нибудь, незаметно, само собой…»135
В этом инфантильном желании, чтобы в мире не было никаких следов работы, чтобы комната стала чистой сама по себе, «по моему хотению», я узнаю́ свои собственные диванные мечтания по вечерам. Гончаров как бы намекает, что, будучи предоставлен самому себе, человек стремится к идиллической жизни, где для работы нет места. Если рядом не окажется родителя или другого наставника, который познакомит ребенка с бременем необходимости, эта сказка вполне может «смешаться с жизнью».
Для большинства из нас детство заканчивается пробуждением от этих грез, плавным или резким. Грезы Обломова реализовались. Он получил сомнительный подарок: его жизнь настолько долго была ограждена от воздействия внешнего мира, что он так и не смог поверить в его существование. Именно поэтому Обломов, как и всякий лентяй, вызывает у окружающих чувства зависти и раздражения. Нам хочется сказать лентяю: «Будь наша воля, мы бы тоже целыми днями валялись в постели, а наши потребности удовлетворялись бы „сами собой“. Но, повзрослев, нам пришлось отказаться от этого желания и признать, что мы не пуп земли. Почему ты не сделаешь так же?»
Очевидно, мы отвергаем на словах то, чего в глубине души хотим. Лентяй вызывает у нас смех и отвращение, но вместе с тем – восхищение и зависть. Галерея пьяниц-грубиянов (Тримальхион136, мельник из Кентерберийских рассказов Чосера, Фальстаф137), чудаковатых фантазеров (Дон Кихот, Снупи), безнадежных тунеядцев (Обломов, Лебовски) и законченных лодырей (племянник Рамо из одноименного сочинения Дидро, Гомер Симпсон) свидетельствует о том, что лентяи обладают устойчивым героическим статусом в истории западной культуры.
Не случайно все перечисленные персонажи – вымышленные. Лентяй, изгоняемый нами из реальности, возвращается в форме воображаемого. И сколько бы такие разные авторы, как Сэмюэл Джонсон, Джордж Гордон Байрон, Генри Дэвид Торо, Уолт Уитмен, Гилберт Кит Честертон или Бертран Рассел, ни превозносили достоинства праздности, в реальности все они оказались в ловушке парадокса, поставив свою тягу к ней на службу крупным культурным достижениям.
Превратив праздное существование в проект, в дело всей жизни и внеся тем самым свои имена в анналы цивилизации, эти самопровозглашенные лодыри выдали себя. Настоящий лентяй стремится лишь к тому, чтобы о нем все забыли, и не хочет оставлять после себя ничего, что стоило бы сохранять. В то же время вымышленные герои позволяют нам предаться фантазии о полной, ничем не компенсируемой потере времени и своего Я и восхититься безответственностью, расточительностью и беспомощностью, которые наши воспитание и культура учат нас презирать.
Почему же цивилизация, столь преданная идеалу труда, до такой степени привязана к образу бездельника? Ответ заключается в том, что с каждым из «двух принципов психического события» (сошлемся на знаменитый очерк, написанный Фрейдом в 1911 году138) связаны противоположные импульсы. Первый из них, «принцип удовольствия», нацелен на устранение напряжения путем обретения желаемого. Например, если мы голодны или сексуально возбуждены, мы выплескиваем прилив либидо и связанное с ним возбуждение, принимая пищу или достигая оргазма.
Иными словами, удовольствие заключено не в самом стимуле, а в том состоянии равновесия, которое достигается в результате разрядки, освобождения от стимула. Но если бы мы управляли подобным образом всеми потоками либидо, это затянуло бы нас в беспрерывное чередование возбуждения и истощения, лишив возможности вести эффективную деятельность. Чтобы справляться с многозадачностью жизни, человеку нужен некоторый запас энергии.
И здесь вступает в свои права второй импульс, «принцип реальности». Постепенно усваивая его, наша психика начинает извлекать пользу из прагматических преимуществ откладывания удовольствия. Чем глубже укореняется в нас принцип реальности, тем лучше мы контролируем себя и окружающий мир.
Фрейд видел в ученом, понимаемом в самом широком смысле как незаинтересованный искатель истины, человека, в котором нашел наиболее полное воплощение принципа реальности. Наука требует дисциплины терпеливого ожидания, работы в отсутствие твердой почвы под ногами и гарантий успешного результата. Наука – тяжелый труд, ибо она имеет дело с реальностью, где нет и не может быть простого пути.
Приверженность Фрейда научному миропониманию свидетельствует о его принадлежности традиции рационализма и нравственной самодисциплины, заложенной в эпоху Просвещения. Вместе с тем он отвергает выдвинутую этой эпохой концепцию человека как существа, движимого разумом и добродетелью. Напротив, считает он, в укромнейших уголках нашего Я мы остаемся рабами принципа удовольствия, всегда ищем самый легкий и безмятежный путь. Изначально мы все – лентяи. Лишь постепенно, волей-неволей мы приспосабливаемся к реальности и тем ограничениям, которые она на нас налагает.
Великие мыслители эпохи Просвещения потратили немало времени на борьбу с этим инфантильным Я, вечно устремленным к удовольствию. Наше Я, утверждали они, как и вся наша цивилизация, проходит период детства с его отсутствием самостоятельности, невежеством и иррациональностью, но всё же дуга человеческой истории неуклонно ведет нас к независимости, знанию и разуму. Поэтому Просвещение и стремилось к тому, чтобы, преодолев нашу смутную, безответственную тягу к удовольствию, подчинить реальность власти интеллекта.
Неудивительно, что лентяй и бездельник, как недавно показал Пьер Сент-Аман, стали для Просвещения смертельными врагами. Моралист XVII века Антуан де Куртен в Трактате о лени (1673) охарактеризовал лень как «оцепенение, уныние, отчаяние, бремя, которое лишает отваги и внушает отвращение ко всем добрым делам»139. Лень уничтожает самостоятельность и ответственность, отличительные атрибуты зрелости (от которой лентяй, с точки зрения философов Просвещения, как нельзя более далек), и подрывает то, что Сент-Аман называет «необходимостью деятельности»140.
Инертность, нравственная распущенность и гедонизм лентяя – диаметральные противоположности просвещенческого кредо. По крайней мере, в теории. На деле отношения с праздностью у многих авторов той эпохи не были столь однозначными и колебались между презрением и восхищением, о чем ярко свидетельствует философско-сатирический диалог Дени Дидро Племянник Рамо.
Дидро – безусловный лидер французского Просвещения. Автор множества эссе и романов, он в первую очередь знаменит как редактор первой большой – семнадцатитомной – энциклопедии, включающей в себя статьи виднейших философов и писателей того времени: Вольтера, Монтескьё, Д’Аламбера, Руссо и многих других (не говоря о самом Дидро). Энциклопедия (1751–1780) – памятник великому проекту накопления и распространения знаний.
Жизнь и деятельность Дидро свидетельствуют о его преданности идеалам разумной жизни и нравственного совершенствования. Но это не помешало ему создать один из величайших литературных гимнов радости бесцельной болтовни. Речь идет о романе Жак-фаталист и его Хозяин (1796)141, пронизанном иронией в адрес идеи рационального прогресса и написанном в форме сбивчивого диалога, который ведут безымянный Хозяин и его камердинер Жак.
Но, возможно, главным литературным достижением Дидро стал эпический образ лентяя и пофигиста, выведенный в Племяннике Рамо. Подобно многим диалогам Платона, это произведение начинается со случайной встречи, во время которой завязывается долгий спор о том, как нужно жить. Автор, ведущий повествование от первого лица, выступает в роли одного из собеседников. Принципиальное отличие от платоновских диалогов в том, что ведущий голос отдан не мудрости и добродетели, а бессовестности и пороку, воплощенным в образе учителя музыки Рамо, «одного из самых причудливых и удивительных созданий в здешних краях, где, по милости божией, в них отнюдь нет недостатка»142